Текст книги "Литература как социальный институт: Сборник работ"

МИРЫ ЛИТЕРАТУРЫ

(о возможности эмпирического изучения)

Современные исследователи литературы озабочены поисками более широких контекстов истолкования литературного процесса и методов его анализа. С одной стороны, наличный культурологический и исторический материал резко раздвигает границы представлений о том, что считается (или считалось) литературой в различных условиях и обстоятельствах, – с особой ясностью проявилось это, скажем, на нынешнем социокультурном разломе144144
  См.: Чудакова М. Без гнева и пристрастия: Формы и деформации в литературном процессе 20–30‐х гг. // Новый мир. 1988. № 9. С. 240–260; Ерофеев В. Поминки по советской литературе // Литературная газета. 1990. № 27. С. 8, и др.


[Закрыть]. С другой стороны, собранные данные о массовом читательском спросе в библиотеках и книжных магазинах, опросы читателей свидетельствуют о значительном разнообразии во вкусах и предпочтениях, в стандартах оценки и понимании литературного произведения. Их объединяет, в частности, то, что они разительным образом отличаются от суждений литературной критики и теоретического литературоведения. Более того, сложились весьма мощные и активно действующие каналы функционирования литературы в обществе, находящиеся вне какого бы то ни было воздействия литературоведения и критики. Данные социологических зондажей массового чтения показывают, что художественная литература предлагается, принимается и обсуждается прежде всего во внеформальных и неспециализированных структурах и средах. Отзыв критика или разбор литературоведа фактически не значимы в сравнении с советом товарища или влиянием телеэкранизации. Другими словами, литературная критика и академическое литературоведение имеют собственных адресатов и оказываются в изоляции от реального обращения литературы в широкой читательской публике.

Видимо, неявная тревога по этому поводу, равно как и ощутимое все-таки эхо упомянутых явлений подталкивают литературоведов к тому, чтобы в той или иной форме ставить вопрос о социальной роли литературы и, соответственно, о характере ее восприятия в истории и актуальной современности, выдвигать новые подходы к истолкованию словесности (функциональное литературоведение, обновленные версии исторической поэтики, пробы герменевтического анализа, сравнительно-исторические и историко-типологические разработки, подход рецептивной эстетики и эстетики воздействия и др.).

Однако известное разнообразие аспектов, в которых отбирается и истолковывается «литература» тем или иным направлением в сегодняшнем литературоведении, все же ограничено исключительно интерпретацией авторской воли и поведения. Разнятся же эти подходы по способам, какими интерпретируются фигуры автора и структуры произведения в качестве реализованного авторского замысла. Версии толкования охватывают диапазон от понимания текста как метафоры жизни, общества, истории, среды до трактовки его как демонстрации риторических правил этикетного литературного поведения. Прочие же социальные фигуры, отношения которых, наряду с группами специалистов, собственно и образуют литературную систему общества, т. е. устойчивую структуру взаимодействий по поводу разнообразных «литературных» текстов, во внимание не принимаются, поскольку им отказано в их литературно-эстетической правомочности.

Тем самым из исторического и теоретического рассмотрения, как правило, выпадают такие вопросы, как влияние читательских кругов на структуру и ход литературного процесса, социальная динамика или, напротив, консервация стандартов поэтики и экспрессивной техники, принципов ценностной тематизации, социальная роль книгоиздания в становлении и поддержке определенных литературных движений и типов групповой поэтики, характер литературной образованности (взаимодействие и конфликт самообразования, обучения в школе, влияния ближайшего окружения и средств массовой коммуникации и т. д.).

Дело вовсе не в том, чтобы еще раз подчеркнуть значимость той или иной отдельной фигуры или инстанции. Равно как и не о том речь, чтобы «выбрать» более «правильную» литературоведческую позицию, исключающую все другие. Напротив, понимание социальной роли литературы в ее историческом движении предполагает, как нам кажется, необходимость теоретически осознать значимость каждого из участников литературного процесса и выработать средства эмпирического изучения их взаимодействия, взаимовлияния различных «миров» литературы.

Нельзя сказать, чтобы такая задача в истории теории литературы не возникала. Наиболее систематично эта проблематика разрабатывалась в работах представителей ОПОЯЗа, всегда ощущавших свое место в литературном процессе, остро переживавших историчность «литературных фактов» и потому с особой отчетливостью поднявших вопрос о превращении литературоведения в «строгую науку»145145
  См.: Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Сознание историчности и поиски теории // Тыняновский сборник. Первые Тыняновские чтения. Рига, 1984. С. 113–124.


[Закрыть]. Выделение имманентной эволюции литературных форм в качестве специфического объекта литературоведческой работы позволяло подойти к построению истории литературы методологически корректно. Тогда движение и смена литературных приемов (всякий раз реконструируемые в понятиях участников литературного процесса) соотносились бы – в границах задач конкретного исследователя – с предполагаемыми системами социальных и культурных значений. А последние выступали бы, в свою очередь, в качестве предметных конструкций для специализированной рефлексии в рамках иных дисциплин (философии и социологии культуры и т. д.). Другими словами, негативное – в содержательном плане – понятие литературы у опоязовцев означало признание известной автономности литературной (культурной) сферы, всегда конституированной в ситуациях и актах исторически конкретного литературного взаимодействия, из которых, отметим, оказывались прежде всего значимы структуры внутритекстовой адресации (что и было развито впоследствии культурологически ориентированным литературоведением – констанцской школой и др.).

Тем самым, с одной стороны, очерчивался проект и намечались направления (и границы) строго эмпирического исследования литературы. С другой же – ставилась под сомнение сама привычная возможность понимать литературу как метафорическое выражение жизни, общества, народа и т. п. Соответственно, возникал вопрос о теоретической дееспособности ключевых категорий нормального литературоведения и их функциональной значимости для литературной культуры.

Литературную культуру мы трактуем как принципиальное многообразие воззрений на литературу и тем самым – множественность перспектив культурных персонажей (ролей и их спецификаций), в которых устанавливаются свое знание и своя смысловая проекция литературы146146
  См.: Они же. К понятию литературной культуры // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллин, 1988. С. 119–126.


[Закрыть]. Подобная множественность, наблюдаемая как в синхронии, так и в диахронии литературы, собственно и является предметом изучения и проблемой для социолога культуры. Такие обычные в текущем литературоведении характеристики, как стиль, жанр, сюжет, герой, автор, классика, литература и проч., выступают для него не предметными качествами «самого» литературного материала, словесности, а общими для сообщества литературоведов конвенциями и стандартами группового взаимодействия. Иначе говоря, социолог усматривает в них основу для достижения ценностного согласия в отношении ситуативных значений соответствующего феномена.

Тем самым признается относительная ограниченность, условность, но – наряду с этим – и правомочность каждой из позиций в воззрениях на литературу, сколь бы ни был различен их ценностный статус в культуре. Отметим, что в литературоведении, сфере наиболее рационализированных и систематизированных интерпретаций, фактическое существование подобных персонажей словно бы не отрицается. Однако их культурное значение (типы читателей и издателей, дружеский или литературный кружок, цензура и т. д.) принимается во внимание практически лишь при анализе творческой биографии писателя. Иначе говоря, они не образуют специфических коммуникативных ситуаций. Задача же – в том числе и методологическая – социолога состоит как раз в том, чтобы вернуть эти реальные фигуры в литературный процесс и увидеть литературные факты глазами этих действующих лиц. Отсюда открывается возможность объяснять следствия имевших место литературных взаимодействий, а стало быть, и оценивать специфическую функциональную значимость каждого из компонентов литературной культуры, включая, отметим, случаи их принципиальной незначимости или явления дисфункции (разрушение консенсуса, отказ от коммуникации по инициативе кого-то из участников и т. д.). Рассмотрим в этой перспективе некоторые особенности литературоведения как культурной подсистемы, как одного из «миров» литературы на примере использования в его рамках категории «жанр».

Скажем, филологи ОПОЯЗа, работавшие на переломе социальной и культурной ситуации, неоднократно указывали на неэффективность применения этой категории в целях дескрипции, при описании литературной динамики и актуальной словесности: «…исчезло ощущение жанра <…> жанр понятие текучее»; «баллада как жанр была исчерпана меньше чем в два года»; «все попытки единого статического определения (жанра) не удаются»; «самые признаки жанра эволюционируют»147147
  Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 150–151, 191, 275; близкие высказывания см. в статье Б. Эйхенбаума «В поисках жанра» (Русский современник. 1924. Кн. 3. С. 228–231).


[Закрыть]. Характерно, однако, что сходный диагноз относится едва ли не к начальным стадиям существования литературной культуры и сопровождает ее на всех дальнейших этапах. Так, в России, например, уже для Белинского «ода, эпическая поэма, баллада, басня, даже… романтическая поэма, поэма пушкинская – все это теперь не больше как воспоминание о каком-то веселом, но давно минувшем времени»148148
  Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 139–140.


[Закрыть]. Современная же ситуация в отношении определенности жанровой системы может быть проиллюстрирована хотя бы фактом издания специального международного журнала «Жанр»149149
  Genre. Plattsburgh, N. Y., 1968; ср.: Le Genre, Die Gattung, Genre: Colloque international. Universite de Strasbourg, 4–8 juillet 1979. Strasbourg, 1980.


[Закрыть]: здесь налицо как значимость самой категории жанра для литературоведения, так и проблематичность жанровой классификации, принципиальная множественность, открытость интерпретаций жанровой природы того или иного текста или их совокупности. Устойчивость сетований на неадекватность, скажем, актуальной литературы жанровым предписаниям и, вместе с тем, неослабевающая ностальгия по иерархическому порядку в литературе заставляют социолога поставить вопрос о том, в каких ситуациях и в каком функциональном качестве вообще используются жанровые классификации.

С помощью жанровых категорий литературоведение осуществляет первичную процедурную маркировку и тематического, и экспрессивно-технического своеобразия текста: подобной категоризацией задается известное соответствие его проблематизируемых смысловых моментов друг другу – перспектив развертывания внутритекстового ценностного конфликта (или согласования определений реальности) средствам их конституирования в развитии сюжета, в семантике и мелодике стиха и т. п. Соответственно, и проблема жанра, т. е. необходимость классификации эстетических феноменов, возникает перед литературоведом (и искусствоведом) в совершенно определенных ситуациях. Именно анализ этих ситуаций дает возможность преодолеть крайности как релятивизма со стороны вновь возникающих эстетических группировок, выходящих с манифестами в оппозиции к канонам предшествующего этапа, так и догматической системы различных учений, включая концепции учебников.

Общим признаком подобных ситуаций всякий раз является так или иначе сознание кризиса – эрозии традиционной либо общераспространенной практики образно-символического выражения. Это вызывает со стороны группы, осознающей подобную эрозию, усилия по защите и поддержанию определенной нормы, регулирующей принятую практику. Процесс такого рода оформляется, как правило, в виде предприятий по «восстановлению» или «сохранению» теряющей силу нормы. На момент групповой заинтересованности в поддержании (а точнее – установлении, систематизации и кодификации) нормы указывает прямая оценка форм действующей практики, «современности», в оппозиции к которой ведется «реставрация» прежнего состояния дел. Эта оценка предполагает известную иерархию ценностей литературного и – в неявном виде – их определенную, замкнутую систематику, завершенный и морально оцененный эстетический космос. Однако модальный статус подобной систематики характеризуется не тем, что она есть в наличии либо воплощает эксплицированную систему идеальных правил: в ее основу кладется усмотренная в отдаленном «прошлом» совокупность совершенных образцов, что собственно и является доказательством их систематичности. Аргументами в пользу замкнутой упорядоченности выступают здесь как «прошлость», так и образцовость достижений, совершенство которых – в их завершенности. Иными словами, в семантике предполагаемой систематики содержится идея культурной дистанции: совокупность значимых образцов относится к прошлому чужих литератур, выдвигаясь вместе с тем в качестве программы собственного настоящего, но в еще большей мере – будущего.

Эта ситуация характерна, например, для ранних стадий модернизации культур под лозунгами возрождения «лучших» традиций, когда, по примеру Гердера в Германии, призывают к созданию «новой классики, которая, отказавшись от рабского подражания античным образцам, должна принести собственных эсхилов, софоклов, гомеров, вырастающих на немецкой почве»150150
  Die Klassik Legende. Frankfurt a.M., 1977. S. 20. Подробнее см.: Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Идея классики и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983. С. 47–57.


[Закрыть]. Временная ось упорядочения символического состава традиции (ценностной ориентации на значимые образцы «прошлого») выступает для модернизаторов основным механизмом культуры151151
  См.: Зоркая Н. А. Предполагаемый читатель, структуры текста и восприятия (Теоретические истоки, проблемы и разработки школы рецептивной эстетики в Констанце) // Чтение: проблемы и разработки. М., 1985. С. 138–175.


[Закрыть]. Иначе говоря, противопоставление «прошлого» «настоящему» является эффективной формой определения актуальной для кодификаторов реальности. Эта дихотомия служит проекцией ценностных представлений группы, фиксирующей в образцах «прошлого» значения самодостаточных авторитетов. Статус подобных образцов, значимость данного пантеона авторов, с которыми, отметим, связываются «высшие» жанры в иерархии, определяются в культурном плане тем, что за ними закреплены произведения, в которых представлены нормативные способы опосредования и снятия конфликтов личностного самоопределения в обществе и культуре на переломе. Иначе говоря, эти эталонные тексты обеспечивают общество нормативно гарантированными и культурно приемлемыми формами редукции субъективности. При этом эстетическую специфику образуют такие символические конструкции, в которых функции самодостаточности приданы персонажам, «незаконно» присваивающим право на самоопределение, свободу и автономность поведения, на индивидуальный произвол, составляющие в традиционной культуре прерогативу богов, царей или судьбы (Эдип, Медея, Макбет или, последний в этом ряду и первый среди новых по типу героев и построений, Фауст).

Символически это выражается в предельно высоком социальном и/или культурном ранге трагических «героев». К ним относятся персонажи, так или иначе экстраординарные, внеповседневные и выступающие субъектами «событий» (в ходе истории литературы и ее интерпретаций исключительность героя может репрезентироваться или даже замещаться исключительностью события, «судьбы» или другими сходными оценочными маркировками). Устойчивые схемы организации тематизируемых текстами конфликтов – социально «снятая» субъективность либо субъективность в поисках культурного самоопределения – и ложатся в основу формулы литературоведческой интерпретации жанрового «рода».

Складываясь на долитературном материале и окончательно сформировавшись в рамках классицистической эстетики, жанр предназначается для оценочной классификации семантического состава культуры и представляет собой определенную композицию культурных значений в качестве жестких границ смысловой гетерогенности и легитимных пределов субъективного самоопределения и определений действительности. Но на этапах существования развитой литературы он (жанр) так или иначе теряет свой рецептурный характер. Однако, лишаясь статуса кода правильного литературного поведения (в производстве, отборе и оценке текстов), жанр вместе с тем не может в полной мере считаться и дескриптивной категорией. Имплицитно содержа в себе идею достаточно жестко отобранного и «закрытого» репертуара принятых форм реализации субъективности в культуре, жанровая предикация выражает культурную оценку представленного в литературе материала (меру его «культурности»).

Иными словами, в литературоведческих интерпретациях жанр все более выступает маркировкой конвенционального согласия в отношении высокой значимости литературы. В сферу литературы при этом попадает для кодификаторов лишь то, что уже отмечено статусом культурности. При достигнутом таким образом – через отнесение к литературе – согласии в отношении «действительности» жанр становится знаком тавтологического описания (и только в этих пределах и смысле может считаться дескриптивной и даже объясняющей категорией). А эрозия, «неработоспособность» жанра означают проблематичность для группы интерпретаторов самого состава культуры в ее важнейшем функциональном аспекте – легитимации форм субъективности, которые в специфически представленном культурном виде выступают в позиции автора, фигуре героя, многообразии определений внутритекстовой реальности. С этой фундаментальной значимостью категории жанра в литературной культуре связано и сознание жанровой новации как литературной революции (по оценке Тынянова, «все остальное – реформы»152152
  Тынянов Ю. Н. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть]).

В этом смысле постоянное стремление сохранить элементы жанровой классификации как работающее средство описания и истолкования литературы означает попытку удержать наиболее существенные компоненты литературной культуры, усматриваемой интерпретаторами в культурности словесного материала (языке, метафорике, строфике, метрике и т. п.). Тем самым поддерживается элитный состав литературы как лучшего и репрезентативного в целом культуры. А это позволяет литературной культуре сохранить свою определенность при имманентных и более общих изменениях. Вместе с тем, процедура интерпретации, заданная через отнесение к тем или иным жанровым маркировкам, удерживает и самодостаточность интерпретаторов, сохраняя (хотя бы в уровне притязаний) их высокий статус в обществе и культуре.

Характерно, что литературные образцы, отмеченные наиболее фундаментальными и острыми коллизиями личностного самоопределения (и, соответственно, неоднозначностью героев, образа автора, поэтики и т. д.), представляют, с позиции интерпретаторов, и высшие достижения культуры, которые, собственно, и выступают преимущественным объектом внимания, и наиболее сложную проблему для истолкования. Тогда как предельной жанровой отчетливостью (в любом из перечисленных аспектов) характеризуются как раз произведения дисквалифицируемой словесности, а она, в качестве «беллетристики», обычно не входит в сферу рассмотрения литературоведа. В этом смысле в работе интерпретатора воспроизводится базовый и неразрешимый конфликт между имманентными нормами литературной культуры, с одной стороны, и стандартами более широкой культуры общества в условиях запоздалой и тормозимой модернизации (с негативной оценкой субъективности и нормативной редукцией ее к идеологическим целостностям рода, нации, почвы и т. п.), с другой. В аспекте жанровой квалификации литературного материала это ведет просто-таки к объяснительному параличу. Роман, поэма, драма в таких случаях выступают не в своей родовой определенности, а в качестве манифестации чисто индивидуального своеобразия гениального автора, что неконтролируемым образом меняет направленность, логику и средства интерпретации. Отсюда – характерная теоретическая беспомощность и неспособность выдвинуть генерализованные средства объяснения: роман становится «тургеневским», поэма – «пушкинской», эпос – «толстовским». При попытках же уловить собственно логическую структуру объекта описания и объяснения литературовед принужден ограничиваться демонстрацией примеров (фрагментов), лишь иллюстрирующих выдвигаемое определение. В более общем смысле можно поставить в связь типичные характеристики центрального героя русской литературы как «лишнего человека» – маргинала в столкновении с «чужой» культурной средой – и постоянные маркировки своеобразия русской литературной классики исключительно в негативных категориях – «не-жанра», «анти-жанра» и т. п.

Допустимо заключить, что в логическом отношении жанр выступает сегодня чисто регулятивной идеей организованной целостности культурного универсума. В содержательном же смысле он является апелляцией к целому культуры как к совокупности субстантивно заданных образцов лучшей, избранной литературы. Иначе говоря, жанр используется в качестве интегративного стандарта литературной культуры так, как ее понимает группа интерпретаторов. Жесткость подобного отбора, замкнутость пантеона авторов и репертуара образцов наводят на мысль о том, что в современной ситуации можно видеть в жанре не только «память» литературы, но и механизм ее забывания (тогда коррелятом бахтинского понятия «памяти жанра» могла бы быть «жанровая амнезия»).

Иная конструкция литературы складывается в перспективе литературной критики153153
  Мы отвлекаемся от очевидной дифференциации идейных программ внутри самой критики, которая особенно явна при каждом очередном взрыве (или спазме) культурного развития и должна анализироваться особо; см.: Эйхенбаум Б. В. В ожидании литературы // Русский современник. 1924. № 1. С. 280–290.


[Закрыть]. Позиция критика задается здесь типологически, случаи же ролевой конвергенции или конфликта критика и литературоведа, критика и писателя, критика и педагога выступают особо отмеченными и должны рассматриваться специально. Если литературоведение типологически представляет собой рационализацию ценности литературы как культуры и, далее, способов этой рационализации – в анализе поэтики, стиля, метафорики и проч., то критика в форме суждений об актуальной словесности дает культурную оценку самой действительности. Она квалифицирует «сырой» материал «жизни» (который, с ее точки зрения, и фиксируется литературой) в категориях культуры. А эта последняя понимается, в свою очередь, так, как она представлена, истолкована и систематизирована в идеологии литературы (или различных ее идеологиях). Это определяет особенности и технику интерпретации и, соответственно, несколько трансформированный – в сравнении с литературоведением – образ литературы в текущей критике.

Поскольку критик, в аспекте его социальной роли, занят (и замкнут) отношениями между «литературой» и «жизнью», то он принужден брать в качестве готовых и элементы интерпретации ценности литературы в литературоведении, и определения действительности в идеологии литературы (и культурной идеологии). Это может быть продемонстрировано, в частности, на обычном характере цитации в литературно-критических текстах. Цитата – указание на позицию цитатора, выявление его системы дистанций и соотнесений: она имеет источник, повод и адрес. Показательно, что цитаты в литературной критике, как правило, приводятся без указания источника, т. е. не предполагается их проверка, уточнение критериев, границ валидности и воспроизводимости потенциальным адресатом (он здесь – объект экспансии и суггестии). Соответственно, отсылка при этом идет либо к авторитетам в области литературной идеологии (или приравненным к ним в качестве «законодателей» престижным представителям наук о литературе – динамику их имен можно было бы специально проследить), либо к оппонентам, каковыми могут выступать и собственно литературоведы, но теперь уже в их пейоративном ролевом определении «специалистов» и т. п. Специфику же работы самого критика образует достигающее предельной отчетливости именно в данной сфере противопоставление классической литературы – актуальной словесности, с одной стороны, и «плохой» литературе (беллетристике, чтиву), с другой. В литературоведении проблема классики не ставится так остро, и соответствующие маркировки не являются преобладающим инструментарием анализа: весь предметный состав анализируемой литературы здесь уже предварительно задан лишь их определением в качестве «высоких образцов». Для критики же «классикализация» становится основным способом квалифицировать литературу как «жизнь». Последняя, однако, трактуется не в своем автономном, содержательно-проблематическом качестве, а в структурном соответствии с основными постулатами идеологии литературы как культуры.

Специальное исследование динамики литературных авторитетов в рецензионных оценках текущей словесности показало, что в целом до половины критических квалификаций содержат в определениях реальности рецензируемого текста отсылки к собственно литературным образцам прошлого либо отобранного и оцененного через отнесение к тому же «прошлому» настоящего. Несмотря на все исторические трансформации, кажущиеся глобальными изменения культуры, социальные коллизии, реальную динамику состава участников литературного процесса, смену поколений и т. п., структура литературной культуры и определяющий ее целостность репертуар литературных авторитетов остаются поразительно устойчивыми, лишь несколько наращиваясь со временем. В эпохи относительного литературного многообразия и неопределенности действие этого авторитарного механизма отчасти слабеет, сдерживаясь различиями в формах литературной социализации, динамикой наличного корпуса авторов, известным разнообразием координат соотнесения для рецензентов, конфликтами групповых самоопределений и другими факторами, но никогда не теряет своей эффективности154154
  См.: Дубин Б. В., Рейтблат А. И. О структуре и динамике системы литературных ориентаций журнальных рецензентов (1820–1978 гг.) // Книга и чтение в зеркале социологии. М., 1990. С. 150–177.


[Закрыть].

Апелляция к обычно не обсуждаемому авторитету исключает рассмотрение (да и саму проблему) поэтики произведения в ее историчности, причем это касается как актуальной словесности, так и классических авторов. Иначе говоря, здесь, как правило, не возникает вопросов ни «как сделано» произведение, ни «когда» оно сделано. Достаточно обратиться к обиходным литературно-практическим интерпретациям впервые публикуемых сегодня текстов, репрессированной словесности, русскоязычного зарубежья или переводной литературы, чтобы убедиться в этом с очевидностью. Горизонт литературного критика задан достаточно сложной, но принципиально не проясняемой в рамках самой критики конструкцией «актуальной современности». Литература же прошлого (его можно было бы назвать «оперативным» или «опытным»155155
  См. об этом: Левада Ю. А. О построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата) // Системные исследования: методологические проблемы: ежегодник, 1979. М., 1980. С. 182–184.


[Закрыть]) составляет при этом лишь одну из проекций ценностей и интересов современников. Но именно в силу своей функциональной авторитетности она недоступна рационализации «изнутри». А поскольку литературе настоящего и актуального для современности прошлого отказано в фикциональном модусе – в характере семантически разнородного, исторически и культурно обусловленного в своей разнородности построения, – то в этой сфере невозможна и постановка вопроса об истории литературы, не говоря уже об «имманентной истории литературных форм». В представлениях критика не содержится идеи относительной автономности этой области, почему и «прошлое» задано лишь формами «родового» предшествования и наследования. Между литературной теорией, историей и критикой нет функционального размежевания, логических границ и концептуальных переходов. А это значит, что в оценках действительности критика просто воспроизводит постулаты идеологии литературы как культуры: «жизнь» квалифицируется в своей литературной (культурной) определенности. В литературу отбирается только то, что соответствует «действительности», но сама эта «действительность» уже предварительно задана и удостоверена риторическим характером культуры.

Насколько можно судить по имеющимся эмпирическим данным, ни то, ни другое из описанных представлений, равно как и соответствующие формы и техники оценки и интерпретации, фактически не значимы для широкого читателя. Единственным каналом, соединяющим реальное разнообразие читательских групп с идеологиями литературы и средствами их рационализации, в современных условиях является система общей и литературной социализации. Прежде всего это школа – агент производства нормативных компонентов литературной культуры, и притом в наиболее жестко отобранном и препарированном виде.

Однако характер преподавания в школе таков, что литература служит синонимом социальной и культурной истории общества, страны, нации и т. д. И история, и литература (близость норм их представления в школе может служить проблемой и предметом специального исследования) даются при этом вне их собственной, автономной проблематичности и в отрыве от проблематической современности – в нормативной определенности, окончательности и всеобщности. А из этого следует, что даже сравнительно скромный по масштабам и средствам школьный анализ поэтики, стилистики и других экспрессивных средств конституции эстетического качества подчинен единственной инструментальной задаче – донести тематическую однозначность литературы. Так создается положение, когда литература и язык ее истолкования воспринимаются учащимися (и взрослым «массовым» читателем) как «чужие», только лишь «школьные» и незначимые в другом кругу партнеров и ситуаций – весьма, отметим, существенных для адекватной социализации и реального общения индивидов, для их действительной жизни. Воздвигается непреодолимый (поскольку не зафиксированный и не рационализируемый) барьер между «литературой» и «реальностью», чем – вопреки интенциям и императивам сообщества интерпретаторов – окончательно разрушается вся аксиоматическая база представлений о литературе, а с нею – логика и техника ее интерпретации, ролевые компоненты, институциональные традиции и культурный статус истолкователей и т. д. За кризисом «литературы» следует кризис литературоведения, а за ним – кризис литературного образования, массовых библиотек и других подсистем социального института литературы в его тотальных претензиях и традиционалистском виде.

Это подтверждается данными как отечественных, так и зарубежных исследований. Так, в ряде работ западных социологов и социальных психологов показана чрезвычайно скромная роль «школьной классики» в воспитании детей и подростков. В то же время внешкольная («иная», но «своя») словесность, включая средства массовой коммуникации, оказывает на них, по собственным их признаниям, преобладающее воздействие156156
  Mareuil A. Littérature et jeunesse aujourd’hui: La crise de la lecture dans l’enseignement contemporain. P., 1971; Dahrendorf M. Literaturdidaktik im Umbruch. Düsseldorf, 1975; Kypriotakis A. Die Leseinteressen der griechischen Jugendlichen. Köln, 1976.


[Закрыть].

Тематический отбор и препарирование текстов в процессе преподавания построены таким образом, что воспроизводят авторитарно-дидактическую структуру идеологии обучения. Показательными в этом отношении поучительными ситуациями и назидательными примерами, повторяющими сам «урок» и вырванными из контекста (нередко в виде текстовых фрагментов), и ограничивается демонстрация ценности литературы, подминающая все другие моменты истолкования. С другой стороны, анализ понимаемости текстов школьниками свидетельствует: структура их ожиданий и устойчивые навыки осмысления заданы ценностными коллизиями и поэтикой той самой словесности (или средств массовой коммуникации), которую литературовед и критик считают тривиальной, внеположной литературе. В результате критерии и формулы оценки и интерпретации литературы в школе и в педагогических пособиях если и сохраняют значимость для массового читателя, то в совершенно ином функциональном качестве. Они теряют всякую содержательность, оставаясь самыми общими знаками культурности (и в этом смысле элементами нормативной, «онтологической» реальности), понимаемой как исключительность и внебудничность.