Текст книги "Литература как социальный институт: Сборник работ"

Значения, сформированные в рамках ПК (и отмеченные ее авторитетностью), при включении их в МК претерпевают существенные трансформации. Нормы ПК становятся регулятивными указаниями на значимость тех или иных значений уровня ПК и их констелляций, которые в процессе подобного «оценивания» приобретают заимствованный от этих ценностей характер всеобщности и общеобязательности, усиленный повышенной авторитетностью письма. Авторитетно удостоверенные и повышенные таким образом до статуса нормы (предварительно выделенные и оцененные) значения предъявляются далее в рамках МК уже как «сама действительность». Указание на смыслозадающие критерии и инстанции становится здесь как бы излишним. Представляется не случайным как то место, которое занимают среди МК видеоканалы, так и систематическое «обрамление» печати изообразами (газета, комикс, фотороман), которые, кроме того, блокируют аффективную нейтральность, «бескачественность» печатного знака экспрессивностью показа. «Зримое» в этих ситуациях предъявляется в качестве как бы самоочевидного и самодостаточного. Последнее, кстати, фиксируется при обычном описании феноменов МК, когда достаточно указать, например, на характер используемого технического средства трансляции (коммуникативный посредник) либо на анонимную и недифференцированную аудиторию, исчерпывающе, как предполагается, охарактеризованную уже этим фактом своей массовости. И в том, и в другом случае смысловая согласованность, гомогенность передаваемых содержательных значений подразумевается «сама собой», а источники и модальности их значимости не тематизируются.

Описанные трансформации можно, в частности, продемонстрировать на изменении характера и функции субъективности как способа организации культурных значений в границах ПК и МК. Тематизация личностного самоопределения и рефлексия над его основаниями в рамках ПК фиксируются в указаниях на конвенциональный характер «действительности». Тем самым, скажем, в литературе задается фундаментальный для ее возникновения и существования проблематический статус автора и читателя (а нередко, в особо сложных и значимых случаях, еще и критика, рецензента и др.). Отношения между этими культурно фиксируемыми и представляемыми, «разыгрываемыми» инстанциями опосредуются фикциональной поэтикой повествования (субъектно-соотнесенной организацией пространства-времени и соответствующим характером поведенческой мотивации «героев», фигурами и модальностями имплицитного автора, повествователя, читателя, их частичными, условными, т. е. функционально обусловленными, точками зрения, перспективами)142142
  См. об этом основополагающие работы Вольфганга Изера «Акт чтения», «Имплицитный читатель» и др.


[Закрыть].

Повествование же в МК (например, телевизионное сообщение) строится как бы в «объективной» модальности. Деиндивидуализированными и не конвенциональными чаще всего выступают здесь и «повествователи» (диктор, ведущий, комментатор), сравнительно редко – за исключением содержательно и функционально определенных передач или циклов – бывающие актерами, т. е. заведомо условными фигурами. Способами организации транслируемых значений в условиях МК, существенно трансформирующих и в этом отношении соответствующие моменты ПК, являются «событие» (т. е. экстраординарное и как бы однократное действие или взаимодействие со «встроенной» в его демонстрацию жесткой оценкой, императивность которой определена высотой нарушаемой при этом нормы либо статуса ее легитимных носителей) и «герой» (уже заранее, в других сферах и по иным поводам отмеченный как «звезда»). В действиях последнего подчеркиваются – и мотивировкой его представления выступают – инструментальные (но «отраженно» от направляющих «героя» целей или реализуемых им ценностей оцененные) моменты достижения высокозначимых социетальных целей, обеспечения необходимых для «общества в целом» благ и т. п. аспекты социального дизайна.

Соответственно, и реципиентом повествования подразумевается при этом неспециализированный и анонимный, любой «взрослый» индивид в той мере, в какой им освоены базовые компоненты конститутивной для данного сообщества культуры. Собственно, он (или точнее – интериоризированные в культурной структуре его личности конфигурации определенных значений), как предполагается, и выступает повторяющейся, стабильной «рамкой» транслируемого на массы текста, инстанцией и масштабом оценки данного «самопредставления». Последнее делает «излишним» как научение языку МК (и автономизацию социализирующих институтов), так и функциональное обособление в социокультурной структуре ролей интерпретатора, хранителя и кодификатора традиций описываемого уровня культуры и т. п., которые отведены в ПК критику, историку литературы, преподавателю.

Однако указанная инструментальность транслируемых МК значений и способов их организации носит специфически «производный», «вторичный» характер. С одной стороны, она предполагает, что собственно смыслозадающие функции (производства, фиксации, кодификации ценностей-значений) осуществляются в рамках других культурных подсистем и связанных с ними институтов, деятельность которых базируется прежде всего на значениях и механизмах ПК. С другой стороны, инструментальное обращение в рамках МК с препарированными в ПК, ее средствами или по ее «образу», значениями характеризует поведение «героев», коммуникаторов и адресатов МК как исполнительское относительно нормы собственных действий «с точки зрения» авторитетных представителей ПК. Лишь последние вправе и в силах узаконить эту норму, придав ей от своего «имени» повышенный – обобщенный или ценностный – статус.

Такая смысловая констелляция, например, последовательно провоцируется образованным и «культурным» интервьюером в ситуациях массовых опросов населения, но в имплицитном, нетематизируемом виде содержится, можно думать, и в «нормальном» поведении коммуникаторов. При этом возможны случаи, когда любые собственно регулятивные механизмы и сколько-нибудь содержательные образцы поведения вообще как бы вынесены из социокультурной системы во «внешнюю среду». Точнее, регулятивным моментом в подобных ситуациях выступает «имманентное» представление социального актора о норме собственного поведения по отношению (и в перспективе) обобщенного и значимого «другого» («чужого»). В результате эмпирически фиксируемое действие исполнителя становится как бы и масштабом своей оценки и ограничивается правильным соблюдением этой – рефлексивно сконструированной и оцененной – нормы. Последнее и характеризуется обычно как «демонстративность» поведения реципиентов МК, но в полной мере может быть распространено и на их агентов, «героев» и т. д. Важно заметить, что тем самым в коммуницируемые МК значения привносятся указанные выше характеристики структурности (т. е. наряду с транслируемыми образами вводится и метауровень их обобщенных кодов), а инструментальность ориентаций коммуникаторов на эти значения приобретает при надлежащей отлаженности описываемого механизма как бы самодостаточный, но высоко значимый (оцененный «из перспективы» ПК и потому повышенно-символический, «ритуальный») характер.

Специфические для ПК универсалистские аспекты культуры как субъектно-значимого идеала, индивидуальной проблемы и задачи (и связанные с этим модели «образования» с их специфическими временными размерностями и структурами)143143
  Чрезвычайно существенные для обсуждаемых проблем трансформации значений и форм образования в условиях его массовости, а тем более – особо интенсивной массовизации («культурной революции» и др.), требуют специального и развернутого анализа, что, к сожалению, выходит за пределы данного текста.


[Закрыть] в рамках системы оказываются нерелевантными. Соответствующие функции и механизмы закреплены либо за другими социальными и культурными системами и институтами (в том числе и не в последнюю очередь – на личностном уровне), либо за «внешними» инстанциями (иными социокультурными системами). Понятно, что существенно трансформируются применительно к данным условиям и фундаментальные для ПК идеи процессуального «становления». Равнодоступность семантически не дифференцированных (т. е. семантически и модально не специализированных) образцов, транслируемых текстов значительно убыстряет ритм и технизирует процессы воспроизводства системы МК. Широчайший объем одновременной аудитории оказывается жестко связанным с ее гомогенной структурой и предельно сокращенным циклом обращения текстов, их дезактуализации, устаревания, причем коэффициенты этих корреляций могут быть, вероятно, установлены и эмпирически.

Однако интенсификация процессов передачи культурного образца, сокращение размерностей культуры, приближающихся к масштабам универсального физического времени, суть эпифеноменальные характеристики системы. Ни конструктивной неопределенности «точечного» настоящего (и регулятивного принципа «модерности»), ни «историчности» рефлексивно конструируемой, эксплицитно закрепляемой и упорядочиваемой, но постоянно проблематической традиции МК не знают, как не знают и спектра вполне формальных времен, скажем, естественных наук. Временные характеристики феноменов массовой коммуникации и культуры, точнее – значения и формы организации времени их средствами, нуждаются в детальном обсуждении. В качестве предварительной наметки укажем здесь лишь два обстоятельства: сближение временных порядков текста, акта его трансляции и восприятия реципиентом, т. е. как бы снятие соответствующих, «обычных» для ПК социальных и культурных дистанций, фиксируемое как «сиюминутность» сообщения, «актуальность информации», с одной стороны, и жесткую периодичность актов коммуникации, с другой.

Необходимо подчеркнуть, что речь в первом случае идет отнюдь не о формальных критериях оперативного донесения специализированной, «целевой» информации. Не имеются в виду также и те характеристики «новизны», которые указывали бы на предельную проблематичность, бессодержательность ценности, вынесенной интенциональным актом скорее в некое конструктивно-неопределенное будущее и уже из этой инстанции, рефлексивно, отбрасывающей «тень» квазивременной структуры на «предшествующий», в том числе актуально переживаемый, опыт. Ценностные значения и способ смыслозадавания этого проблематизирующего типа образуют в секулярной культуре Нового и Новейшего времени специфический этос культурного авангарда. В случае же МК участниками коммуникативного акта подразумевается, вероятно, как раз обратное. Реципиент вовлекается в предельно-длительный цикл макросоциального времени. Происходит как бы наложение на «физическое» и ограниченное повседневное время коммуниката социетального временного масштаба с характерной для последнего (по крайней мере, с неспециализированной точки зрения) большой протяженностью, если не «безграничностью». Эта синхронизация различных разномерностей, попадание «в такт» социетального ритма и переживается в модальности «сопричастности» (ср. обычную мотивировку обращения к МК: «быть в курсе»), а функционально для членов подобного сообщества выступает фактором структурации времени в фундаментальных категориях данной социокультурной системы.

Сам текст сообщения при этом реципиенту, как можно полагать, известен. Он нормативен по своему характеру и нормативно усвоен им в ходе социализации, т. е., вопреки «очевидности», отнюдь не «нов». Напротив, значимым является именно факт его повторения. Вернее, повторение и указывает на значимость сообщения и придает ему специфический для данного уровня культуры характер безусловного «факта». Значимость и сообщаемость в данном случае синонимичны, что и позволяет участникам коммуникации и/или ее исследователю считать транслируемый текст неизменным, стабильным. Встроенность МК в обиход реципиентов, в их повседневность, но вместе с тем – настоятельно поддерживаемый коммуникатором и воспроизводимый коммуникантом «зазор» между двумя этими временными размерностями (уровнями культуры) задает характерный для подобных ситуаций, хотя и в разной степени, модус необыденности, приподнятости – церемониальной торжественности, «парадности», ощутимый даже в случаях предельной дисперсии соответствующих значений. (Особенно остро это ощущалось, конечно, на начальных фазах приобщения к МК.)

Прикрепленность актов МК к отмеченным точкам «природного» времени (начало и конец дня, недели, месяца и т. п., причем значима здесь и противопоставленность этих точек) сообщает записанному и транслируемому таким образом культурному тексту характер «естественности», «незыблемости» и, в этом смысле, «закономерности», «правильности». Понятно, что более значимые, а в особенности – осевые для данной социокультурной системы, сообщения станут дублироваться по всем имеющимся каналам МК (собственно, это дублирование, повторим, и будет указанием на их сверхзначимость). Каждый из каналов, разумеется, вносит в транслируемое сообщение некоторую техническую и содержательную специфику, что и придает их сосуществованию характер культурного разнообразия (либо видимость последнего). Однако, по крайней мере применительно к «центральным» культурным значениям, эти моменты на данном уровне рассмотрения представляются вторичными.

Последнее, кстати, существенно ограничивает возможности обнаружения функциональной специфики отдельных каналов МК (радио, телевидение, прессы): для этого транслируемые ими тексты слишком слабо специализированы. Тем не менее в определенных исторических ситуациях обертоны сравнительно культурной авторитетности отдельных посредников могут оказаться значимыми, что придает тому или иному каналу дополнительные, не собственные характеристики «доминанты» или даже модного образца. Подобная реактивация или ресемиотизация, скажем, часто характеризует начальные этапы массового освоения или внедрения соответствующих технических средств, явления интенсивной аккультурации, модернизации и т. п.

Поскольку, как уже отмечалось, транслируемые МК сообщения (т. е. как бы единый, фундаментальный для сообщества и не дифференцированный относительно его членов текст) нормативны, то в значительном числе случаев для коммуникаторов и реципиентов достаточно и указания на само наличие акта трансляции. Содержательные значения подразумеваются при этом усвоенными социализированным индивидом и образуют стабильный горизонт его нормативных ожиданий. В подобном качестве незыблемого «фона» они могут в дальнейшем уже не тематизироваться в каждом коммуникативном акте, чем, кстати, и защищены от сколько-нибудь последовательной рационализации. В частности, подобную фоновую прагматику средства МК реализуют, можно предполагать, в ситуациях обращения к ним как «вторичным», «попутным» занятиям (радиослушание «Маяка» и т. п.).

Характерно, что применительно к текстам с более разветвленной и гибкой временной организацией, т. е. выраженно, «отмеченно» дифференцированной семантикой (как правило, это письменные тексты, и прежде всего – относимые к «высокой» или авангардной словесности, не говоря уже о специальных научных текстах), подобное отношение как к известному, фоновому выявляет свою неадекватность. Показательно здесь как то, что жесткие пространственно-временные рамки обращения к ним, в общем, не заданы (чем указывается на универсалистичность транслируемых значений, способов их фиксации и организации), так и то, что именно они образуют относильно стабильный фонд письменной или аналогичной ей по устройству и функциям традиции. Последнее подразумевает неоднократное, но не закрепленное в пространстве-времени (т. е. характеризующее устойчивые, но не аскриптивные ориентации) обращение к текстам. Скажем, повторное их прочтение – феномен весьма редкий, если не вовсе не характерный для индивидов, ориентированных на «актуальность» МК в ее выше отмеченном смысле.

В целом, можно (на весьма, разумеется, обобщенном и требующем всякий раз социальной и исторической конкретизации уровне обсуждения) полагать, что в рамках МК техническими средствами, на правах которых в данной функции может выступать и письменность, воспроизводится «единый», вневременной в своей нормативности (синхронизировано-пространственный, традиционализирующий по своему устройству и функциям) и стабильный по структурно-функциональным характеристикам текст. В «объективной» модальности, посредством «событий» и «героев» он транслирует, в основном, замкнутый набор значений, отмеченных в культуре как «необыденные» (в большинстве случаев коммунитарно-праздничные или церемониально-представительские, но так или иначе – «высокие»). Нетрудно показать, что ценностные значения, связанные с деятельностью специализированных социальных и культурных институтов (наука, экономика, политика, право), либо вовсе не попадают в сферу МК, либо трансформируются в описанном выше партикуляризирующем и инструменталистском аспекте.

Понятно, что изложенные общие соображения требуют известных дополнений, а может быть, и переформулировок в случаях, когда речь идет о той или иной конкретной социокультурной системе и приходится принимать в расчет базовые и исторические особенности ее структуры, культуры, традиций и т. п. Здесь приходится лишь указать на отдельные проблемные точки, «чувствительные» к исследуемым вопросам.

Так, существенное значение для процессов образования и функционирования системы МК имеет, что уже упоминалось, степень дифференцированности и автономности друг от друга центральных функций социокультурной системы и реализующих институтов, групп, обобщенных ролей. При неразвернутости нормозадающих и максимальной стянутости интегративных функций к пространственному центру общества, в условиях функциональной интерференции их носителей, «центр» наделяется повышенной символической значимостью, тогда как «периферии» отводятся исключительно инструментальные функции. При этом возможны случаи интенсивной «миграции» этих последних, а также соответствующих значений, компонентов ориентации в центр. Подобные феномены особенно широко представлены в процессах урбанизирующей миграции, когда инструментальные компоненты поведения едва ли не абсолютно преобладают, по крайней мере у первых поколений мигрантов.

Эти же явления в большой степени связаны и с ситуациями «поздней» и потому повышенно интенсивной модернизации. Речь идет о социокультурной дифференциации, смене господствующих типов поведенческой регуляции, выработке ее обобщенных механизмов и специализированных институтов в обществах, где эти процессы проходят в условиях сосуществования с социокультурными системами, структуру которых можно условно принять за «развитую» и «полную». При этом формирование соответствующих ценностно-нормативных механизмов может в существенной мере подавляться преобладающими функциями адаптации к «среде» (ее содержательные характеристики будут расцениваться при этом как более или даже единственно авторитетные). А это сопровождается внесением в «центр» прежде всего (или даже исключительно) целедостижительских, инструментальных ориентаций. Точнее, ценностно-нормативные, собственно целеполагающие структуры и механизмы как бы выведены при этом за рамки системы, что придает модернизационным процессам видимость «чисто» технологических, но технологичность эта приобретает описанный выше «демонстративный» характер. На правах же сколько-нибудь содержательных смысловых образований «внутри» системы функционируют либо демонстрируются значения исключительно интегративного уровня.

Характерное для подобных случаев сочленение инструментальных и партикуляристских компонентов ориентации, тем острее ощутимое в многоукладных, культурно гетерогенных «больших» обществах, может иметь следствием операциональное усвоение значимости тех или иных моментов ПК без принятия во внимание иерархической семантики и уровней ее текстов, без выработки специфических ценностно-нормативных механизмов, обеспечивающих сознательное и дифференцированное отношение к этим текстам. Соответственно, структурную и функциональную трансформацию претерпевают при этом и МК, выступая в роли технического средства, например, активизации источников и групп поддержки, мобилизации «общественного мнения» и т. п. В ходе своего складывания и развития указанные процессы влияют, разумеется, и на авторитет, функции и структуру ПК. Этому влиянию зачастую оказываются подвержены не только инстанции производства письменных текстов массового назначения и распространения, но и более специализированные области культуры и институты, реализующие ценности-значения ПК («высокая» литература, наука и др.).

Важно, однако, подчеркнуть, что массовость письменных, визуальных и других текстов даже в обрисованных выше условиях отнюдь не обеспечивает «развитой» и «полной» структуры социокультурной системы и ее «нормального» функционирования. Распространенные иллюзии на этот счет являются характерологическим моментом самой описываемой ситуации, индексируя ее для исследователя.

Применительно к обсуждаемым здесь проблемам важно, что в диагностированных таким образом обстоятельствах можно с большой вероятностью ожидать проявления механизмов «культурного бума». Последними, как правдоподобно предположить, будут прежде всего захвачены области значений повышенной и инструментализированной значимости и означенности, обладающие культурным престижем необыденного, а внутри последних – что чрезвычайно важно в условиях ценностного дефицита и монополии на смыслообразование – образцы, предварительно и добавочно отмеченные, оцененные и структурированные. Таковы, скажем, книжные серии, собрания сочинений классиков, «дорогие» и «роскошные» иллюстрированные издания. Другой добавочной меткой может стать даже маргинальность образца – например, его эзотерическая репутация, «шумная» известность или функционально близкая ей иная отличительная характеристика.

Можно думать, что в ходе подобных процессов будут существенно переосмысляться и определенные моменты МК, в частности, характерную символическую нагрузку (т. е. «извне» оцененные значения) станут приобретать их технические аспекты. Однако в наибольшей мере эта «провинциализация центра» касается, видимо, имеющей давние «аристократические» обертоны деятельности коллекционерского типа (и прежде всего – собирания книг). Последнее вносит существенные изменения в престиж и функциональное значение таких институтов, как музей и библиотека, сохраняющих в своих культурных определениях (и, соответственно, ориентациях своих членов и «подготовленной» публики) как универсалистские, так и партикуляристские компоненты.

Для оценки пространственно-временных рамок релевантности возникающего в таких случаях специфического феномена дефицитности важно обсудить и зафиксировать возможности существования в социокультурной структуре таких подсистем, институтов и групп, которые обладают необходимой властью, поддержкой и средствами для использования механизмов дефицитности в качестве специфических регулятивных устройств – субститутов производства культурного разнообразия, способов перераспределения статусов и переоценки престижей, важных и даже выходящих на первый план в подобных условиях.

1978