Текст книги "Аномалии личности. Психологический подход"

Итак, наряду с пониманием смысла как производного от предметной деятельности, как порожденного конкретными мотивами, целями, их соотношениями и перипетиями, можно предложить иное видение, при котором определенные формы смысла одновременно находятся как бы «над» деятельностью, являясь не ее тенью, а светом, в котором она получает свою личностную оценку. И в этом – втором – случае смысл остается, по природе, отражением, точнее, образованием, – отражающим, являющим, устанавливающим некое отношение, на этот раз между деятельностной активностью как таковой и тем, что ее превосходит, точнее, вмещает – бытием, временем, историей, вечностью[139]139
  Это не противоречит приведенному только что пониманию Юнгом смыслов как свидетельств из самих себя. Именно так, прежде всего, высшие («наддеятельностные») смыслы («сверхсмыслы» по Франклу) обнаруживаются, субъективно переживаются человеком, становясь опорами и путеводными звездами («личностными ценностями», о которых ниже).


[Закрыть]. Совместимы ли эти два («деятельностное» и «наддеятельностное») понимания?

На наш взгляд – да. К возможным уровням смысловой сферы мы подойдем вскоре, а пока, в самом первом приближении, так соединим эти подходы: действительность в постоянно меняющейся сложной среде с ее противоречиями, проблемами, конфликтами, борьбой за осуществление мотивов и целей, конечно же, порождает отчетливые и жизненно важные для нас смысловые образования, их системы с внутренними иерархиями и переходами. Но если мы видим (осмысливаем) себя лишь в свете этого рода образований, то можно ли (дается ли возможность) понять себя не как только делателя, борца, победителя, побежденного, преодолевающего (что, безусловно, очень важно), но и как человека, имеющего неразменную цену вне зависимости от решенных и не решенных им проблем, его побед и поражений?

Этот вопрос (могущий быть по-своему преломленным в душе каждого) порождает предельную форму «задачи на личностный смысл» – жажду сквозь привычную, пусть даже приносящую удовольствие и успех деятельность или – напротив – сквозь неудачи, тяготы, страдания, болезни обнаружить такой смысл, который обнимет происходящее, соединит части в целое не в масштабе отдельных, пусть крайне насущных деятельностей, а в масштабе всего пространства жизни и смерти. Не смиряясь с неотвратимостью конечного, человек ищет бесконечного, или иначе – ищет (жаждет) смысла жизни, неуничтожимого фактом смерти, или еще иначе – жизни, не обессмысливаемой смертью.

Само стремление к обретению такого рода смысла – вполне нормальное, более того – сущностное свойство человека (о чем уже говорилось в гл. I, § 2), другое дело, что путь к этому обретению, как правило, драматичен и при жизни принципиально незавершен. Он не дан, а задан. В этом плане предельный смысл всегда субъективно открывается не полностью, а с ощущением остатка чего-то, причем очень важного (может быть – самого важного), но недовыраженного, недопонятого, недопережитого, словно остающегося еще запечатанным, сокровенным, закрытым. Это «не-до», что не ухватывается, не дается («не-до-дается») до конца в руки, – феноменальное проявление самой ненасыщаемой из потребностей – потребности в осмысленности своего бытия, в обретении его общего высшего смысла[140]140
  Митрополит Антоний Сурожский утверждал, что в человеке есть пространство, которое может быть заполнено единственно только Богом (cм.: Антоний, митр. Сурожский. Беседы о молитве. СПб., 1996). При всем, казалось бы, специально богословском уклоне этой мысли она корреспондирует с обсуждаемым в первой главе исходным родо-видовым противоречием, с человеческой антиномией заведомой ограниченности, конечности, временности и – одновременно – безграничности, бесконечности, вечности. Сущностность, онтология этой антиномии порождает неизбывный зов к высшему, который и является психологической основой любой религии как (в переводе с латинского) «обратной связи» с чаемой полнотой смысла.


[Закрыть]. Не деятельности только, которой я увлечен, не действия только, в завершении которого я столь заинтересован, но всей моей жизни в целом, в отношении ее к прошлому, настоящему, будущему, к самой вечности, без чего и смыслы конкретные, казалось бы – столь насущные, начинают блекнуть, вянуть, опадать.

Причем раскрытие, ухватывание этого неухватываемого возможно, о чем говорилось неоднократно, только через внутреннюю работу самого человека, его переживания, уяснения, понимания. Смысл не есть внешняя вещь, которую надобно выбрать среди других. Он – еще раз – не дан, а задан как чаемое раскрытие связи жизненных отношений к вещам, миру и людям. Задача эта обращена к каждому из нас, ко мне лично, и никем иным, кроме как мной (с Божьей помощью – добавит верующий), выполнена, решена быть не может.

Обратим внимание читателя, что все эти, на первый взгляд столь абстрактные, далекие от жизни положения могут быть усмотрены или – по-другому – лежат в основе (в качестве механизма и принципа) множества совершенно повседневных коллизий, что можно наблюдать вокруг (равно и в себе) как при «нормальном», так и при «аномальном» развитии. Ниже в книге мы еще будем рассматривать некоторые варианты преломлений внутренних противоречий, приводящих к отклонениям личности, а пока, в качестве предварительного общего примера, оттолкнемся от хрестоматийного «в моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне». Далее, как известно, у Александра Блока следуют строки, которые могут соблазнить читателя, ведь речь там о «пьяницах с глазами кроликов» и согласии самого поэта с ними: «Я знаю, пьяное чудовище, ты право – истина в вине». Но не смущайтесь, читатель, – в стремлении к алкоголю, наркотикам в качестве одного из важных пусковых компонентов (верной приманки, сыра в мышеловеке) – обещание (надо ли говорить – тщетное) проникновения, прорыва, в обход скучной действительности, в метафизическое смысловое пространство (отсюда затасканное «in vino veritas»). Другое дело, что путь этот онтологически и психологически пагубный, в конце его – не истина, а ее муляж, пустота, кабальная зависимость от перерождающихся организма, психики и личности (подробно и поэтапно от этом – в гл. VI).

Так или иначе поиск сокровенного «ключа» может иметь разные траектории и жизненные маршруты, включая ложные, пустые. Твой «ключ» может (не только со злыми, но и с благими намерениями) быть кем-то подменен, или оказаться бутафорским, или легкомысленно потерянным, или проданным за внешние блага и т. п. И тогда сокровище остается неотомкнутым (что случается – увы – столь часто).

Но несмотря ни на что, пусть загнанное в подсознание, потопленное в вине, материальных заботах, утехах, тщеславии, – ощущение, подразумение в человеке чего-то его превосходящего, главного, сокровенного, неиссякаемая на то надежда (не гасимая до конца даже постоянством горьких разочарований) остаются неизбывными, что указывает на их отношение к самой сути, сущности, сердцевине человеческой натуры.

Как иллюстрация на эту тему – отрывок из книги А. А. Брудного: «Мир – это фрегат, говорит Мелвилл в заключении романа „Белый бушлат“, – который совершает плавание в исполнении тайного приказа, и мы являемся хранителем и секретного пакета, чье содержание жаждем узнать. В свое время И. А. Лихачев, вдумчиво и осторожно, как умел только он, оспорил мое толкование (и перевод) этой части текста „Бушлата“ – и безупречно доказал, что мы не сохраняем секретный пакет, как некие тайные стражи, нет, мы храним его как часть самих себя, неизведанную и действующую – или, быть может, только способную к действию, к реализации, то есть существующую как возможность. Вскрыть пакет нам не дано, но думать о том, что он скрывает, – наше право и даже долг»[141]141
  Далее, словно реплику в сторону, – читателю доверительно от себя лично, – Арон Абрамович добавляет: «Во исполнение этого долга я и пишу свою книгу» (Брудный А. А. Пространство возможностей. Введение в исследование реальности. Бишкек, 1999. С. 380). Эта книга оказалась одной из последних в творчестве замечательного отечественного мыслителя (1932–2011).


[Закрыть].

Поправка, предложенная, по словам Брудного, И. А. Лихачевым, действительно крайне важна: «секретный пакет» (прикровенный смысл) нами не просто охраняется (храним) и мы тревожимся, любопытствуем о его содержании и сохранности (или легкомысленно забываем о них). Он – часть наша, причем неотъемлемая, неизбывная (вероятно – главная). Лишь тогда психологически понятно (внятно) действие того, что в экзистенциальной философии обозначено как «зов», как нечто, слышимое во мне и – одновременно – находящееся вне, надо мной[142]142
  См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1996.


[Закрыть]. Ведь нужен тот, кто (уже) ждет и слышит. Поэтому, сместившись на полюс субъекта, не точнее ли говорить «о́тзыв», можно и ударение поменять – «отзы́в»: мы отзываемся на то, что нас отзывает, что распознаем в себе как «зов». Сама пеленгация сквозь все шумы, помехи, расстояния возможна потому, что посланная частота (волна послания) хоть в чем-то совпадает с уже имеющимся эталоном (диапазоном приемника, его настройкой), и в этом плане «отзыв» как готовность и предчувствие раньше самого «зова»[143]143
Быть может, прежде губ уже родился шепотИ в бездревесности кружилися листы,И те, кому мы посвящаем опыт,До опыта приобрели черты.О. Мандельштам

[Закрыть].

Смысл не дан, а задан, твердилось выше, но уточним теперь: он задан потому, что в том или ином виде, пусть как набросок и идея, есть уже – точнее, имеет – внутренние основания для данности и резонанса. Что, впрочем, никак не отменяет усилий тяжких пониманья, дорисовки, расшифровки, тем более реализации. Координация и направление этих усилий и есть сугубая задача той инстанции, которая обозначается как личность. Таким образом, личность есть тот психологический орган, который способен слышать «зов» и отзываться на него, удерживая готовность к мобилизации, к «отзы́ву» от прежнего ради будущего, от наличного ради возможного, от сущего ради должного.

Но если, возвращаясь к предложенному выше образу, человек – посланник с засекреченным пакетом собственного смысла жизни, – то подразумевается ли тогда пославший, вручивший, изначально знавший содержание или, по крайней мере, его (содержания) общий абрис и суть?

Не беря множество возможных точек зрения и их оттенков, обозначим два основных направления. При одном (условно – «материалистическом») вручает «послание» экономическая формация, социальное бытие, культура, учителей внушение, начальников приказ, родителей завет, комбинации генов и прочее. Эта позиция представлена, особенно в отечественной психологии советского периода, как явно превалирующая.

Другое направление (условно – «идеалистическое») исходит из первенства идеи, слова, логоса, порядка. Практически на всем протяжении советского периода в отечественной психологии это направление могло быть представлено лишь как объект огульного осуждения. И одно подозрение в «идеализме» нередко служило основанием для политического доноса с соответствующими последствиями (вспомним высылку ученых на «философском пароходе», расстрел Г. Г. Шпета, лагерные сроки А. Ф Лосева и др.). Все советские годы «борьба с идеализмом» никогда не утихала и в психологии.

На этом фоне важно отметить, что наиболее выдающийся из отечественных психологов того времени – Л. С. Выготский, отдав дань материалистической позиции, выраженной в фаустовском «в начале было дело», в позднем периоде своего творчества все более склонялся к фундаментальной роли осмысленного слова, которое – этим он заканчивает «Мышление и речь» – «есть микрокосм человеческого сознания»[144]144
  Выготский Л. С. Мышление и речь: психологические исследования. М., 2016. С. 351.


[Закрыть].

То, что сознание, общение, аффекты в его поздних работах начинают занимать все более важное место, стало одной из внутренних причин его расхождения с ближайшим учеником и соратником – А. Н. Леонтьевым и созданной последним харьковской исследовательской группой. Один из ведущих участников этой группы П. Я. Гальперин так в частной беседе определял суть отличия: «Разница между нами и Выготским в том, что у него все совершается в сознании, а у нас в деятельности» (сообщение Н. Н. Нечаева автору от 03.12.11). А вот так вспоминал сам А. Н. Леонтьев: «1931–1932 гг.: рождается харьковская школа. Внутренняя расстановка в школе Выготского была драматична. Конфронтация двух линий на будущее. Моя линия: возвращение к исходным тезисам и разработка их в новом направлении. Исследование практического интеллекта (=Предметного действия). Известное место „Фауста“ Гете: дело не в этом. Общение – демиург сознания? Общение – демиург значения? Какая подпочва? Если не все дело в „деле“? Линия Выготского: аффективные тенденции, эмоции, чувства. Жизнь аффектов: отсюда поворот к Спинозе. Я: практика…»[145]145
  Леонтьев А. А. Алексей Николаевич Леонтьев рассказывает о себе // Вопросы психологии. 2003. № 2. С. 40.


[Закрыть]

Основной ошибкой Леонтьев считал то, что для Выготского «практическая деятельность продолжала казаться чем-то, что только внешним образом зависит от сознания…»[146]146
  Леонтьев А. Н. Философия психологии: Из научного наследия. М., 1994. С. 40.


[Закрыть]. Этим определялось, по мнению А. Н. Леонтьева, что концепция Л. С. Выготского хоть и «была оригинальной, новой, но это новое оставалось внутри старого!»[147]147
  Там же.


[Закрыть]. И этим старым и ошибочным был «словоцентризм системы»[148]148
  Там же. С. 23.


[Закрыть] вместо четкой ставки на «дело», которую Леонтьев тогда считал в отношении психологии «новой» линией.

При этом Леонтьев, конечно же, не игнорировал роль слова, но рассматривал его скорее как знак, порожденный делом (читай – деятельностью, шире – марксовым социальным бытием). В том же тексте ясно сформулировано: «В начале было дело (затем стало слово, и в этом все дело!)»[149]149
  Там же. С. 40.


[Закрыть]. Причем Выготский эту форму как будто бы вполне разделяет. Во всяком случае примерно так она дана в работе «Орудие и знак в развитии ребенка» (1930), но уже там проступает иной оттенок, нежели в решительным леонтьевском замыкании на деле: «Если в начале развития стоит дело, независимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся делом. Слово, делающее человека свободным»[150]150
  Выготский Л. С. Собр. соч. Т. 6. С. 90.


[Закрыть].

Ясно, что в реальной психологии развития путь к свободе[151]151
  Не углубляясь в проблему свободы как центральной, сущностной для понимания личности (см. § 2 гл. I), напомним, что Маркс (ранее Спиноза и Гегель) исходил из представлений о свободе как познанной, осознанной необходимости. После идеологизации и канонизации марксизма это стало общеобязательным постулатом в советской науке. Однако, как показали Н. А. Бердяев и Б. П. Вышеславцев, свобода как высшая категория не может быть функцией нижележащей – необходимости. Кроме того, у Спинозы речь прежде всего о натурфилософии, о «познавательном отношении», об открытии закономерностей (необходимостей) природы, натуры, знание (познание) которых делает нас осознанными и – тем самым – освобожденными от их принуждений и действий, например, способными осознанно и свободно избегать и использовать их. Маркс, по мысли С. Л. Воробьева, совершает подмену, перенося этот взгляд с «познавательных отношений» на социальные, общественные, личностные, даже духовные. Открывая, как ему казалось, законы общества, он стал подразумевать подчинение им как объективную необходимость. Затем это было подхвачено и реализовано на практике большевиками. Вспомним слова Ленина: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». И другие – столь же распространенные при советской власти: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой». Далее – эта навязанная «массам» идея принимается как единственно верная, после чего остается лишь поставить всех перед следующей дилеммой: или этой силе (возглавляемой, естественно, большевиками) надо подчиниться добровольно, осознанно, т. е. «свободно», или она сметет, сотрет всех, кто станет на ее пути. Цепочка эта – отнюдь не абстрактное умозрение, она была въяве реализована недавней историей коммунизма в XX веке, которая застронула не только множество конкретных людей, но целые сословия и народы, не говоря уже о трагических деформациях культуры и науки, в том числе и психологии (см.: Братусь Б. С. Русская, советская, российская психология. М., 2000; Христианская психология в контексте научного мировоззрения / Под ред. проф. Б. С. Братуся. М., 2017).


[Закрыть] пролегает через дебри достаточно жестких условий, которые ставит биологическая и психофизиологическая природа человека (см. § 3 гл. II и гл. III), внешние культурно-исторические предпосылки и перипетии и т. д. Приведенные слова Выготского как раз, на наш взгляд, о векторе, последовательности становления личностного начала в человеке через обретенное (постоянно обретаемое) им слово, наполняемое все более высоким (увеличивающим обзор и панораму) смыслом (специально об уровнях смысловой вертикали – далее).

Здесь требуется, однако, некое пояснение. Гётевский Фауст, напомним, формулу «в начале было дело» не изобретает, а дает как свой перевод, свою интерпретацию знаменитого евангельского «В начале было Слово» (Ин. 1: 1). Приглядимся поэтому внимательнее к исходной формулировке, без чего рассуждения о ее интерпретации и переводе будут заведомо неполными.

Евангельская формула имеет в виду, конечно, не само по себе «слово» (при всей его сложности) в обычном значении (с малой буквы), о чем в основном речь в трактовках психологов и лингвистов. В Евангелии «Слово» – это «Логос» (если в переводе с греческого), вбирающий начала и концы, альфу и омегу, определяющий миропорядок, идентифицирующийся с Самим Богом[152]152
  Приведем полностью первый стих: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1: 1).


[Закрыть]. Но в то же время и слово с малой буквы как микрокосм, отражающий макрокосм, несет в себе зачатки, матрицу своей потенциальный свободы и созидательности. И для Выготского слово с малой буквы не только озвученный знак, важнейший инструмент и опора для человеческих дел и мыслей, но и нечто иное, инопорядковое: «Если даже, – писал он в „Мышлении и речи“, – вместе с Гете не оценивать слишком высоко слово как таковое, то есть звучащее слово, и вместе с ним переводить библейский стих „В начале было дело“, то можно прочитать его с другим ударением…»[153]153
  Выготский Л. С. Психология развития человека. М., 2004. С. 1017.


[Закрыть]

«Ударение» Леонтьева замыкает слово в деятельности. Выготского – размыкает (или – если сказать осторожнее – намекает на возможность такого размыкания). Куда, в какое пространство?

«Наше исследование, – пишет Выготский далее в „Мышлении и речи“, – подводит нас вплотную к порогу другой, еще более обширной, еще более глубокой, еще более грандиозной проблемы, чем проблема мышления, – к проблеме сознания»[154]154
  Там же.


[Закрыть]. Ну и она не конечна. «За сознанием лежит жизнь», – любил повторять Выготский.

Спустя почти 30 лет после исследований Л. С. Выготского С. Л. Рубинштейн заканчивает свою последнюю книгу «Человек и мир» (частично опубликованную только в 1976 году, а полностью – лишь в 90-х годах), в которой проступает та же интенция. Напомним уже приведенные ранее слова из этой рукописи: за проблемой психического «закономерно, необходимо встает другая, как исходная и более фундаментальная, – о месте уже не психического, не сознания только как такового во взаимосвязи явлений материального мира, а о месте человека в мире, в жизни»[155]155
  Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М., 1976. С. 254.


[Закрыть].

Ясно, что при последовательной реализации такого подхода, выходящего (претендующего выходить) на категорию жизни, одними «взаимосвязями явлений материального мира» или «физикой» не обойтись. Нужна «метафизика», умозрения, апеллирующие к сверхчувственным образованиям и понятиям – добро, красота, вера, любовь, ответственность. С. Л. Рубинштейн – единственный из признанных психологов советского периода, кто начал (пусть и «в стол», для себя и потомков) это поприще. Л. С. Выготский, ушедший из жизни в 37 лет, – не успел. Можно только предполагать, что он сумел бы показать, как сверхчувственное в психологической жизни соотносится с чувственным, идеальное с материальным, ценностное с потребностным. Наверное, это была бы, как он писал в 1929 году со ссылкой на Полицера, «психология в терминах драмы»[156]156
  Выготский Л. С. Конкретная психология человека // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14. Психология. 1986. № 1.


[Закрыть]. Или в терминах другого, еще более почитаемого им жанра – трагедии: «Трагическое как таковое вытекает из самих основ человеческого бытия, оно заложено в основании нашей жизни, взращено в корнях наших дней. Самый факт человеческого бытия – его рождение, данная ему жизнь, его отдельное существование, оторванность от всего, отъединенность и одиночество во вселенной, заброшенность из мира неведомого в мир ведомый и постоянная отсюда проистекающая его отданность двум мирам – трагичен»[157]157
  Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1987. С. 126.


[Закрыть].

Деятельность как таковая не нуждается для описания в терминах драмы, тем паче – трагедии. Эти понятия избыточны для нее. Она может быть осуществленной или неосуществленный, успешной или неуспешной, развернутой или свернутой и т. п. Драмой и трагедией (равно пьесой и фарсом) может быть только жизнь человека, проистекающая из его «отданности двум мирам»[158]158
  Это определение психолога Выготского звучит словно рефрен (эхо) строк поэта Ф. И. Тютчева:
О, вещая душа моя!О сердце, полное тревоги,О, как ты бьешься на порогеКак бы двойного бытия!..Так, ты жилица двух миров…

[Закрыть].

Справедливости ради надо отметить, что А. Н. Леонтьев был не единственным, кто усматривал в «словоцентризме» главный недостаток позднего Л. С. Выготского. Сходное мы читаем, например, у А. В. Брушлинского, десятилетия уже спустя после высказываний Леонтьева: «Если субъектно-деятельностная концепция, – писал Брушлинский в 1998 году, – исходит из того, что в начале было дело, то для теории Выготского в начале было слово (хотя он иногда будто бы не соглашается с этим положением из Библии). Гипертрофия (абсолютизация) средств и прежде всего словесных знаков как главных и даже единственных оснований психического развития человека уводит в сторону от теории (изначально практической) деятельности…»[159]159
  Брушлинский А. В. Деятельность и опосредствование // Психологический журнал. 1998. № 6. С. 123.


[Закрыть]

Это, по сути, полное совпадение критики у ближайшего ученика Выготского и у постоянного оппонента последнего (каковым открыто ставил себя Брушлинский) весьма примечательно, поскольку говорит о единстве (и глубокой интериоризации) тех марксистских оснований, на которых в обязательном порядке строились все школы советского периода и которые вели к умалению роли индивидуального сознания, слова, личного переживания.

Можно ли, однако, и сегодня по-прежнему проходить мимо идей, тенденций, фактов, представлений, феноменов, которые не укладываются в марксистские (шире – материалистические) трактовки, но свидетельства, описания которых мы находим с незапамятных времен?

Возьмем для примера лишь ту особую значимость, которая всегда придавалась слову как имени. «Древняя шумерская традиция, – читаем мы у А. И. Шмаиной-Великановой, – говорит о „ме“ человека, то есть о том, что, собственно, есть он сам… Так же понимает „шаму“, славу или имя человека более поздняя аккадская традиция. В Ветхом Завете мы видим, что узнать имя, понять, как зовут, и понять, что это, – одно и то же. Адам дает всем зверям имена. Бог подводит к нему безымянную тварь, а уходит уже не вообще кто-нибудь, а лев…»[160]160
  Шмаина-Великанова А. И. О самопознании // Цельность человека: дух, душа, тело. М., 2010. С. 4.


[Закрыть]

Митрополит Антоний Сурожский писал: «Согласно утверждению, которое мы находим как в самой Библии, так и в окружающей Библию традиции, имя и личность таинственны, если имя это произносит Бог. Если мы хотим представить себе все значение имени для личности, которая его носит, может быть, допустимо сказать, что это то имя, то державное творческое слово, которое произнес Бог, вызывая каждого из нас из небытия, слово неповторимое и личное, ни с чем не сравнимое, которое связывает каждого из нас с Богом»[161]161
  Антоний, митрополит Сурожский. Труды. М., 2002. С. 291.


[Закрыть].

При таком понимании, возвращаясь к коллизии «секретного пакета», – у последнего есть вверивший, вручивший, поручившийся и, следовательно, есть как действительность пространство, в котором данное поручение (дар, надежда, возможность, упование) изначально несут общий, превосходящий индивидуальный случай смысл.

Подобного рода смыслы, которые вслед за Франклом можно назвать «сверхсмыслами» или – используя наше предложение – наддеятельностными, играют особую роль (миссию), без которой (и это крайне важно понять) невозможно и продуктивное развитие нижележащих, собственно деятельностных, повседневных индивидуально-психологических смыслов.

В качестве некоторой аналогии приведем описание С. Л. Воробьевым одного из экспериментов на креативность мышления: «В 1960-м году, когда я учился на первом курсе философского факультета МГУ, на лекции по общей психологии Н. Ф. Талызина предложила нам две задачки на нестандартность мышления, видимо, чтобы уяснить себе, с кем имеет дело. Условие первой: из шести спичек построить фигуру, состоящую из четырех равнобедренных треугольников со стороной в спичку; условие второй: нарисовать четыре точки так, чтобы образовался мысленный квадрат, и провести между ними три прямые линии таким образом, чтобы все точки оказались соединены между собой, а полученная таким образом кривая вернулась в исходную точку. Мы разочаровали Нину Федоровну: из 90 человек потока задачки решили, кажется, двое. Стол и лист бумаги с квадратом задавали нам установку на плоскостное, двумерное решение; в первом случае нужно было „всего лишь“ выйти в третье измерение и построить пирамиду, во втором – выйти из-под гипноза квадрата за его пределы и вписать квадрат в треугольник… Без выхода в „третье измерение“ задачи подобного рода (и в частности, проблема человека) решения не имеют вообще»[162]162
  Воробьев С. Л. Онтологические образы психологии / Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов. М., 1995. С. 87.


[Закрыть].

Исходя из этой аналогии метафизическое пространство становится необходимым условием (механизмом, опосредствующим звеном, рычагом) осуществления, удержания, уяснения не только отвлеченных, экзистенциальных, но и вполне «земных» задач, поскольку являет (заявляет) третье, вертикальное измерение, с высот которого впервые открываются (могут открыться) качественно новые смысловые связи, отношения, способы решений. И тогда вдруг оказывается, что далеко не всегда верно, будто «кратчайшее расстояние между двумя точками поверхности – прямая линия». Часто (и все чаще) бывает так, что кратчайший (оптимальный) путь от A к B пролегает через точку C, вынесенную Бог знает как высоко от линии A – B; а между A и B если и возможна прямая линия, то она, скорее всего, ничего не соединяет…[163]163
  Воробьев С. Л. Онтологические образы психологии / Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов. М., 1995. С. 101.


[Закрыть]

В качестве дополнительной пояснительной аналогии можно напомнить читателю и образ, который дал Л. Н. Толстой при обсуждении картины Н. К. Рериха «Гонец» (см. § 2 гл. I). Из этого образа также следует (см. прилагаемую там схему), что в реальных жизненных контекстах очень часто, чтобы попасть из A в B, надо ориентироваться, править на точку C, отстоящую и от A, и от B.

У Толстого, правда, речь о плоскостной динамике, противостоящей сносящему течению жизни, и для того, чтобы найти подобие необходимости выхода в вертикальное измерение, можно воспользоваться примером современной спутниковой навигации, услугами которой ныне пользуются не только все транспортные системы, но и миллионы рядовых автолюбителей, туристов, пешеходов. Точка C, определяющая здесь маршрут между A и B, состоит из сделанных учеными хитрых электронных приборов. Они находятся в специальных спутниках, которые с помощью ракет запущены в космос и уже оттуда направляют земные маршруты. Понятно, что в нашем случае, продолжая последнюю аналогию, надо говорить не о материальном космосе и вращении спутников слежения и связи на околоземных орбитах. Речь о космосе в таких значениях этого древнегреческого слова, как мир, красота, гармония, свет. Или близко к античной философии, где космос – категория живого высшего порядка (в противопоставлении хаосу)[164]164
  См.: Лызлов А.В. Психология до «психологии». От Античности до Нового времени. М., 2018.


[Закрыть]. И в таком космосе действуют уже не ракеты, не научные приборы, а сущностные атрибуты, как неизменные спутники и навигаторы человеческого бытия (бегло представленные в гл. I): Ответственность, Вера, Любовь, Свобода, Творчество и другие. Соединяясь, сопрягаясь, взаимодополняя, они образуют (отражают в нас) умопостигаемую инстанцию, исходя, соотносясь с которой только и можно в целостности увидеть, оценить, понять человеческие судьбы и маршруты.

Является ли эта инстанция персонифицированной, вне нас сущей, или речь только об особой внутриличностной констелляции, возникающей и исчезающей вместе с нами? Вопрос, повторяемый и тревожащий человека во все времена, нашедший столько выражений в философии, литературе – и в прозе, и в поэзии. Вот, например, строки, написанные более ста лет назад И. А. Буниным:

 
Есть ли тот, кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит – да.
 

* * *

Разумеется, мы пока говорим о смысловой сфере личности по преимуществу как о ставшем, сложившемся образовании. В реальности мы всегда имеем дело с некоторым становлением, приближением к тем или иным пределам и условиям. Свои внутренние закономерности движения, становления есть и в сфере любой отдельной деятельности (см. следующий параграф), и в возрастном развитии – переходе от одного этапа (эпохи) жизни к другому (см. § 4 гл. V).

Надо ли говорить, что движение это всегда происходит в определенном культурно-историческом времени, выстраивание смысловых отношений с которым и составляет едва ли не основную задачу работы личности. Ясно также, что чем выше по внутренним иерархическим ступеням располагаются эти отношения, тем сложнее работа (экспедиция) по их осознаванию и осуществлению, хотя бы потому только, что все шире и неопределеннее становится область (контекст) смыслопорождающей (смыслосопровождающей) действительности, все сложнее и опосредствованнее те связи и отношения, из которых завязывается динамическая смысловая система.

Отсюда, в частности, условная персонификация личности как организатора этой «экспедиции», берущего ответственность за готовность (или неготовность) идти всерьез и до конца. Конкретный продукт деятельности в этом плане скорее знак, способ отражения предельного в беспредельном[165]165
  Впрочем, оба эпитета – «предельное» и «беспредельное» – требуют здесь оговорки, поскольку грань между ними в чисто психологическом аспекте восприятия крайне зыбка. Философ может вполне удовольствоваться упоминанием о трансценденции, трансцендировании границ, но как быть психологу, для которого искома не абстрактная категория, пусть и вполне сносно означающая явление, но само это явление, его живой резонанс в психологическом, личностном бытии конкретного человека? Правильнее было бы говорить о беспредельности предельного и предельности беспредельного как отражении антиномической природы человека, психологически оборачивающейся готовностью, жаждой выбора и осуществления надпредельных (а психика, ее возможности – один из главных пределов), «надситуативных» (термин В. А. Петровского) целей.


[Закрыть].

При анализе творчества (а любая работа, соотнесенная с общим смыслом, – творчество) это становится достаточно ясно. «Ремесло режиссера, – пишет, например, О. Дорман (а вместо „режиссера“ можно подставить „художника“, „писателя“, „педагога“ и т. п.), – состоит в достижении цели – никому другому не видимой и лишь отчасти предвидимой им самим. Ремесло состоит в материализации идеального (а можно сказать, и в одухотворении материального), поэтому сопротивление материала гарантировано. Его не может не быть». Тут, собственно, и начинается работа личности, индивидуальный «сопромат», опыт обнаружения и преодоления пределов. Причем, – как продолжает О. Дорман, – есть и «трагическая сторона в таком упорстве, о которой не догадываются начинающие: оно в какой-то момент ссорит с людьми. Потому что упорство в достижении цели поневоле высокомерно – людям кажется, что ты набиваешь себе цену. Хуже: так начинает казаться тебе самому. Ведь цель эфемерна, призрачна: автор делает то, чего пока нет. Как знать, стоит ли оно того?»[166]166
  См.: Совершенно секретно. 2013. № 5.


[Закрыть]

На последнее вопрошание, действительно, далеко не всегда можно ответить уверенно и утвердительно. «Секретный пакет», как упоминалось, субъективно лишь набросок, предвосхищение идеи и замысла, которые требуют расшифровки и оправдания, прохождения через внутреннюю работу сомнений и противоборств. В качестве запускающего, пускового (в дальнейшем контролирующего) механизма здесь часто выступает личная вера и личная (личностная) ответственность, которую нельзя уже переложить на других, на обстоятельства и прочее, несмотря на то, что гарантий правильности собственного выбора нет. Ответственность становится тогда поступком, одной из важнейших ступеней, одним из важнейших условий становления (поступления) и взросления личности, хотя внешне такого рода рост способен оставаться никем или мало кем отмеченным, более того – часто отрицаемым и порицаемым[167]167
  В этом столь частая коллизия родителей и детей, в особенности подростков, юношей, молодых людей. Некоторые родители уверены, что они точно знают суть и назначение выросшего дитяти, и потому активно (иногда агрессивно, манипулятивно) направляют его жизнь по ими разработанным маршрутам. В роли знатока чужой судьбы могут выступать и жена в отношении мужа (и ровно наоборот), и начальник по отношению к подчиненному, и приятель по отношению к приятелю, и учитель по отношению к ученику, и т. п. Не будем отрицать возможность успеха и, в известном случае, необходимости такого водительства, но сколь же много видим мы вокруг неудач, отклонений, поломанных жизней! Так что – по крайней мере – призовем к уважению и осторожности в суждениях и действиях относительно тайны назначения каждого из нас.


[Закрыть].

Если вспомнить шекспировскую метафору, согласно которой весь мир театр, а люди – мужчины и женщины – в нем актеры, то со стороны внешнего наблюдателя ход и развязка происходящего с очевидностью определяется прежде всего не персонажами последних рядов, не массовкой, а поведением и поступками главных, стоящих впереди героев. Однако во внутреннем, собственно психологическом плане каждый может найти, застать себя действующим персонажем первого ряда (пусть оставаясь при этом в восприятии других в последнем)[168]168
  В русской классической литературе этот поворот (как бы сказал Ф. Е. Василюк, «зуммирование» – приближение) произвел Н. В. Гоголь в своей «Шинели», сделав самого последнего и жалкого для всех окружающих чиновника по переписыванию казенных бумаг Акакия Акакиевича Башмачкина главным героем. «Все мы вышли из гоголевской Шинели», – скажет (подытожит) потом Ф. М. Достоевский.


[Закрыть]. При этом сам «сценарий», его суть, замысел и смысл (вспомним «секретный пакет») тебе – «главному герою» – неизвестен, предварительной читки пьесы, репетиции сцен и выходов не было. И не будет. Первый и последний спектакль в предлагаемых обстоятельствах, именно в этой точке пересечения пространства и времени (в пределе – вечности, если таковая выбирает это пересечение как способ своего обнаружения).

А. П. Чехов, по свидетельству современника, заметил однажды: «Люди обедают, только обедают, а в это время случается их счастье, и разбивается их жизнь»[169]169
  Театр и искусство. 1904. № 28. С. 521.


[Закрыть]. Эту возможность драматического в обыденном и показывает Чехов в своих пьесах, этот ракурс он и привнес в драматургию. После укоренения на сцене шекспировской традиции с яркими героями, выраженными страстями и противоборствованиями, убийствами, закалываниями, удушениями, пышными монологами[170]170
  Во что во времена становления чеховского театра могла вырождаться порой такая тенденция, свидетельствует следующая заметка из газеты «Русь» (1912): «В нынешних пьесах звучит несмолкаемая пальба, и театры вынуждены нанимать инструкторов по стрельбе. А то актеры, неумело стреляя и стреляясь, возбуждают в зрителях смех вместо жалости, нарушая впечатление от драматического момента и даже срывая спектакли».


[Закрыть] Чехов открывает и преподносит к концу XIX – началу XX века свершение драмы и трагедии как повседневности, как «скучную историю». Будучи существенно новым, такой подход встретил обильную критику. И. А. Бунин, например, считал, что хотя Чехов и велик как писатель, но сочинять пьесы он решительно не умеет, и в «Вишневом саде» кроме образа старого слуги Фирса, тысячу раз до того уже в разных вариациях представленного другими, вообще нет реальных, живых персонажей и коллизий.

Но именно чеховская тенденция в дальнейшем укрепилась и расширилась, заметно потеснив шекспировскую, и Чехов давно уже признан мировым классиком драматургии. И вот, спустя уже почти столетие после написания Чеховым своих пьес, современный режиссер Анатолий Эфрос увещевает чересчур, на его взгляд, экзальтированно играющего актера вполне чеховскими словами: «Запомните: трагедия – всегда тихая»[171]171
  См.: Новая газета. 2018. № 78.


[Закрыть]. Позволю себе уточнить: она (трагедия) являет себя разнообразно – от шекспировского полюса до чеховского. Кроме того, не будем забывать, что речь не о точке нахождения героя, а о линии его движения (точнее – переплетении, сплетении линий). В этом плане Чехов, по преимуществу, – мастер отображения начинающейся, становящейся, таящейся («тихой») завязки. Шекспир – окончательной, неотвратимой («громкой») развязки.

Взаимосвязь этих моментов можно проиллюстрировать, посмотрев с позиции культурно-исторической перспективы на те же пьесы А. П. Чехова, особенно если в мысленном эксперименте попытаться продолжить, представить судьбу персонажей за рамками сцены – тем более что мы хорошо знаем, что в дальнейшем случилось с прототипами этих персонажей, с так называемой «чеховской интеллигенцией», спустя полтора-два десятка лет после обсуждаемых театральных постановок. Заметим при этом – Чехов, на самом деле, не очень-то жаловал «чеховскую интеллигенцию», что видно из его художественных текстов, пьес, но особенно из публицистики. Он считал, что образованное общество не выполняет своей главной роли – подвижнического служения культуре и просвещению, расточая себя долгими обедами, пустыми разговорами и прожектами[172]172
  В конце параграфа мы, в другом контексте, вернемся к этим взглядам А. П. Чехова, остающимся актуальными и в наше время.


[Закрыть]. Это состояние упадка духа могло казаться современникам застывшим, «вечным», но на деле было движением, завязыванием, складыванием предпосылок величайших трагедий XX века, перед которыми меркнут любые сценические страсти. Не успевшие постареть, прототипы чеховских героев были ввергнуты в одночасье в войны, революции, гражданскую междоусобицу, стали жертвами большевистского террора, репрессий, концлагерей, и лишь немногие уцелели. Как эпитафия целому исчезнувшему строю звучат слова Александра Блока: «Затопили нас волны времен, и была наша участь мгновенна». Такова оказалась шекспировская развязка чеховской завязки[173]173
  Для полноты отметим, что помимо духовного уныния и упадка в завязывании трагедии сыграл роль и противоположный перехлест тогдашней образованной публики: склонность к духовной прелести, воспарению, экстазу, мистике. И в том, и в другом уклонах исчезала, отсутствовала реальность, духовное трезвение, опора. У свидетеля того времени – философа Федора Степуна мы читаем: «На реальные запросы жизни передовая интеллигенция отвечала не твердыми решениями, а отвлеченными идеологиями и призрачными чаяниями. Социалисты чаяли „всемирную социальную революцию“, люди „нового религиозного сознания“ – оцерковление жизни, символисты – наступление теургического периода в искусстве, влюбленные – встречу с образом „вечной женственности“ на розовоперсной вечерней заре. Всюду царствовало одно и то же: беспочвенность, беспредметность, полет и бездна» (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1965. С. 321; см. также: Братусь Б. С. Психология. Нравственность. Культура. М., 1994).


[Закрыть].