Текст книги "Литература как социальный институт: Сборник работ"

СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБРАЗЦЫ

(о возможности социологической интерпретации литературы и массового чтения)

Предварительные замечания

Социологические исследования чтения, опросы покупателей в книжных магазинах, проводимые книготорговыми организациями, изучение библиотечного спроса накопили за прошедшие 15–20 лет значительный объем эмпирической информации о читательских вкусах, каналах распространения литературы в обществе и т. п. Число подобных исследований, равно как и самих исследовательских групп или даже центров, осуществляющих разработки такого рода, постоянно растет. Если два десятка лет тому назад это были преимущественно дилетантские опросы читателей педагогами, библиотекарями, позднее превратившиеся в соответствующие библиотековедческие подразделения Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (ГБЛ) и республиканских библиотек, то теперь к ним присоединились и Институт книги при Всесоюзной книжной палате, и социологические отделы при книжных палатах в республиках, подразделения на кафедрах университетов, педвузов, библиотечных факультетов, исследователи Высшей комсомольской школы и многие другие. Масштабы ведущейся работы растут год от года, но понимание происходящих процессов в литературе, динамики читательских предпочтений, их закономерностей и т. п. продолжает оставаться столь же примитивным и убогим, что 20 лет назад.

Причиной такого положения вещей является, прежде всего, ведомственная организация прикладных гуманитарных наук. Цели, которые ставятся перед подобными подразделениями, носят чисто прагматический характер – дополнить имеющуюся государственную статистику – библиотечную, книгоиздательскую, книготорговую и т. п. – рядом показателей, способных повысить уровень управления и эффективность руководства учреждениями культуры. Вопросы теоретического плана, разработки связных концепций читательского поведения, структуры литературной системы, динамики культурных образцов и проч. не просто отодвигались в сторону, но и всячески блокировались как не имеющие практической значимости, сомнительные в методологическом и т. п. отношениях. В результате собственный концептуальный и методологический язык этих довольно широко ведущихся разработок представляет собой мешанину из литературоведческих, психологических, педагогических и социологических понятий, операциональных терминов, вкусовых суждений и определений, рутинных оценок и административных установок.

На том же уровне остается и результативность самих исследований, если не считать результатом сырую и непродуманную информацию, сводящуюся к спискам читаемых авторов и нечитаемых книг, регулярно подаваемым в соответствующие инстанции, где эти данные благополучно ложатся под сукно. Без какой-то интерпретации эти сведения не дают возможности ни понять все целое, ни выработать необходимые политические решения в этих областях. О перспективности работы можно судить хотя бы по тому, что социологи проспали книжный бум 1970‐х гг., затем – журнальный взрыв 1986–1989 гг. Несмотря на всю научную канцелярию, такого рода книжный дефицит вырос в несколько раз и достиг критической точки, а из библиотек только за 1988 г. ушло свыше 3 миллионов читателей.

Нельзя сказать, чтобы эти проблемы никем не осознавались. Необходимость принципиально новых разработок, прежде всего – парадигмального характера, была отчетливо выражена руководством сектора социологии книги и чтения ГБЛ. В то время (конец 1970‐х гг.) этот коллектив являлся головной научной организацией в области социологии чтения и обладал колоссальным преимуществом перед всеми другими подразделениями – в его распоряжении была созданная тогда же всесоюзная сеть базовых библиотек (более 300), которая позволяла регулярно снимать надежную информацию о чтении в стране. Правда, то были данные о чтении «низов», т. е. самом широком и наименее квалифицированном читателе массовых библиотек. Посетители и абоненты библиотек этого рода характеризуются минимальным диапазоном каналов получения литературы и, соответственно, выбором.

Острота исследовательских проблем была тем большей, что ряд масштабных работ, проведенных перед этим, – «Книга и чтение в жизни небольших городов» (1968–1973), «Книга и чтение в жизни советского села» (1973–1975), «Динамика чтения и читательского спроса в массовых библиотеках страны» (1976–1983) и ряд других – не привели к углублению имеющихся представлений о характере и процессах массового чтения, а лишь повторили уже полученные данные (особенно это заметно в отношении повторяющихся замеров «Динамики чтения…»). Обрушившиеся на исследователей громадные массивы информации в известной степени привели к параличу собственно аналитической работы, лишили их способности как-то ориентироваться в ней. Налицо был явный методологический и теоретический кризис, связанный с отсутствием средств интерпретации и объяснения.

Попытки выйти из него, поиски других возможностей привели в 1978 г. в рамках сектора социологии к созданию отдельной исследовательской группы, занявшейся разработкой теоретико-методологических проблем социологии литературы и чтения. Ее исходной задачей стало рассмотрение процессов обращения литературы в обществе в качестве специфического социального института, обладающего своей собственной структурой и ресурсами – литературной культурой (канонами, традициями, авторитетами, нормами создания и интерпретации литературных явлений и т. п.). Методологически работа строилась как синтез проблемных разработок, ведущихся в разных предметных регионах социологии – социологии знания и идеологии, культуры и модернизации, литературы и социального изменения, но основой и материалом стало все то, что уже было накоплено мировой наукой в области социологии литературы. Собственно, исходя из этих общих установок, была составлена, сконструирована проблемная карта дисциплины, опирающаяся на учет более чем 5 тысяч работ в этой и смежных областях106106
  Книга, чтение, библиотека: зарубежные исследования по социологии литературы: аннот. библиогр. указ. за 1940–1980 гг. / Сост. Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин, А. И. Рейтблат. М., 1982.


[Закрыть]. Была начата также и собственно историческая работа, касающаяся динамической структуры литературной культуры, литературной социализации (анализ смены школьных программ по литературе за сто с лишним лет), включая работы зарубежных ученых (М. Дарендорф, А. Марея, Ф. Хебеля, Ф. Дантона, Ф. О’Делл, Р. Штаха, А. Киприотакиса и др.). Анализировались и сами концептуальные подходы и их теоретическая эволюция.

Но первое, с чем пришлось разбираться в этой связи, – рутинная идеология литературы разных групп, анализ противопоставления «настоящей», «серьезной» литературы и «массовой», «низовой», «низкопробной» и проч. Обычные литературоведческие оценки и категории оказались неработающими применительно к анализу массового чтения, поскольку они лишь фиксировали социальную дистанцию между наиболее подготовленными читателями, специалистами-экспертами и широкой публикой. Равным образом, опыт зарубежных исследователей (культурологов, социологов, социальных историков литературы и т. д.) и отечественных ученых свидетельствовал, что не существует каких-либо конструктивных особенностей «массовой» или «элитарной» литературы, что дело заключается скорее в ценностно-тематических, фазовых моментах, в социальном восприятии и толковании текстов, нежели в каких-то качественных принципиальных элементах их организации107107
  См. работы Х. Баузингера, Х. Фольтина, Х. Кройцера и др. В нашей науке близкие выводы сделаны Ю. М. Лотманом (Лотман Ю. М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск, 1973. С. 20–36).


[Закрыть].

Такой вывод заставил пересмотреть и сам подход и аппарат социологических исследований чтения и литературы. Настоящая работа явилась первой попыткой включить литературу в общий социологический (структурно-функциональный по своим методологическим установкам) анализ механизмов социального воспроизводства. Она написана в 1980 г. и легла затем в основу ряда уже собственно эмпирических разработок и исследований по социологии литературы и чтения, каналов распространения литературных образцов и т. п.108108
  Большая часть работ этой группы осталась неопубликованной (хотя и готовилась к печати) в связи с тем, что в 1984–1985 гг. руководство ГБЛ закрыло эти направления работы.


[Закрыть] Кое-что из деталей массового чтения 70‐х годов, на которых строилась эта интерпретация, уже устарело, но основная идея возможности объяснения литературных явлений на базе собственно социологических концепций (модернизации, урбанизации, непрерывной социализации и т. п.) представляется работающей и способной к развитию и дополнению. Да и в общем плане успех последних телевизионных сериалов, вроде «Рабыни Изауры» и т. п. тривиальных образцов, свидетельствует о том, что здесь может быть многое использовано для изучения массовых эстетических феноменов. Статья публикуется с сокращениями.

Город, социализация и письменная культура

Практикуемые в настоящее время исследования чтения, как правило, ограничиваются лишь феноменологическим уровнем анализа: указанием количественных параметров чтения – распространенности, интенсивности, частоты контактов с источниками и т. п. Лишь в редких случаях исследователи ставят перед собой задачи морфологического анализа системы литературы: описания устойчивых структур социального взаимодействия по поводу литературных текстов и выявления ее элементов, ролей, групп, институтов и проч. Как правило, в поле внимания попадают отдельные элементы или аспекты этого взаимодействия: читатели определенного типа литературы, функции библиотеки, потребительский спрос на книги определенного рода и т. п. Такая ситуация объясняется прежде всего ведомственными задачами исследователей, не разделяющих четко аналитические и практические установки при изучении чтения в стране. Более того, собственно теоретические, познавательные цели всегда отступают перед «необходимостью повысить эффективность работы» того или иного учреждения культуры. Это понятно, поскольку тех, кто проводил такого рода исследования, в первую очередь озадачило отсутствие необходимой информации о чтении. Соответственно, и вели их педагоги и библиотекари, связанные профессиональным долгом просветительской и воспитательной работы в массах, а следовательно, весьма оценочно относившиеся и к самим литературным образцам (что отразилось на разработке проблемных сфер и концептуального языка), и к восприятию их читателем. Поэтому ничего удивительного не было в том, что язык описания включал прямые оценки, т. е. был непосредственно связан с задачей развития читательских вкусов, пропаганды книги, а стало быть, анализом восприятия и, соответственно, типов его, начиная от «полного» и «правильного» до «неполного» или «дефектного».

Такая нерасчлененность позиций изучавших чтение специалистов делала невозможным понимание целостной системы функционирования литературы в обществе, поскольку квалифицировала массовое читательское или нечитательское поведение как «неразвитое» в сравнении с нормами поведения группы, к которой принадлежали или с которой идентифицировали себя сами исследователи. Тем самым закрывались и возможные подступы к изучению этих явлений.

Напротив, уже морфологический анализ литературной системы предполагает как выявление роли чтения (литературы) в рамках всей социальной системы, так и исследование структуры самой литературной системы и ее канонов (литературной культуры). Практически до последнего времени не ставилась и задача функционального значения литературы различного типа – изучение способов фиксации и трансляции культурного содержания, представленного в литературных конструкциях самого разного типа.

Цель подобного функционального анализа – установить не только взаимосвязь определенного культурного содержания (ценности, проблематизируемой в литературном образце) и самого способа записи (фиксации образца), но и возможные трансформации этой взаимосвязи или ее виды, а также влияние этих модификаций на организацию социокультурного пространства общества.

В отличие от ставших уже привычными в исследованиях культуры подходов, ставящих целью определение объема и структуры «культурных потребностей» населения, мы хотим предложить в некотором смысле альтернативную схему анализа. Исходным положением при этом является понимание литературы как продукта деятельности специализированной профессиональной группы – продуцирование, с одной стороны, и тиражирование, с другой, – ценностно-нормативных образцов, воплощающих в себе специфическое опосредование альтернативных культурных или социальных норм и ценностей. Последние признаются существенными в «реальном» бытии, в определенном материале – литературных формах. Мы исходим из того, что не наличие универсальных, «родовых», эстетических, познавательных, гедонистических, эвадистских и т. п. потребностей удовлетворяется соответствующей литературой и вызывает ее, а наоборот, литература как совокупность весьма специфических аксиоматических форм, определяющих порядок и условия культурного и социального взаимодействия различных групп, может оказаться адекватным средством упорядочения действительности. Признанная другими группами ее эффективность выражается как «потребность». Исследователю, таким образом, остается описать лишь содержательные структуры и механизмы ценностной редукции, стоящей за этими формами.

В качестве базового социального процесса, теоретическая модель которого в наших построениях будет играть роль объясняющего основания (ею будет удостоверяться «эмпиричность» и вероятность исчисляемых детерминаций изменений или предполагаемой стабильности социальных систем), нами принимаются явления урбанизации109109
  Основные положения теоретической модели урбанизации изложены в следующих трудах: Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. Урбанизация как социокультурный процесс // Урбанизация мира. М., 1974. С. 19–31; Они же. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации // Урбанизация и развитие новых районов. М., 1976. С. 25–37. Им мы и следуем в нашей работе.


[Закрыть], т. е. концентрации населения, интенсификации производства и потребления, услуг и развлечений, наслаждений и познавательной деятельности и т. п., вызывающие принципиальные изменения во всей социальной структуре общества.

Переход от деревенского к слободскому и затем к городскому образу жизни не обязательно связан с миграцией, если понимать под миграцией лишь территориально-пространственное перемещение. Более существенным является усвоение негородской средой иных культурных образцов, городской иерархии ценностей, норм дифференцированной социальной системы, что предполагает глубокие изменения структуры культуры и ее функциональной дифференциации110110
  Поскольку современные формы урбанизации при соответствующем развитии транспортных и коммуникативных систем не связаны только с концентрацией огромных масс населения, производства, застройки и т. д., постольку получают развитие многообразные и всепроникающие «рассеянные» ее продукты (Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. Урбанизация как социокультурный процесс. С. 27). «Наиболее общая культурная функция города – она же и наиболее фундаментальная – воспроизводство данного типа общественной структуры», хотя «способы осуществления этой функции различны в городах, принадлежащих разным историческим типам» (Там же. С. 25). В определенном смысле можно сказать, что «совсем» эти типы регуляции поведения не исчезают, а образуют функциональное подобие историческим пластам культуры, так что «вертикальная» структура города может измеряться иерархией различных ценностных регуляций.


[Закрыть].

Методологически концепция урбанизации позволяет представить социокультурную структуру общества как синхронное существование и взаимодействие генетически разнородных пластов культуры. Указав на особенности функционального значения основных структурных элементов этих пластов, можно затем определить соответственно и значимость тех или иных культурных образцов для определенных групп или, иначе говоря, границы распространения данного культурного образца в системе различных культурных сред.

Существенной особенностью городского образа жизни («городского» типа поведенческих регуляций), представляющего собой своеобразный продукт длительного процесса урбанизации, является принципиальное изменение механизмов социального поведения. Теоретически это изменение может быть описано как расщепление единого образца поведения на:

– нормативные функции регуляции (с соответствующей системой жестко фиксированных, предписанных ролей, позиций и вполне формальных социальных санкций за нарушение, т. е. формирование социального контроля) и

– открытую систему ценностей регуляции (ее можно назвать также культурной регуляцией – в общепринятом, оценочном смысле слова).

В традиционном обществе аморфный нерасчлененный образец поведения транслируется в процессе устной и межиндивидуальной, непосредственной передачи, т. е. через воспроизведение всего образца действия авторитетным носителем культуры – кем-то из «старших» членов сообществ. Содержательно эти образцы охватывают все аспекты жизнедеятельности локального и «линейного» воспроизводящегося сообщества (например, деревенского): от производственных навыков до кулинарных приемов и форм ухода за детьми. Но уже нормативный способ регуляции требует функционирования иных, дифференцированных формальных институтов и создает предпосылки для формирования ценностной системы регуляций. Именно на этом уровне формирования фиксированного содержания культуры становятся необходимыми специализированные институты социализации. Пласты нормативных компонентов во всей системе образуют свою параллель к одноплановому жесткому иерархическому строю организации и управления в социальной системе. Наличие же ценностных структур, вызывающих в свою очередь глубокую трансформацию нормативных уровней культуры, снимает неизбежную жесткость действия институтов социального контроля, поскольку поведение организуется уже через систему многообразных форм культурных вознаграждений, а это, разумеется, предполагает уже навыки рационализации собственных действий, элементы автономности и самоответственности индивида.

Понятно, что эта схема регуляции имеет не генетический, а скорее логический и эвристический смысл: в действительности в городской жизни встречаются все типы регуляции. Содержательно образец может сохранять все свои значения и смыслы, тогда как его функциональное значение в системе регуляции и организации поведения меняется: норма в бытовой жизни может стать ценностью в рефлексии, в литературном материале и т. д. Развести их можно лишь аналитически, в процессе типологического анализа, реально же все три типа регуляции можно встретить в поведении даже одного человека.

Развитие ценностного типа регуляции соответствует формированию ряда ярко выраженных «культурных» установлений, принадлежащих почти исключительно письменной культуре. Последняя характеризуется универсальным типом воспроизводства, а следовательно, отделена от непосредственного носителя и не санкционирована каким-либо социальным институтом.

Процессу постоянной дифференциации как социальных установлений, так и культурных структур соответствует деятельность культурных агентов и институтов, опосредующих различные ценностные образцы и выстраивающих систему гармонизации конфликтующих значений. Эта медиация может осуществляться либо посредством фиксации какой-то определенной нормы культурного значения, либо интерпретацией его как принципиально «открытого», т. е. допускающего бесконечное многообразие истолкований. Последнее характерно для таких артефактов культуры, которые отмечены как «классические», – философские памятники, произведения искусства и литературы и т. п. Таким образом, компенсация усиления культурного многообразия (и тем самым достижение известного состояния связности, стабильности культурного космоса, а значит, и согласованности, упорядоченности и устойчивости социальной системы взаимодействия) достигается в результате функционирования многочисленных социальных и культурных институтов, в том числе и литературы.

Следовательно, можно утверждать, что потребность в литературе (письменной культуре) наличествует только у тех социальных групп, которые либо а) переживают эрозию традиционных механизмов воспроизведения идентичности, либо б) уже характеризуются ценностно-нормативными регуляциями. Поэтому спрос на литературу может возникать (генетически рассматривая) у второго поколения «мигрантов», поставленных перед необходимостью воспроизведения «нормального» образа жизни. У первого поколения мигрантов таких проблем, как можно полагать, нет, поскольку смысловые основания действительности непроблематичны: они несут их в себе в «свернутом», спорадическом состоянии, и проблемой для них является выработка адаптационных, а не символических механизмов111111
  Здесь следует сделать существенное дополнение: хотя непосредственное влияние города на сельскую среду довольно велико, оно в первой фазе своего воздействия не затрагивает фундаментальных структур деревенского уклада жизни. Изменение основных характеристик системы воспроизводства предполагает обращение к письменной, универсальной культуре. В этом смысле значимы данные о читательском поведении в сельской среде: только 23% жителей села посещают библиотеку. В основном, это группа, прошедшая или проходящая через институты формальной социализации – школу или специальные учебные заведения – и, следовательно, приобретшая навыки оперирования с обобщенными образцами; сюда относятся прежде всего школьники и сельская интеллигенция, ориентированная на городскую культуру. Только 39% посетителей библиотек берет за год более 10 книг; 35% – до 5 книг. Отсюда можно сделать вывод, что значительная часть абонентов библиотеки обращается к фонду с одноразовым и специальным запросом. Домашние собрания незначительны и носят случайный характер. Они редко насчитывают более 50 книг (это прежде всего школьные учебники, а также разрозненные книги по самым различным областям – справочники, художественная, научно-популярная литература без всякой системы и последовательности). В городах же домашние библиотеки составляют в среднем 200 и более томов, будучи в значительной степени упорядоченными и систематичными: в них преобладают собрания сочинений и отдельные выпуски или серии художественной литературы. Домашние собрания в сельских семьях: до 30 книг – у 35%, и более 50 – у 21% семей всей выборки (Книга и чтение в жизни советского села. М., 1978. С. 158). Гораздо более существенна здесь роль такого специфического канала, как газеты и «тонкие» журналы – «Крокодил», «Крестьянка» и др.


[Закрыть].

И только лишь сбой всей структуры адаптации (экономические или профессиональные проблемы), деформирующий рутинные механизмы трансляции культурных образцов и значений, выдвигает на первый план заботы о регенерации авторитетных смысловых оснований, т. е., по существу, заставляет «мигрантов» впервые рационализировать и формировать обобщенные механизмы культурной репродукции. Такого рода вопросы встают при любой ресоциализации, но особое значение этот процесс приобретает в условиях массовой миграции, характерной для нынешнего этапа урбанизации.

В условиях городской анонимности, безличности, формальности и т. п. разорванность традиционных механизмов организации социального консенсуса и семантической однородности компенсируется формированием представлений большей общности, чем традиционно локальные: формированием разнообразных символических единств и прежде всего – представлений о национальном и идеологическом единстве, с одной стороны, и трансформацией символических значений самой органической общности, с другой.

Однако аномизирующее воздействие города на системы традиционной культуры ограничено своеобразными стабилизирующими механизмами (к которым относятся, в частности, и некоторые литературные конструкции). В этой связи прежде всего следует отметить маркированный характер письменной культуры в традиционной или структурно с ней сходной среде массовой культуры: чтение сохраняет здесь некоторый оттенок занятий молодежи, юношества или даже детей. Исследователи давно зафиксировали факт, что именно дети – проводники и лидеры книжной, литературной культуры в консервативной среде преимущественно устной традиции. В такого рода среде (и это документируется целым рядом исследований) после достижений статуса полномочного члена группы объем чтения и значимость литературы в системе ценностных ориентаций резко падает. Переход в статус дееспособного носителя культуры (статус предписываемый, а не достигаемый, т. е. следовательно, защищенный от рационализации авторитетом культурной традиции) предполагает понятие (и принятие) ряда ролей исключительно взрослых: состояние в браке и воспитание детей, материальное обеспечение семьи (наиболее важной структурной единицы традиционного общества). Иными словами, предписанный и регулируемый доступ к высокозначимым и ценимым благам (фундаментальным значениям традиционного сообщества) выражается как: а) нормативное сексуальное поведение, составляющее условие нормального воспроизводства социальной структуры данного сообщества112112
  Именно поэтому данная проблематика оказывается наиболее значимой для всей массовой культуры, включая и «эстетические» ее формы: темы нормативного сексуального поведения входят практически во все жанры популярного искусства и литературы – конфликт здесь снимается «свадьбой» (торжеством группы – носителя нормативной системы) или уничтожением героя. В высокой, элитарной литературе проблематизируется не социальное поведение, а культурная идентичность героя, т. е. коллидирующие ценности индивида. Поэтому здесь не идет речь о «браке» как венце всех усилий, воплощении социального порядка, наоборот, именно с него часто и начинается драматическая медиация разорванных в культуре значений. Последнее и понятно, поскольку под вопрос ставится ценность, а не социальная норма. См. тему брака и брачной жизни у Л. Толстого, И. Бунина, А. Битова, Г. Бёлля и др.


[Закрыть]; б) трансляция культурных значений в строго определенной нормативной форме, т. е. воспроизводство культурной идентичности сообщества; в) материальное обеспечение группы (признание необходимой квалификации или наличие какой-то собственности и т. п.).

Оставляя за чтением смысловые моменты молодежного или даже детского (а следовательно, «несерьезного»), структуры традиционных авторитетов блокируют, таким образом, аномию собственных значений, снимают угрозу постоянной их эрозии, рационализации, инструментализации. Новые значения записываются только за определенными фазами жизненного цикла. Иначе говоря, напряжение, возникающее в традиционных средах, главным образом, вокруг очагов изменения социальной культуры (ср. высказывания типа: «Молодежь совершенно разболталась…»), отчасти снимается определенной (чаще негативной или снижающей) оценкой их как нехарактерного, «ненадлежащего» образа действия членов группы.

Таким образом, в процессе взаимодействия различных культурных пластов (т. е. социального взаимодействия, опосредованного рядом специальных институтов) имеет место конкуренция за значимость разных авторитетов и возможность их выражения. В результате определенная часть социальных групп частично вытесняется из сферы воздействия письменной культуры. Поэтому распространенные ожидания, что в будущем все категории населения будут читать больше книг и лучшего качества, вряд ли оправданны. Хотя общий объем чтения и возрастает, однако далеко не такими темпами, как хотелось бы носителям книжной культуры, связывающим со всеобщим признанием ее высокого авторитета легитимность своих позиций в социальной структуре (включая претензии на управление и руководство общественными делами). Едва ли обоснованны и те попытки прогностического определения перспектив чтения и потребления высокой культуры, которые основаны на экстраполяции характеристик читательского поведения учащейся молодежи.

Время в культуре, литературе и обществе: возможности соотнесения

Литературная система может рассматриваться в качестве одного из компонентов или одной из подсистем репродуктивной социокультурной системы, воспроизводя прежде всего устойчивые образцы временных характеристик или параметров социальной организованности. Под временем мы будем понимать определенные последовательности культурных значений, культурных пластов, т. е. те или иные ритмы социального поведения (например, порядок достижения различных благ). Временные характеристики или размерности представляют собой введение ситуативных регуляторов действия, определяющих соотношение между собой норм, ценностей и других образований.

Так, возраст человека представляет собой культурную шкалу принятия определенных социальных позиций, с которыми связан доступ к тем или иным желаемым позициям или обязанностям. Причем занятие этих позиций возможно только строго определенным образом и с помощью ограниченного набора предписанных средств в заданной структуре, ритме, указывающем на условия или последовательность достижения известных благ, их реализацию и потребление. Конкретизируя эту категорию в отношении литературы, можно интерпретировать, например, тему «первой любви» как тематизацию «предписанного порядка» достижения особо ценимых благ (и потому обставленных наибольшим числом табуирующих запрещений) – таких как сексуальное наслаждение113113
  Забегая вперед, отметим, что в элитарной культуре и искусстве – кинематографе, литературе, живописи и др. – сексуальные ценности и значения будут выступать не как самодостаточные (что имеет место в массовой культуре), или не только так. В значительной степени, и это существенный функциональный признак высоких уровней культуры, сексуальные значения и собственно поведение будут здесь характеризоваться в качестве средств реализации ценностей другого плана: состояний особой интимности, душевной близости, аутентичности, подлинности и др., ценимых не менее, а подчас даже и более, чем «чисто» сексуальные радости. Названные выше состояния определяют специфическую фазу «снятия» социальных определений, правил и норм поведения, общепринятых конвенциональных ограничений. Условное состояние «чистой» (предельной в современной – модерной – культуре) «безнормности», «естественности», открытости расценивается как высочайшая культурная ценность. Оно выступает поведенческим аналогом (а стало быть, и функциональным эквивалентом) метафизических оснований культуры, поскольку допускает обращение на себя любых потенций культурно-нормативных определений. Следует указать на ряд подобных же функциональных «дистилляторов» содержательных значений в культуре (механизмов проблематизации культурной идентичности, что в свою очередь является предпосылкой идентичности социальной): любая фиксированная структура «пограничной ситуации» («выбор», «вера», «смерть», «болезнь», «предательство», «жертва» и т. п. значения) может стать основанием тематики и ценностных конструкций литературных произведений.


[Закрыть], особая интимность и душевная близость, при которой только и возможна одобряемая реализация этой ценности – любви и др. Ограничение доступа к специальным формам поведения (эта жесткая предписанность, как правило, и становится социальной основой конфликта, изображаемого и выносимого на общий суд литератором) выражается в адресованных индивиду требованиях обеспеченности, независимости от родителей как первичных носителей авторитета, т. е. принятия на себя их определений и ролей и т. п. Возможность «любить» невзирая на общественное мнение, коллектив, школу и т. п. вызывает всеобщее подозрение в свержении авторитетов и сопротивление тех, кто выступает от имени «общества», держателей общественного мнения (нормы, морали).

Таким образом, определенные фазы (и, в свою очередь, типы) культурного времени представляют собой запись соответствующих позиций и ролей, т. е. фиксацию ценностных и нормативных значений, идеальных представлений, идеологических проекций и клише, культурных архетипов, табу, интересов, как «духовных», так и «материальных», связанных с защитой границ собственной группы или, при известных обстоятельствах, с ее экспансией. Понятно, что развернуть весь текст подобной записи (конфигурацию значений в определенной упорядоченности, последовательности или структуре) можно лишь чисто аналитическими средствами (если вообще возможно). Это, однако, никоим образом не снижает релевантности отдельных ее радикалов.

В зависимости от содержательной структуры ритма можно говорить о различных пластах и типах культуры, поскольку характер ритма определяется соотношением функциональных значений – ценностей, норм или их конфигураций, пластов культуры, с которыми коррелирует бытие соответствующих социальных групп – держателей этих культурных ресурсов. Следовательно, различные типы литературы предстают как различные компоненты временной организации общественных структур (посредством фиксированных ценностно-нормативных значений, конституирующих форм социального поведения и взаимодействия)114114
  О множественности временных шкал как условии существования репродуктивной системы см.: Левада Ю. А. О построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата) // Системные исследования: методологические проблемы: Ежегодник 1979. М., 1980. С. 187.


[Закрыть]. В этой своей функции литература и искусство являются секулярными механизмами поддержания культурной идентичности общества. Дифференциации и умножению этих размерностей и направленности временных конституирующих форм соответствуют и различные способы актуализации данных значений: от архетипических образов и структур, принадлежащих фольклорному, мифологическому и т. п. архаическим пластам культуры (но всплывающим и разворачивающимся при определенных обстоятельствах в структуре и организации тематизируемых проблем и мотивов – т. е. в сюжете и в типах героев), до «исторических» описаний «ключевых» событий. Последние являются условием введения мощных интегрирующих символов или же рационально-целевых проекций, нагружаемых особыми значениями и потому приобретающих часто как бы самоценный характер.

Представленные в различных символах, образах, этических или ценностно-нагруженных основаниях суждений, эти метафоры пространственно-временной (а следовательно, и социальной) организации разворачиваются в литературных образцах как отсылки, персонажи, поучительные примеры прошлого. Они и создают препарированную сферу культурного пространства, благодаря которой достигается значительная стабилизация и интегрированность общественных структур и отдельных поколений115115
  Принципиальная важность такого рода механизмов выражается в содержательной (тематической) структуре чтения. Репрезентируемые ценности (национальная судьба, идеологические принципы и т. п., демонстрируемые в синтезе с традиционными ценностными значениями семьи, любви, безопасности, неизменности и пр., что составляет сюжетное ядро литературы о войне и исторических романов) объясняют чрезвычайно высокую их значимость и признание массовым читателем. Этому способствует предельная степень их проблематизации, ставящая носителей этих ценностей на грань уничтожения (ситуация войны). По материалам многих исследований, произведения о Великой Отечественной войне занимают в структуре массового чтения ведущее место. Так, например, в структуре чтения сельского населения они занимают 52%, исторические романы – 26%, о Гражданской войне – 18% (Книга и чтение в жизни советского села. С. 167). Следует подчеркнуть, что основную долю читаемых произведений составляют книги советских авторов – 80% (Там же). Нет ровно никаких оснований считать, что в ближайшем будущем это положение как-то изменится. Напротив, опыт говорит, что эти ценности в условиях динамичных процессов урбанизации становятся важнейшими интегративными механизмами межпоколенческих связей, придающими устойчивость всей системе социального воспроизводства. В большой степени этими же основаниями обусловливается успех и военной мемуаристики, не идущей ни в какое сравнение с прочими типами литературных воспоминаний. Необходимо добавить, что содержательная структура чтения весьма схожа и в городе и в селе: у массового читателя она крайне стабильна, как стабильна и сама система ценностей. Изменение ее, и весьма значительное, наблюдается лишь у специализированных групп, носителей гуманитарной культуры.


[Закрыть].

Подавляющая часть всего литературного потока представляет собой канонизированные традицией вариации на определенные темы (число их сравнительно ограничено). Устойчивые зависимости между композициями этих вариаций и темами позволяет формализовать литературную продукцию с целью последующего целевого типологического анализа. Попытки такого рода неоднократно предпринимались как социологами литературы, так и литературоведами. Важно подчеркнуть, что типологический анализ, нацеленный в соответствии с индивидуальными задачами исследователя на генерализацию и выявление социальных или культурных особенностей текстов, представленных в них регулярных структур и образований, ничего общего не имеет с жанровыми классификациями литературоведения. Последние предназначены для селекции литературного потока и удержания нормативного, иерархически структурированного состава культуры. В логическом отношении типологический анализ (например, выделение «тематических структур» или «формул», или каких-то иных концептуализированных эмпирических обобщений) никогда не претендует на полноту классификационного ряда, равно как и на адекватность идеографического разбора или интерпретации отдельного произведения. Инструмент социолога – идеально-типологические конструкции, используемые для историко-культурной и сравнительной работы, а также для социально-факторного изучения эмпирического материала. Как правило, это специально отмечается исследователями.

Например, Дж. Кавелти рассматривает «литературные формулы» как «структуру повествовательных или драматических конвенций, используемых в очень большом числе произведений»116116
  Cawelti J. Adventure, mystery, and romance: Formula stories as art and popular culture. Chicago; L., 1976. Р. 5.


[Закрыть] (выделено нами. – Б. Д., Л. Г.). Сам длительный успех подобных формульных повествований свидетельствует, что фиксируемые таким образом в культуре ценностно-нормативные значения, образцы социокультурной упорядоченности являются адекватными потребностям тех или иных коллективов, т. е. поддерживаются ими в качестве некоторой нормы литературности. С аналитической точки зрения, образования такого рода функционируют в качестве эффективного компонента воспроизводства всей общественной системы. Рассматривая их на индивидуальном уровне (на уровне поведения – например, чтения), можно отметить, что переживания искусственного мира литературных формул представляет собой род «прививки», позволяющей приобрести социально и культурно необходимый опыт символического снятия и решения конфликтов. Причем этот опыт приобретается без угрозы реального ущерба, травмы или страдания. Образец литературной формулы фиксирует наиболее эффективные или по каким-то причинам наиболее приемлемые способы и стандарты снятия напряжений, отбираемые соответствующей группой. Сами эти способы с течением времени закрепляются и поддерживаются, становясь идеологическим или символическим «капиталом» группы. Таким образом, функциональное значение литературных формул заключается в выработке согласованных определений действительности, а значит – и в достижении социокультурной стабильности.