Текст книги "Аномалии личности. Психологический подход"

Возвращаясь к основной теме нашей книги, добавим, что случаи психологической патологии, аномального развития личности тоже являют драмы человеческой жизни со своими завязками и развязками – тихими и громкими, чеховскими и шекспировскими. В этом плане разработка метода анализа клинических данных и историй болезни, который будет представлен в главе IV, может рассматриваться как инструмент выявления типичных сценариев, ведущих к тем или иным вариантам развития личности. Как не вспомнить здесь предложение Л. С. Выготского строить психологию личности в терминах драмы или слова А. Н. Леонтьева, найденные в его дневнике и опубликованные после смерти: «Психология личности есть психология драматическая.

Почва и центр этой драмы – борьба личности против своего духовного разрушения. Эта борьба никогда не прекращается. Суть в том, что существуют эпохи ее заострения…»[174]174
  Приведя эти замечательные слова, я подумал, что, учась на факультете психологии МГУ им. Ломоносова, где А. Н. Леонтьев был деканом, а затем работая под его непосредственным руководством на кафедре общей психологии, бывая на его лекциях, выступлениях и много раз встречаясь, должен признаться – не помню, чтобы слышал от него подобные решительные суждения о духовности и борьбе за нее как главном стержне личности. Может быть, здесь мы невольно касаемся драматической психологии личности самого Алексея Николаевича: невозможности ему, как официальному лидеру советской психологии, свободно и широко развивать, реализовывать то, что не согласовывалось с тогдашней коммунистической идеологией. Что касается приведенной записи, то она была сделана 8 августа 1974 года в подмосковном поселке писателей «Красная Пахра» (Леонтьев А. Н. Из дневниковых записей // Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения в 2 т. Т. II. М., 1983. С. 241). В начале этой записи стоит: «Очень важный разговор с Т.», и дальнейшие рассуждения – отклики, полемика, отголоски этого разговора. «Т.» – это писатель Владимир Тендряков – сосед Леонтьева по даче в «Красной Пахре». Они порой прогуливались летом по окрестностям и вели долгие беседы. Доверительные, глубокие, сокровенные (см.: Тендряков В. Ф. Проселочные беседы // А. Н. Леонтьев и современная психология. Сборник статей памяти А. Н. Леонтьева. М., 1983).


[Закрыть]

Вот почему, с одной стороны, самые главные опорные вопросы – о смысле жизни, любви, добра, зла и т. п. – требуют таких больших внутренних усилий человека в поисках ответа на них, а с другой стороны, сами эти ответы, если они, наконец, найдены, часто кажутся стороннему наблюдателю неопределенными, малозначимыми (вспомним гамлетовское: «Слова, слова, слова»), расплывчатыми. Причем это последнее указывает вовсе не на слабость человеческого языка и мышления, а на многоаспектность, системность самой сути смысловых реалий, которые заведомо шире и многостороннее реалий языковых[175]175
  Древний китайский мудрец восклицает: «Сети нужны, чтобы выловить рыбу. Когда рыба выловлена – сеть становится не нужна. Слова нужны, чтобы выловить смысл. Когда он выловлен – слова становятся не нужны. Где найти человека, который бы позабыл (отложил) слова и с которым я бы мог поговорить?»


[Закрыть]. С этим связаны и писательские «муки слова», и недовольство словом уже найденным, его недостаточностью для определения живого предмета[176]176
  Напомним признание Александра Блока:
Ведь я – сочинитель,Человек, называющий все по имени,Отнимающий аромат у живого цветка.

[Закрыть], и то, наконец, почему художники порой отказываются определить основной смысл или, даже проще, основную мысль своего произведения[177]177
  Л. Н. Толстой писал: «…нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 40. С. 326).


[Закрыть]. Что же касается психологических изысканий, то в структуру смыслового образования, как писал В. К. Вилюнас, входят эмоционально-непосредственный смысл и вербализированный смысл[178]178
  См.: Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений. М., 1976; Он же. Психология эмоций. СПб., 2004.


[Закрыть]. Первый как бы составляет пристрастную, изменчивую, недоговоренную подоплеку второго, то есть смысловые образования, смысловые динамические системы (о чем писал уже Л. С. Выготский) являют собой сплав, единство сознательных (интеллектуальных) и эмоциональных (аффективных) процессов, интеллекта и аффекта.

Заметим, что аффект по одному из старых значений есть расположение (в Средневековье говорилось, например, об «аффекте звезд», что означало характеристику их места и влияния по отношению к другим небесным светилам). В данном случае аффект располагает (находит) себя в пространстве личных смыслов[179]179
  Bratus B., Weltishchieff D., Lysloff A. Affekt als Befi ndlichkeit des Menschen // Existenzanalyse. 2010. № 2.


[Закрыть]. Ясно тогда, что осознание этого местоположения требует интеллекта, а его переживание порождает эмоцию как выход изнутри наружу – в действие, поступок (в латинском «emotio» корень «motus» означает движение, а приставка «e-» происходит от «ex-» – из, наружу).

Совершенно особый вопрос – кто и как ставит «задачу на смысл» перед человеком. Мы уже говорили выше о возможных соотношениях «зова» и «о́тзыва». Чисто внешне, феноменологически, кажется, что все зависит только от уровня самосознания, желаний данного человека, от того, захочет ли он задуматься над смыслом своих поступков или нет, направляют ли его к тому события жизни, друзья, воспитатели, учителя, семья – словом, внешние, окружающие его обстоятельства. Существуют, однако, и вполне определенные внутренние законы течения жизни (в том числе и движения деятельности) – собственная логика, изнутри подготавливающая ситуацию осмысления себя, своих действий и места в жизни. И сознание тогда играет роль скорее подытоживателя, активатора, реализатора, нежели причины постановки «задачи на смысл». (На некоторых законах этой логики мы остановимся в следующем параграфе.)

Когда же «задача на смысл» все же решена и речь идет о той или иной форме осознанности, отрефлексированности наиболее общих смысловых образований, то уместно, на наш взгляд, говорить о ценностях личности или, лучше, о личностных ценностях, отличая их от личностных смыслов, которые далеко не всегда носят осознанный характер. Таким образом, личностные ценности – это, в той или иной форме, осознанные и принятые человеком общие смыслы его жизни[180]180
  Мы не берем здесь социологические аспекты изучения ценностей, а рассматриваем ценность в ее психологической характеристике как разновидность смыслового образования. Отметим также во избежание недоразумений, что в психологии личности часто говорят о смысле во множественном числе (например, личностные смыслы), тогда как в традиции русского языка слово «смысл» принято употреблять в единственном числе. Это расхождение легко объяснимо: в отличие от обыденного языка под смыслом в психологии подразумевается особая составляющая сознания личности, которая имеет разные виды и формы, поэтому вполне правомерно говорить о множественности этих смыслов, их системе, иерархии и т. п.


[Закрыть]. Их следует отличать и от чисто декларируемых, назывных ценностей, не обеспеченных «золотым запасом» соответствующего смыслового, эмоционально переживаемого, задевающего личность отношения к жизни, поскольку такого рода ценности не имеют по сути дела прямого касательства к смысловой сфере, более того, могут стать бутафорией, маскирующей совсем иные личностные устремления[181]181
  Различия, несоответствия, а часто прямые противоречия между желанием «быть» и соблазном «казаться» не столь уж редко случаются в жизни любого человека, и потому борьба за искренность, постоянство, действительное, без «приписок», самовыражение – одна из основных линий нравственной жизни. Генезис многих видов отклонений, аномалий личности связан с теми или иными запущенными формами этого несоответствия. Например, клиницистам и психологам хорошо известно, что пышные уверения в любви к людям и готовности к самопожертвованию у лиц истероидного склада часто не имеют под собой никакой смысложизненной основы и являются лишь способом прикрытия безоглядного эгоцентризма и самолюбования.


[Закрыть].

Заметим также, что осознанные ценностно-смысловые отношения могут быть не только позитивными, то есть определять то, что по восприятию человека хорошо, но и негативными, то есть занимать на субъективной ценностной шкале отрицательные значения, быть как бы «отрицательными ценностями», определять восприятие чего-либо как недостойного, плохого.

Если в динамическом плане отношения первого рода можно назвать отношениями притягивания («положительная валентность», по К. Левину[182]182
  См.: Левин К. Динамическая психология: Избранные труды. М., 2001.


[Закрыть]), центростремления, то отношения второго рода тяготеют к отталкиванию («отрицательная валентность»), центробежности[183]183
  Напомним, однако, что в рассуждениях Левина речь шла о валентности предметов, данных в конкретном, здесь-и-теперь возникшем «психологическом поле», о побудительной силе, от них исходящей. Сейчас же мы говорим об отношениях к предметам, точнее, к их взаимосвязям, о способах, принципах смыслового восприятия, придания личностно-субъективной цены возникающим в окружающем мире связям и отношениям. Так, в работе кубинского психолога М. Кальвиньо мы читаем: «Можно рассматривать четыре возможных отношения, в качестве которых может выступать то или иное явление: 1) явление выступает в качестве мотива; 2) явление представляет условие, препятствующее достижению мотива; 3) явление представляет условие, способствующее достижению мотива; 4) явление представляет условие, способствующее достижению одного мотива и препятствующее достижению другого. Этим четырем отношениям соответствуют и четыре возможных смысла явления: смысл мотива, негативный смысл, позитивный смысл, конфликтный смысл» (Кальвиньо М. Автореф. канд. дисс. М., 1981. С. 19). Положение это фиксирует возможность разного смыслового отношения к одному и тому же явлению в зависимости от его места в структуре деятельности. Однако, как мы увидим ниже, далеко не все смысловые образования можно прямо приписать к конкретной деятельности, сведя роль смысла лишь к оперативной регуляции достижения мотива, к взаимоотношению мотива и преграды или мотива и пособника достижения.


[Закрыть].

Понятно, что позитивные смысловые переживания, связанные с ожиданием, верой в лучшее, чаще бывают радостными, нежели негативные, являющиеся по преимуществу разочаровывающими. Не следует думать, однако, что лишь первые хороши, а вторые всегда дурны и должны подлежать искоренению. Отрицательные смысловые переживания столь же важны для развития человека, как и положительные: в них нередко заложены точки роста, они могут дать толчок к поискам нового взгляда на жизнь, могут быть, наконец, источником нетерпимости (не головной, а внутренней, душевной) к недостаткам и порокам как в себе, так и в окружающем мире.

Другое дело, когда они начинают исключительно превалировать, определяя весь тон и направление жизни, все формы отношения к миру и самому себе. Такая односторонность может быть началом аномального, отклоняющегося развития, уводящего от общих сущностных задач, замыкающего человека в узкий круг негативных переживаний и, в конце концов, ненависти (чаще бессильной) к себе и другим. Личностные ценности такого человека, то есть то, чем он поддерживает смысл своего существования, – это ценности, точнее, придание ценности отталкиванию, но, отталкивая все и вся, он остается один на один со своим озлоблением, которое уже оттолкнуть не может, ибо оно составило его суть, стало привычным и единственным способом видения и осмысления мира.

Именно общие смысловые образования (в случае их осознания – личностные ценности), являющиеся, на наш взгляд, основными конституирующими (образующими) единицами сознания личности, определяют главные и относительно постоянные отношения человека к основным сферам жизни – к миру, к другим людям, к самому себе. Нельзя говорить о нормальном или аномальном развитии личности, не рассматривая эти отношения – как их динамическую сторону (характер их напряженности, способы осуществления, соотношение реальных и идеальных целей и т. п.), так и сторону содержательную.

Надо заметить, что если задача изучения механизмов динамической стороны психической деятельности без оговорок принимается большинством психологов, то задача изучения содержательной стороны нередко вызывает резкие возражения, которые наиболее часто сводятся к тому, что это скорее предмет философии, этики, но не психологии[184]184
  Возьмем, например, одну из самых популярных книг по психологии личности последних времен – книгу американского ученого М. Чиксентмихайи «Поток: психология оптимального переживания», которая впервые была опубликована в 1990 году и переведена с тех пор на 30 языков мира. Читаем в ней: «Наполеон посвятил свою жизнь стремлению к власти и принес в жертву этой цели сотни тысяч французских солдат. Мать Тереза вложила всю свою энергию в помощь нуждающимся, потому что смыслом ее жизни была бесконечная любовь, основанная на вере в Бога и высший порядок. С чисто психологической точки зрения Наполеон и мать Тереза достигли одинакового уровня осмысленности жизни и, следовательно, оптимального переживания. Но очевидные различия между этими двумя личностями ставят перед нами вопрос из области этики: к чему привели их пути осмысления жизни? Наполеон привнес хаос в жизнь тысяч людей, в то время как мать Тереза снизила энтропию в сознании тех, кому она помогла. Но мы не будем пытаться объективно оценить результаты чьей-либо деятельности; вместо этого постараемся описать субъективный порядок, создаваемый единым смыслом в сознании индивида. С этой позиции ответ на веками мучивший человечество вопрос о смысле жизни оказывается до смешного простым. Смыслом жизни является наличие смысла: неважно, что за ним стоит и откуда он берется, но именно единая цель и придает осмысленность существованию индивида» (Чиксентмихайи М. Поток: психология оптимального переживания. М., 2011. С. 324–325).
  При таком взгляде (становящемся чуть ли не превалирующим) смыслы, едва приподнявшиеся над эгоцентрическими устремлениями, уравниваются с духовными и просоциальными, объявляясь смыслами вообще, необходимыми и достаточными для «оптимального переживания». По убеждению Чиксентмихайи, в свете такого открытия «веками мучивший человечество вопрос о смысле жизни оказывается до смешного простым». Простота эта, действительно, смешная, но не перестающая быть опасной, – той самой, о которой пословица говорит, что она хуже воровства. В данном случае, во-первых, уворовываются основания, стремления к смысловой высоте жизни, подвигу, поступку. И, во-вторых, уворовывается (упрятывается) добытая исследованиями научная истина, согласно которой разные смысловые уровни порождают качественно разные личностные типы со множеством системных отличий, включающих и сугубо психологические.


[Закрыть].

Однако с этим мнением нельзя согласиться, иначе будет упущена из виду важнейшая детерминанта, определяющая черты как конкретных, так и общих свойств личности. Необходимость учета содержательной стороны становится, пожалуй, особенно явной при встречах с трудным, аномальным, отклоняющимся развитием (как в подростковом, так и в более зрелом возрасте), которое, как показывают исследования, нередко является прямым следствием эгоцентрической ориентации человека. Наиболее благоприятные условия для развития личности, что уже давно замечено опытными психологами, создает противоположная эгоцентрической – альтруистическая ориентация. Например, еще у русского психолога А. Ф. Лазурского мы находим, что духовное здоровье в наибольшей степени обеспечивает идеал альтруизма: «Альтруизм в том или ином виде представляется формой и средством, и показателем наилучшей гармонии между личностью и средой. Здесь извращенных нет»[185]185
  Лазурский А. Ф. Классификация личностей. М., 1923. С. 299.


[Закрыть]. Более поздние экспериментально-психологические данные в целом подтверждают эти суждения.

Итак, совокупность основных отношений к миру, к людям и себе, задаваемых динамическими cмысловыми системами, образует в своем единстве и главной своей сущности свойственную человеку нравственную позицию. Такая позиция особенно прочна, когда она становится сознательной, то есть когда появляются личностные ценности, рассматриваемые нами как осознанные общие смысловые образования. Исповедание этих ценностей закрепляет единство и самотождество личности в значительных отрезках времени, надолго определяя главные характеристики личности, ее стержень, ее мораль.

Может возникнуть принципиальный вопрос: о какой морали может идти речь при грубых отклонениях в развитии личности, например, у злостного пьяницы или правонарушителя? Здесь, скажут многие, налицо их отсутствие, хотя никто не будет отрицать, что совершивший преступление – личность.

Моральная шкала, в нашем понимании, включает в себя не только положительные, но и отрицательные с общепринятой точки зрения ценности (подобно тому как, скажем, условно выделенная шкала ума должна располагать сравнительными отметками не только для высот ума, но и для его, с точки зрения наблюдателя, ущерба, то есть глупости). Даже в тех случаях, когда мы говорим об аморальности, речь идет не просто об отрицании морали, а о моральной позиции, нам чуждой, извращенной. Именно своя мораль, своя достаточно очерченная и жесткая система ценностей характерна и для асоциальных групп, в частности для противоправного, преступного мира[186]186
  В этом плане наиболее сжатой и яркой формулой личности (а не просто темперамента или характера) является, на наш взгляд, известное восклицание Лютера: «На том стою, и не могу иначе». Формула эта отражает все три момента, которые мы обозначили в конце первой главы в качестве существенных для нашего понимания личности: она подразумевает и определенную позицию, и ее достаточно ясное осознание, и, наконец, готовность постоять за нее как за нечто главное и неизменное. Добавим, что у самого Лютера следует далее «и да поможет мне Бог» как указание на важнейшее условие – веру в осуществимость намеченного и упование на снисхождение, заступничество высших сил (в секулярном сознании – судьба, удача и т. п.).


[Закрыть]. Исследование Е. Н. Голубевой, выполненное под нашим руководством на факультете психологии МГУ, показало, что главные трудности в перевоспитании даже малолетних правонарушителей состоят не в том, что подросток «не хочет» исправиться или «не понимает», что надо жить честно, а в том, что он порой не может этого сделать из-за наличия уже сформировавшейся и ставшей достаточно инертной системы смысловых образований, которая, несмотря на «хотение» и «понимание», продолжает определять прежнее, извращенное («преступное») отношение к миру (о возможных способах коррекции этого см. § 12 гл. VI).

Сказанное позволяет прийти к выводу, что сущность личности не совпадает ни с темпераментом, ни даже с характером. Разумеется, характер неотделим от личности и в широком понимании входит в нее, поскольку реализует, прежде всего, не случайные побуждения, а главную, генеральную линию жизненных устремлений личности. Плоскость характера – это плоскость действования, способов осуществления основных смысловых линий, и здесь мы обычно говорим о таких параметрах, как сила – слабость, мягкость – твердость, воля – безволие и т. п. Многие не без основания рассматривают силу воли как стержень характера, и это верно, ибо синоним безволия – бесхарактерность, то есть неумение организовать свои намерения и побуждения, довести их до конца.

Иное дело – личность. Здесь основная плоскость движения – нравственно-ценностная. Личность в узком понимании (ядро личности) – это не способ осуществления позиции, а сама позиция человека в этом сложном мире, которая задается системой общих смысловых образований*. Лишь в более широком понимании (включая характер) – это динамическая система смысловых образований, опосредствующих ее главных мотивов и способов их реализации. Не случайно поэтому личность, ее ядро могут контрастировать с характером в уровне своего развития и качества; известно, что можно встретить «хорошего человека» (нередкое житейское определение личности) с плохим характером (скажем, вспыльчивым, недостаточно сдержанным) и, напротив, негодяя с прекрасным характером (уравновешенным, покладистым, сильным).

Сказанное ни в коей мере не умаляет роли и значения характера. Старая мудрость «Посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу» имеет глубокий психологический смысл, ибо привычки ребенка, его характер – это реальные «кирпичи», из которых строятся затем такие важнейшие психологические образования, как стиль действия, манеры общения с другими, способы выражения и достижения целей и мотивов – словом, все то, что, в конечном счете, во многом определяет судьбу человека, ее повороты и перипетии. Речь идет лишь о том, что все эти важнейшие образования сами по себе еще не отвечают на вопрос, ради чего они существуют, какие смысловые устремления призваны осуществлять, иными словами, прямо и непосредственно не определяют нравственно-ценностных плоскостей развития человека, совпадение или несовпадение этих плоскостей с общечеловеческими идеалами и устремлениями. Отсюда, в частности, вытекает еще один важный вывод. При оценке личности, полагании ее нормальной или аномальной, отклоняющейся, наконец, при ее воспитании, психокоррекции и психотерапии следует иметь в виду не только и даже не столько особенности ее отдельных проявлений, их сочетания, корреляции и т. п., но и то, как общие смысловые устремления, общие мотивы и способы их достижения соотносятся с нравственными плоскостями человеческого бытия.

* * *

Говоря о смысловых системах личности, не лишне еще раз напомнить, что речь идет, в известном плане, о сверхчувственных образованиях, которые, следовательно, не являются непосредственными данностями, и их исследование предполагает систему лишь косвенных индикаторов, гипотез, способов верификации и т. д. Качество сверхчувственности представляется некоторым авторам в отношении личности слишком отвлеченным, субъективистским и сугубо идеалистическим[187]187
  См., напр.: Додонов Б. И. О системе «Личность» // Вопросы психологии. 1985. № 5. С. 37.


[Закрыть], на деле же речь идет о хорошо известном феномене. «Со времени своего возникновения, – констатирует Б. С. Грязнов, – наука постоянно вынуждена решать, казалось бы, тривиальный вопрос: существуют ли объекты, знанием о которых она является, а если существуют, то как они существуют…»[188]188
  Грязнов Б. С. Логика, рациональность, творчество. М., 1982. С. 13.


[Закрыть] Что касается собственно психологии личности, то, как справедливо замечает В. Г. Норакидзе, исследователи, работающие в этой области, «давно пришли к общему мнению, что прямое наблюдение свойств личности невозможно (они непосредственно не даны). Считается, что свойство – это определенного рода гипотеза, без которой невозможно понять характерные для деятельности индивида устойчивость, стабильность и последовательность»[189]189
  Норакидзе В. Г. Свойства личности и фиксированная установка // Вопросы психологии. 1983. № 5. С. 130.


[Закрыть].

Исходя из этого личностное (а значит, и смысловое) привычно рассматривается как нечто сугубо субъективное, изменчивое, непостоянное. Между тем само по себе наличие в каждом тех или иных смысловых образований уже можно признать всеобщим, фундаментальным и, значит, объективным фактом человеческой жизни. Пусть смыслы при этом доказуемы не приборами, измеримы не в граммах, децибелах, вольтах, омах, джоулях, герцах и других физических единицах. Однако вполне определенные способы фиксации, обнаружения здесь тоже есть – воздействие, свидетельство, жертва, поступок, да и именные параметры и отношения присутствуют в изобилии – шекспировские страсти, толстовские образы, тургеневские девушки, чеховские интеллигенты и т. п.[190]190
  Напомним читателю, что Вольт, Ом или Герц – почтенные ученые мужи, сумевшие ухватить и зафиксировать до них не ухватываемое и не фиксируемое, поэтому их фамилии и стали (с маленькой буквы) единицами измерения. С Шекспиром, Толстым или Чеховым сходное – они тоже ухватили до них не ухватываемое, дали описания, фиксации, которыми, как в вольтах, омах или герцах, измеряются теперь переживания и смыслы. В ХХ веке подтянулись к этому ряду и психологи, так что широкая публика все чаще говорит о фрейдистских оговорках или юнгианских архетипах как о чем-то зафиксированном и объективном.


[Закрыть] Смыслы, при всей их личной неповторимости, вовсе не заперты внутри их непосредственного носителя, не сделаны на раз, но умопостигаемо доступны другому, всем, всегда (не «периферия», а «центр»).

Возьмем, например, любовь, уже рассмотренную нами в главе I как сущностное свойство человека[191]191
  См.: Братусь Б. С. Любовь как психологическая презентация человеческой сущности // Вопросы психологии. 2009. № 12.


[Закрыть]. Число попыток описать смысловой поток любви бесчисленно и множится от века к веку. Чуть ли не большая часть поэзии, литературы, искусства вообще посвящена этим непрекращающимся попыткам доказательств одного (поэта, писателя) всем (людям, человечеству): сегодня и сейчас он – один во всей Вселенной – должен, наконец, окончательно и в полноте раскрыть, засвидетельствовать от переизбытка узнанного (больше некому – прежние свидетельства устарели, остыли, неточны и т. п.). Казалось бы, о какой фиксации, стабильности, единстве может идти речь, когда у каждого вроде бы свое, непохожее на другого?

Но из какого бы края, народа мы бы ни слышали эти, как многим кажется – сугубо субъективные и произвольные свидетельства, каким бы языком и размером они ни были бы выражены – все они, по внутренней сути, об одном, описывают единую местность, помещение, обстановку и детали даже, ну разве кто-то назовет подножие ковром, а кто иной – циновкой, один скажет – одеяние, другой – одежда, один – милосердие, другой – сострадание. Все это словно варианты перевода с некоего оригинала, неизбежное привнесение вкусов, взглядов, темперамента переводчика и толкователя. Однако самое поразительное даже не в этом, а в нашем понимании их понимания, в нашем узнавании их узнавания: да, – говорим мы, – как правильно и точно. Или – нет, совсем не то. Но кто, как и когда в нас заложил, запрятал этот эталон, сравнение с которым позволяет видеть отклонения, этот чуткий камертон, в сравнении с которым слышна фальшь?

Этот феномен узнавания – согласитесь – удивителен. (Мы уже говорили о нем, рассуждая о «зове» и «отзыве».) Ведь узнать можно лишь то, что как-то знал раньше, изначала. Еще немного, и мы придем к психологическому оправданию анамнезиса Платона. Но нам сейчас важно, что множество людей разных племен и народов, друг друга не знавших (и не читавших), живущих в совершенно разных условиях, не слыхавших ни что такое анамнезис идей, ни кто такой Платон, испытывают практически одно и то же (или – сделаем уступку – сходное в главном), входя туда, где не были ни разу, как в некогда покинутое место, оставившее боль и память сердца. И неслучайно сердце сразу узнает (не разум) и возликует возвращению в дом, куда всегда стремилось и о котором чаяло всегда.

Могут возразить, что полнота этого «возвращения» («восхождения») весьма, как мы знаем, маловероятна, поскольку на пути подстерегает столько ловушек, тупиков, отклонений, наконец, ложных форм любви: симбиоз, реванш, удушение в объятиях, самоутверждение и т. п. В этом плане воплощение смысла любви всегда остается мерцающим, эксцентричным, смещенным по отношению к большинству, к видимым привычным проявлениям, навязываемым массовой культурой мишуре и внешним штампам, которые при всей их распространенности, принятости, притягательности, соблазнительности оставляют, однако, явное ощущение ущербности и пустоты[192]192
  «Любовь, – писал А. П. Чехов, – это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».


[Закрыть]. Но, опять же, само это ощущение промаха подразумевает наличие представления (пусть часто смутного) о цели, мимо которой прошли,  подразумевает эталон, или, как сказал бы Декарт, – «идею совершеннейшего»[193]193
  «Декарт первым делом замечает, что „я“ – существо конечное и несовершенное. Только конечное и несовершенное существо способно сомневаться, ошибаться, испытывать аффекты, стремиться к чему-то и вообще изменяться во времени. Но в сравнении с чем дух сознает себя конечным и несовершенным? Должно быть, рассуждает Декарт, в духе имеется идея некой бесконечной и совершенной вещи и, руководствуясь этой идей – эталоном, дух судит о степени совершенства воспринимаемых или конечных вещей. Идея конечного и совершенного вообще не могла быть образована иначе как из идеи бесконечного и совершеннейшего» (Майданский А. Д. Декарт и Спиноза о природе души. В сб.: Психология и философия: возвращение души. М., 2003. С. 77).


[Закрыть].

Здесь мы вплотную подходим к вопросу об онтологизации смысла (по крайней мере, его предельно обобщенных идеальных форм). Деятельностный подход вряд ли даст в этом плане позитивный ответ, ибо смысл здесь вторичен по отношению к деятельности и даже в некоторых исследованиях рассматривается как «квазиобъект, замещающий в структуре личности ее действительные жизненные отношения»[194]194
  Леонтьев Д. А. Психология смысла. М., 1999. С. 127.


[Закрыть]. Идеальное содержание вслед за философской немецкой классикой понимается в этом взгляде как снятое материальное. Подход не только возможный, но и оказавшийся весьма продуктивным в отечественной психологии; так, несомненной заслугой школы деятельности стало экспериментальное доказательство, показ механизмов этого снятия в психологическом плане.

Собственно, вся, например, теория (школа) поэтапного формирования умственных действий П. Я. Гальперина посвящена планомерной организации перехода «материального» в «идеальное». Петр Яковлевич так часто цитировал следующий марксистский тезис в своих лекциях и семинарах, что я со студенческих лет запомнил его: «Идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в голову и преобразованное в ней». И действительно, при определенных условиях можно эту «пересадку» произвести, что было доказано множеством ярких исследований данной школы. Казалось бы – типичный образчик и доказательство материалистического (более конкретно – деятельностного) детерминизма, возникновения идеального без всякой метафизики и телеологии (не говоря уже о теологии). Однако ведь и тут подразумеваются наперед заданные свойства и параметры идеального продукта, которые надобно формировать. Некий эталон, образ, образец, следовательно, представлен (вперед поставлен), предшествует (пред-шествует) самому формированию.

Но кто и как задает эти образы, образцы, эталоны?

Если речь идет о формировании понятия биссектрисы у школьника или обратимости числа, как в ранних опытах гальперинской школы, то ясно, что образцы идут от учебника геометрии или математики. Но когда речь о судьбе, о жизненных путях и выборах? Ответ в этих случаях для культурно-исторической традиции также вполне определен: поставщиком и хранителем эталонов и образцов является культура, ее вообще можно понимать (о чем упоминалось выше) как совокупность устоявшихся знаков, значений образов действия. Смена поколений – это передача (пусть творческая, видоизмененная) этих образов и знаков, которые интериоризируются, обуславливая «подъем» и «снятие» материального в идеальное.

С этим можно было бы согласиться, если бы не существенное обстоятельство, на которое нельзя не обратить внимания. А. Н. Кричевец, например, констатируя, что культурно-историческая парадигма имеет своим предметом в первую очередь передачу культурного наследства от поколения к поколению, справедливо замечает, что сама эта передача культурных смыслов от поколения к поколению – вещь далеко не сама собой разумеющаяся. Новое поколение в раздражающем противоречии с принципом универсальности свободно выбирает для усвоения, «интериоризации» из доступного ему культурно-исторического мира одни сегменты и игнорирует другие[195]195
  См.: Кричевец А. Н. Проблема души: как преумножить наследство // Психология и философия: возвращение души. М., 2003.


[Закрыть].

Культура тем самым, при всей ее первостепенной важности, вряд ли может рассматриваться как полностью самовоспроизводящаяся, сама собой обеспечивающая осмысленное и единое направление. Иными словами – не она перводвигатель, не она из себя порождает все линии, идеи, цели свершений нашего заведомо конечного бытия, но – повторим еще раз Декарта – «идея конечного и совершенного не могла быть образована иначе как из идеи бесконечного и совершеннейшего». Только такая идея может угадываться (вспомним рассуждение о «секретном пакете»), вести и светить сквозь все конечные вещи, сквозь все сегменты и коллизии культуры, притягивая к себе и направляя пути человечества и человека, который, кем бы он ни был, – всегда (это вновь Декарт) конечный образ бесконечной духовной субстанции. И потому да не собьется с пути человек и человечество.

Итак, не все смыслы возникают, произрастают под небесами, куполами, патронажем действий и деятельностей и отражают тем самым их сплетение, порожденное, в конечном итоге, императивами действительности (бытие, порождающее сознание). Есть и иные, пронизывающие деятельностную основу, проблескивающие вдруг сквозь ее разрывы[196]196
  Смысл, – замечает Альфрид Ленгле, – это возможность, прочитываемая нами между строк действительности (cм.: Längle A. Wege zum Sinn. Logotherapie als Orientierungshilfe. München, 1985).


[Закрыть], покоясь под другими куполами, небесами, патронажем. Как соединены (и соединены ли) эти смысловые реалии и каково место психологии в их различении, познании и соотнесении?

Исходя из представленного в книге понимания личности как уникального психологического инструмента (органа) овладения человеком его родовой сущностью[197]197
  Напомню, что личность – правомерный предмет и других, помимо психологии, наук, например философии, теологии, истории, юриспруденции, в которых она может рассматриваться существенно иным образом. Равно и в самой психологии развиваются многие другие исходные принципы понимания личности, ее нормы и патологии (суть и последствия некоторых из них мы кратко разбирали выше).


[Закрыть], «наддеятельностные смыслы» являют отношения не к самой необходимой деятельностной активности как таковой, а к этой умопостигаемой сущности. Их роль (миссия) не в регуляции и отражении конкретных успехов, неудач, перипетий, порождаемых и отражаемых конкретными деятельностями, а в удержании такого отношения ко всему пространству бытия и времени, которое не уничтожимо даже фактом физической смерти субъекта (тогда как любой «деятельностный» смысл претендовать на это не может).

Научная психология этот «наддеятельностный» пласт предпочитает пока игнорировать или, по крайней мере, отделять, ссылаясь на то, что это предмет уже иных дисциплин – прежде всего философии, этики, теологии. С самой этой констатацией можно вполне согласиться, но при одном условии, а именно – признании того очевидного факта, что пласт «наддеятельностный» значимо связан с судьбой «деятельностного», а через него с судьбой человека как такового. Заметим также, что само «наддеятельностное» не является при этом окончательно вершинным, само из себя исходящим, оно скорее транслятор, оформление, поле проекций еще более высоких влияний, собственно, уже духовной сферы. Равным образом и «деятельностный», наличный психический аппарат устремлен в обе стороны, ориентируясь, преломляя не только задачи непосредственно окружающей действительности, но и активно вопрошая (испрашивая) «наддеятельностное» пространство, обращаясь, общаясь тем самым не только с «землей», но и с «небом». Мир психологии, чьи детерминанты привычно ищутся в материальном (сугубое упование в начавшемся XXI веке на нейронауки – один из последних примеров тому), является на деле пространством, площадкой встречи, соединения несоединимого, возможности невозможного, то есть живым воплощением родо– видового противоречия, антиномии человека, где «небо» и «земля», – согласно умопостигаемой формуле, – «неслиянны и нераздельны»[198]198
  См.: Братусь Б. С. «Психика» и «личность» в отсутствие «души» и «духа» // Консультативная психология и психотерапия. 2014. № 5.


[Закрыть].

Повернутость лица (личности) в ту или иную сторону кардинально меняет оптику и конфигурацию смыслового видения. Например, в случае (в периоде) преобладания внутридеятельностных смысловых перипетий и полного средоточения на них свет внепсихологических реалий с неизбежностью тускнеет, пробираясь сквозь сгущения действительности, промелькивая лишь на ее разрывах и воспринимаясь в этой оптике как бы вторичным и факультативным (или как некий само собой подразумевающийся фон – подсветка, а не свет). Именно рассмотрение такого поворота стало превалирующим (и уже чуть ли не единственным и само собой разумеющимся) в большинстве концепций личности, в том числе и гуманитарно ориентированных. Отсюда, видимо, и навязчивое стремление замыкать психологические конструкции на самих себе, делая это центральным объяснительным принципом: самодетерминация, самоосуществление, самооценка, саморазвитие и множество других «само», из себя рождаемых и самих себя содержащих, обслуживающих и ревностно противостоящих другим «само» других индивидов без соотнесения с освещающими их предельными (и общими для всех) смысловыми устремлениями.

Мы уже ссылались на едкое замечание Л. Н. Толстого: ученые изучают тень предметов и, все более углубляясь, радуются, что тень густая. Между тем психика, взятая изолированно, – более-менее бессмысленная (хоть и замысловатая) игрушка или – помягче – не несет сама в себе смысл себя. Ведь мышлению как таковому (самому себе и для себя) не надобно мыслить, равно как памяти – запоминать, а вниманию – внимать. Это надо более высокому уровню – мотивам, потребностям, эмоциям. Однако и они (даже в объединяющем ядре личности) не несут конечного изолированного смысла, но разомкнуты в куда более широкий контекст существования человека в мире, что и понуждает к постоянной активности склонный к покою и быстро в нем коснеющий агрегат психики. Психика, ее основные функции, взятые отдельно, изолированно от реалий целостного человека, – всего лишь очевидный (хотя и совершенно неизбежный) продукт научной идеализации и абстрагирования.

Отсюда, в частности, своеобразие категории «должного» в психологии. Действительно, кому чего «должны» механизмы и процессы? Но, тем не менее, мышление вынужденно побуждается мотивами, мотивы – позицией личности, личность – задачами общечеловеческого масштаба. И это происходит вовсе не вследствие лишь извне заданного императива или культурной конвенции, но потому, что эта сцепка обусловлена самим местом психики в составе человека и тем общим принципом, через который этот состав приводится в движение. И в этом плане «должное» становится близким к «нормальному», к тому, что ведет к согласованности в устремлении к сущностному и, значит, к общему смысловому оправданию всего движения жизни в целом.

* * *

В рамках культурно-исторического направления отечественной психологии история исследования смысловой сферы пока достаточно обозрима. Исходный этап связан с работами основателей – Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии и др. Следующий – с созданием в 70-х годах прошлого столетия на факультете психологии МГУ Межкафедральной группы по изучению психологии личности, результаты работы которой наметили контуры нового поворота в изучении смысловых образований[199]199
  См.: Асмолов А. Г., Братусь Б. С., Зейгарник Б. В., Петровский В. А., Субботский Е. В., Хараш А. У., Цветкова Л. С. О некоторых перспективах исследования смысловых образований личности // Вопросы психологии. 1979. № 4.


[Закрыть].

Идея создания Межкафедральной группы возникла «снизу», от молодых тогда сотрудников, и была поддержана деканом факультета и заведующим кафедрой общей психологии А. Н. Леонтьевым, который внимательно курировал работу, не раз обсуждая ее результаты с руководителем группы и его заместителем (соответственно автором этой книги и А. Г. Асмоловым). Очень помогли своими щедрыми советами, беседами, консультациями А. В. Запорожец, Б. В. Зейгарник, П. Я. Гальперин, Л. С. Цветкова. Непосредственно в обсуждениях и работе группы на разных этапах участвовали Н. Н. Авдеева, Е. З. Басина, Л. В. Бороздина, Ф. Е. Василюк, О. М. Дерябина, Е. Е. Насиновская, Л. А. Петровская, В. А. Петровский, А. А. Пузырей, В. Э. Реньге, Е. Т. Соколова, А. С. Спиваковская, Е. В. Субботский, К. Г. Сурнов, А. У. Хараш, Е. И. Шлягина и другие.

В начале 80-х Межкафедральная группа, выполнив в основном свою координирующую роль, была распущена и начался следующий этап. Ведущие участники группы (А. Г. Асмолов, Б. С. Братусь, В. А. Петровский, Е. В. Субботский, А. У. Хараш и другие) самостоятельно продолжили и, как при всяком научном движении, видоизменили свои представления, создав собственные оригинальные концепции. С конца 80-х – начала 90-х стали оформляться и многие другие исследовательские направления (отталкиваясь и полемизируя с работами Межкафедральный группы). Назовем, например, концепции Ф. Е. Василюка, В. К. Вилюнаса, М. Кальвиньо, Д. А. Леонтьева, Е. Е. Насиновской, В. Ф. Петренко, А. А. Пузырея, В. С. Собкина, В. В. Столина, А. Г. Шмелева и др. Разумеется, проблема смысла затрагивалась и в иных (нежели культурно-историческая) психологических школах, но здесь мы не будем специально углубляться в данные взгляды, поскольку это составляет особую, требующую отдельного изложения тему[200]200
  См., напр.: Леонтьев Д. А. Психология смысла. М., 2003.


[Закрыть].

Каковы же основные, зафиксированные в культурно-исторической школе, свойства смысловых образований, их отличия от сферы значений, знаний, умений человека?