Текст книги "Литература как социальный институт: Сборник работ"

Этот процесс проблематизировал иерархически-сословный порядок социального, т. е. порядок предписанных статусов, позиций, сословий. На место «права по рождению» выдвигалось право в силу «профессионализации занятий» и «призвания» к ним. Критическое начало выдвижения «естественных и всеобщих прав и потребностей» скрывало за собой потенцию достижительства. Универсальность и бескачественность этой «природы» открывается такому же универсализму познавательных и душевных способностей – Разуму134134
  Можно указать, делая, правда, все необходимые оговорки, на неслучайные совпадения: первая утопия появляется у Платона, давшего учение об идеях – общих, универсальных понятиях.


[Закрыть], впервые делая возможным исчисление поведения и, следовательно, его организацию по заранее намеченому оптимальному плану (конструктивное планирование).

Гомологическое подобие науки (эпохи Просвещения) и утопии (общие законы Природы и Разума) проявляется и в схожих координатах конструкций литературных утопий: в них принципиальными моментами становятся отсутствие времени, пренебрежение своеобразием историко-этнографического материала, технологический характер представлений о социальной жизни и организации.

Однако утопическая модель «идеального города» как метафора разумной природы и потенций человеческой сущности оказалась действенным средством саморефлексии и экспликации ценностных оснований группы, к которой принадлежит данный интеллектуальный представитель – писатель. Благодаря суггестии как демонстрируемых целей, так и используемых логически принудительных средств (если брать их только в системе культуры данного автора) создается рациональная умственная конструкция в виде пространства контролируемых возможностей. При этом исключаются все нежелательные последствия произведенных действий, все значения, враждебные группе. Модальное пространство эксперимента демонстрируется изоляцией современной автору среды: установлением стены города, непроходимым для кораблей морем, отдаленным от европейской цивилизации месторасположением Города Солнца и аналогичных секулярных раев, искусственной космической средой и т. п. Реализуемая таким способом самодемонстрация группой собственных определений оказывается чрезвычайно мощным интегративным средством. И если в своем чистом виде мирного путешествия в Икарию, на Луну, в Новую Атлантиду утопия фактически не сохранилась в настоящее время как факт нормального массового чтения, то в виде базовой конструкции, основных ментальных процедур, схемы аналитического пространства она вошла во все прочие разновидности НФ. Ближе всего к первоначальному проекту стоят, конечно, «космические одиссеи» любой изощренности, чаще всего оснащенные дополнительным блоком инструментальности – космической, галактической, планетарной войной с пришельцами или, наоборот, завоеванием жизненных пространств, а также принудительным миссионерством и спасением малоразвитых туземцев, которые в качестве «анти-мы» позволяют организацию блистательного гала-парада собственных добродетелей. Помимо «космических пришельцев» можно указать еще на две наиболее распространенные типовые схемы НФ: машина времени и бунт роботов. Нетрудно показать, что, как и в первом случае, базой оценки и конструирования здесь будут непроблематические проекции различных «мы-образов»: меняется только фон «чужих», но структура действия и идентификации остается той же самой.

В литературных конструкциях второго типа НФ – технических утопиях, фантастике – проблематизируется не природа человека (она уже содержательно представлена в конкретных идеологиях, начиная с буржуазно-либеральной), а инструментализация ее культивирования (первые симптомы кризиса, эрозия содержательных значений рациональности или какого-то иного дивергентного процесса внутри самой этой идеологии).

На первом этапе развития этого типа фантастики присутствует позитивная оценка техники как средства социальной организации (в утопии ее нет). В качестве примера укажем на романы Жюля Верна. На втором – тематизируется социальная оценка техники (промышленности) как критерия социальных ценностей, причем возможна даже негативная оценка техники.

Третий тип НФ – антиутопия: техническая оценка социальных ценностей и благодаря этому очерчивание альтернатив социального целедостижения через сопоставление различных достигнутых результатов (Е. Замятин, С. Лем, А. и Б. Стругацкие, О. Хаксли, Дж. Оруэлл и другие).

Итак, общую структуру НФ составляет мысленный эксперимент, в ходе которого те или иные аспекты системы (главным образом, в ее прикладном плане, технологическом отношении; сам предмет технологии – будет ли это дизайн социальный или технологический, индустриальный – безразличен) испытываются и анализируются в отношении фундаментальных ценностей и идеалов данного общества. Возникновение подобной литературы становится средством (и симптомом) обживания, освоения, аккультурации резкого социального изменения, определенные идеологические компоненты которого таким, «эстетическим», образом могут быть проконтролированы политическим или теоретическим сознанием. Но, как и в других случаях, раз возникнув в определенной исторической констелляции, уникальная социальная или культурная форма теряет свое непосредственное исторически-ситуативное значение и принимает более общий характер, чтобы затем, впоследствии, «застрять» в культурах тех групп, для которых значима подобная структура проблематической ситуации. И если первый тип НФ (чисто политическая утопия) в силу утраты актуальности соответствующей проблематики сохраняет интерес практически только для специализированной части исследователей (филологов, философов, социологов, историков – хранителей гуманитарной традиции), то два других типа НФ чрезвычайно актуальны, но функционируют в разных социальных средах, в различных культурных стратах.

Так, например, антиутопия экспериментирует с фундаментальными ценностями данного общества. Посредством предъявляемого набора семантики деструктивных ситуаций (организованного и тотального насилия государства, то есть фиксированной демонстрации ценностных позиций) она определяет границы консистентности и обязательности альтернативных или конфликтующих базовых ценностей и, тем самым, указывает нормативные, пороговые пределы реализации этих ценностей. Эти функции сближают ее с элитарной литературой других типов, произведения которой пользуются весьма ограниченным спросом лишь у специализированных групп, легитимность которых обусловливается продуцированием культурных образцов и для которых этот тип мысленного эксперимента является важной конструктивной чертой образа существования.

Напротив, рожденный Ж. Верном тип конфликта, основанный на взвешивании социальных последствий индустриального развития (А. Беляев, тривиальная НФ и проч.), абсорбирован прежде всего группами, основным конструктивным признаком которых является социализация к технологически модернизирующемуся обществу, к постоянному технологическому изменению, т. е. приобретению интеллектуальных и культурных навыков обращения с техникой как таковой, как чистой инструментальностью. Их идеология основывается на необходимости признать давление принудительной рациональности использования средств (оборотной стороной этой системы воззрений становится ярко выраженный негативизм по отношению к авторитету исторической традиции, представляющейся в этом свете чем-то вроде почтенного суеверия, бессильного консерватизма). Разумеется, эта идеология гораздо шире, чем собственно развлекательная беллетристика. Можно указать на подобное сужение исторического и культурного горизонта в сознании позитивистски мыслящей русской радикально настроенной интеллигенции, скажем Писарева или Чернышевского. Отчетливо оно проступает в утопическом социальном дизайне романа «Что делать?».

Значение этих технических игр заключается в выработке общих представлений о несобытийном времени, времени калькуляции, точнее, калькуляции времени (формальном условии всякого рационального расчета), позволяющей анализировать, рассчитывать имеющиеся в наличии ресурсы. Другими словами, литература этого типа представляет собой формальную схему калькуляции ценностей, т. е. время есть не что иное, как «чистые» ценности – последовательность представлений об иерархии значимостей.

Таким образом, обращение к литературе этого типа становится условием и предпосылкой овладения навыком планирования и проектирования (ярко выраженный вариант социализации через литературу). В условиях модернизации эти проблематичные вопросы могут считаться конструктивными для групп, отмеченных как переходные, маргинальные (хотя сама временность их – устойчивый признак). Имеются в виду прежде всего категории, примеривающие определенные социальные роли: учащиеся и молодежь в возрастных границах от 12 до 22 лет. Этот период связан с рациональным преподаванием естественно-научных предметов в средней и в высшей школе135135
  Вот данные одного из немногих специальных исследований чтения фантастики (Альтов Г. Фантастика и читатели // Проблемы социологии печати. Новосибирск, 1970. Вып. 2. С. 74–91). Из всей подборки читателей НФ 70,2% составляют учащиеся: главным образом школьники – 30,7%, студенты – 20,6% (из них естественники – 13,1%, гуманитарии – 7,5%), а также представители технических специальностей: 16,7% (для сравнения, врачи – 7,3%, литераторы – 6,7%). Поскольку в нашей культуре достижительские определения записаны за мужскими ролями, то естественно, что мужчины среди читателей НФ будут преобладать – их 69%.


[Закрыть].

Если отвлечься от идеологических моментов консолидации группы, которые несет с собой эта литература (они специфичны не только для нее – точно такие же механизмы работают и в приключенческой, экзотической и др. видах массовой литературы), то фундаментальное значение такого рода образований с течением времени непрерывно возрастает. «В современных условиях “поддержание культурного образца” предполагает сохранение приоритета целеполагания, а это последнее служит необходимой предпосылкой самосохранения общества»136136
  Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации. С. 26.


[Закрыть].

Г. Альтов – один из немногих советских исследователей, отметивших фундаментальное значение чтения фантастики школьниками. По его наблюдениям, НФ занимает практически весь фонд времени, отводимого чтению, за исключением того, которое необходимо для книг, входящих в школьную программу. «Фантастика, – пишет он, – стала одним из основных факторов формирования духовного мира школьников. Нам кажется, это обстоятельство еще не попало в поле зрения АПН (Академии педагогических наук. – Б. Д., Л. Г.). Нет ни одного из исследований, посвященного воздействию фантастики на школьника… В учебные программы фантастика не входит – факт парадоксальный и труднообъяснимый»137137
  Альтов Г. Указ. соч. С. 79.


[Закрыть].

Для нашего анализа следует отметить два момента, связанных друг с другом. Во-первых, зафиксированный Г. Альтовым культурный консерватизм формальных институтов социализации. Преподавание литературы в школе и вузах строится исключительно на классических (элитарных) образцах, т. е. является трансляцией и поддержанием преимущественно собственных групповых ценностных стандартов и символических значений «высокой» культуры. При этом школа не создает их, а лишь передает самые «бесспорные», т. е. в значительной степени потерявшие свою актуальность, ценностные образцы. Тем самым, подсознательно вводится или, правильнее сказать, навязывается латентное представление об иерархичности единственно мыслимой реальности, не плюрализм миров литературы, а именно соподчинение разных пластов культуры. Понятно, что эффективность усилий по интернационализации этих значений учащимися невелика. Об этом, кроме ведущихся с незапамятных времен дискуссий об улучшении школьного образования, свидетельствует низкий – и имеющий тенденцию к понижению среди городских, т. е. наиболее подготовленных, школьников – процент обращения к соответствующим разделам библиотечного фонда, более того, пассивное, но не прекращающееся сопротивление подобной педагогической практике «прохождения литературы». Во-вторых, заслуживает быть отмеченным формирование структур неформальной социализации, институционально не контролируемых каналов межчитательского общения, по которым «функционирует» «малохудожественная» литература: неканонические детектив, фантастика, приключения и т. п. Неизбежность складывания подобных сетей отношений и их результативность вызваны не столько даже ничтожной в сравнении с другими видами тиражностью этой литературы, сколько ее функциональной адекватностью проблематике социального изменения и модернизации урбанизирующегося общества. Хотя можно констатировать относительное снижение объема чтения литературы этого типа в устойчивых группах ее потребителей и знатоков в связи с идеологическими ограничениями в ее издании (в тематической структуре издательств она составляет 2–3%), нехваткой ее и физически ограниченным доступом к ней (отсутствие этих книг в библиотеках, в книжных магазинах и т. д.), абсолютный рост читателей ее несомненен. Следует высоко оценивать потенциальные резервы читателей этого рода литературы и перспективу общего роста чтения в стране за счет привлечения новых читательских контингентов к фантастике, детективу, мелодраме и проч.

Антиутопия же разделяет судьбу любого жанра элитарной литературы и искусства, т. е. пользуется длительным успехом у численно небольшой группы образованных и гуманитарно ориентированных читателей. Некоторым фактическим основанием для оценки подобной же ее популярности и в будущем может служить пример двух тематических фильмов А. Тарковского «Солярис» и «Сталкер» (как и других его фильмов, обладающих, как свидетельствуют данные кинопроката, стабильной аудиторией).

Город, норма и детектив

Среди других видов литературы, тематизирующих нормативные аспекты культурной системы, выделяется совокупность литературных формул, объединяемых понятием «детектив» (сюда относятся и «шпионские», и собственно детективные истории, т. е. истории следователя и преступления, некоторые военно-приключенческие повести и проч.).

Спецификой детектива может считаться поддержание социально одобряемых инструментальных средств достижения высокоценимых благ или реализации культурных ценностей в условиях деструкции, частичной эрозии или ослабления содержательных (т. е. нормативных) определений самих этих ценностей. Характерная для городской среды анонимность социального пространства, устойчивая или даже растущая анонимность городской культуры и ее нормативной системы обусловливают постоянный дефицит определений конечного набора ценностей. Другими словами, энтропия нормативной системы и ценностный плюрализм в условиях города будут постоянно усиливаться, что делает необходимым выработку соответствующих культурных механизмов, систематически «перебирающих», фиксирующих и акцентирующих значение нормы как таковой при меняющихся конечных ценностных ориентирах.

Доминантная схема детектива заключается в инструментализации некоторого целостного фонда поведенческих мотиваций. Нарушение нормы – преступление – создает замкнутое число героев, многообразие мотиваций, подлежащее рациональному истолкованию, психологической рационализации. Способность и готовность формализовать внешние проявления человеческих действий, исходя из общего культурного фонда – «здравого смысла», ограниченного набора типических человеческих влечений, намерений и желаний, – неизбежные навыки и признаки городского общежития138138
  См. подробнее: Der wohltemperierte Mord. Frankfurt a.M., 1971; Marschee E. Die Kriminalerzählung: Theorie, Geschichte, Analyse. München, 1972.


[Закрыть]. Никогда не будучи признаваемым в качестве законного жанра литературы (детектив всегда «чтиво», а не чтение) и, следовательно, будучи отмеченным в соответствии со значениями, несомыми им, как низкий, вторичный, периферийный тип литературы, детектив, как и фантастика, никогда не попадает в школьную программу, хотя и является одним из функциональных механизмов системы культуры (таким же, как городские часы на башне, заставляющие калькулировать общий фонд времени). С ним (как, впрочем, и с другими видами массовой литературы) в значительной степени связан успех тонких журналов, постоянно печатающих детективные, криминальные, мелодраматические истории и военные повести («Человек и закон», «Смена», «Работница», «Крестьянка» и др.).

Вместо заключения: модернизация и национальные литературы

Развитие литературы, а следовательно, и чтения в национальных регионах точно так же коррелируется с развитием городов и всем процессом урбанизационной перестройки культуры. В малоурбанизированных регионах отсутствуют свои национальные образцы универсалистской популярной литературы – научной фантастики и детектива. В Средней Азии, Казахстане, отчасти Закавказье, Молдавии и других местах эти виды тривиальной литературы представлены произведениями, принадлежащими универсалистской культуре межнационального русского языка139139
  Для этих регионов переводные романы имеют то же значение универсализирующих посредников, что в свое время переводы с английского, французского для русской читающей публики.


[Закрыть]. Такого рода литература (как и литература о войне, экзотические приключения типа Жюля Верна, Майн Рида, Буссенара и т. п.), характеризующаяся позитивизмом конструкций истории, науки, общества, инструментализмом действия, всеобщими нормативно одобряемыми средствами достижения цели, идеей всеобщей родовой природы человека, однородного, универсального и линейного времени и т. п., входит в чтение тех групп, которые в наибольшей степени открыты модернизации. Это прежде всего городская учащаяся молодежь, начиная со старших классов, т. е. включенная в систему институтов формальной социализации со всеми вытекающими отсюда следствиями, а также – отдельные группы ИТР, принимающие рационализированные нормы более широкой и доминирующей культуры, работники управления, системы средств массовой коммуникации, учителя, врачи и др., связанные с необходимостью принятия «инокультурной», «чужой» точки зрения на себя и в этом смысле дистанцирующиеся от представлений и значений собственной культурной «почвы». Понятно, что литература других жанров существует на двух языках – родном и русском.

В массовом чтении национальных регионов доминируют некоторые формульные повествования, имеющие то же функциональное значение, что и в русской культурной среде, – мелодраматические романы и эпопеи, отчасти – исторические повествования, с той только разницей, что в качестве «высокого» и, значит, «чужого» выступают либо признаки высоких статусов прежней социальной – сословной – структуры (в исторических хрониках), либо некоторые значения чужой культуры. Характер ценностно-нормативной медиации остается принципиально тем же.

Иное дело национальная элитарная литература. Структуру конфликта в ней обычно образует конфронтация урбанизированной, городской и универсалистской культуры с культурой локального, национального и в значительной степени традиционного сообщества. Схема этой литературной конструкции либо содержит героя – носителя характеристик партикуляристского образца (ориентация на верность общине, почве, неформальность и т. д.) в среде универсалистской культуры (Ч. Айтматов), либо, что чаще, предполагает противоположные принципы построения: герой – носитель городских систем ценностей и норм в столкновении с патерналистскими структурами, с деревней («Два месяца в деревне» или «Брак по-имеретински» А. Эбаноидзе, «Магомет, Мамет, Мамиш» Ч. Гусейнова и др.).

Такого рода конфликты, тематизируемые в литературе и кино, отражают напряжения, существующие в основных, узловых точках структуры социокультурного воспроизводства и ведущие к аномии нормативных оснований культурной и личностной идентичности. Вряд ли надо говорить, что такая литература, находящаяся под сильнейшим влиянием культуры русского языка, либо создается сразу же на русском языке, либо немедленно переводится на него. Интересно, что элитарная литература в национальных регионах подвергается гораздо более сильному давлению, чем в центре. Об этом писали Ч. Гусейнов и др.

В тех же регионах, в которых сильны и интенсивны модернизационные процессы, возникли все типы литературы на родном языке, пользующейся популярностью практически такой же (или гораздо большей), как и русская советская литература у массового читателя. Примером может служить эстонская проза.

Особую роль в национальных литературах играют, хотя и пользуются при этом ограниченной популярностью, жанры псевдоистории (их можно еще назвать «одиссеей культурного героя») – произведения, описывающие перипетии инноватора, культурного героя, человека, вносящего новые нормы в локальные и консервативные сообщества. Их значительный дидактический и нормативный потенциал ограничивает и зону их распространения. Они попадают прежде всего в систему школьного внеклассного чтения, где особенно подчеркивается «героический» характер универсалистских образцов новаций, т. е. имеет место двойная означенность, интерпретация или получение санкции универсалистского образца через признаки традиционного.

1980, 1988

ПИСЬМЕННОЕ И АУДИОВИЗУАЛЬНОЕ В КУЛЬТУРЕ

Со– или противопоставление письменной культуры (далее – ПК) и массовых коммуникаций (в дальнейшем – МК) предполагает, что исследователи имеют дело с исторически дифференцированными областями или теоретически автономными объектами, которые и соотносят, руководствуясь тем или иным содержательным интересом. Между тем, и взаимоотношения этих сфер в истории, и основания их аналитического соотнесения в исследовательской практике чаще всего остаются непроясненными.

Под «массовостью» (коммуникаций, культуры и т. п.) в данном случае имеется в виду лишь то, что значения фиксируемого, транслируемого и т. д. таким образом культурного текста в рамках конкретной социокультурной системы общедоступны и общезначимы. Насколько подобная массовость реализуется «на самом деле», в принятом здесь аспекте обсуждения не существенно: достаточно того, что она реальна для участников действия хотя бы как потенциальная возможность.

В содержательном плане эти значения обычно характеризуют фундаментальные аспекты социального порядка применительно к неспециализированным («диффузным») общностям предельно широкого охвата – «обществу в целом», нации, «народу» и т. п. Как сами коммуницируемые значения, так и способ их репрезентации (модальный характер их «действительности» для участников) нормативны: они выступают как существующие или долженствующие быть. Соответственно, за средствами и инстанциями их трансляции закрепляются преимущественно интегративные (символические) функции140140
  Координаты последующего анализа определены концептуальными разработками Ю. А. Левады и его соавторов. См.: Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. Урбанизация как социокультурный процесс // Урбанизация мира. М., 1974. С. 19–31; Они же. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации // Урбанизация и развитие новых районов. М., 1976. С. 25–37.


[Закрыть].

В сказанном необходимо подчеркнуть три момента. Во‐первых, всеобщность транслируемых МК значений ни в коей мере не означает их универсальности, если понимать под последней так или иначе значительную обобщенность идеальных смысловых образований относительно тех или иных ситуаций взаимодействия, персоналий его участников, их ситуативных референтов, мотивов и обстоятельств. Напротив, массово коммуницируемые значения и образцы по преимуществу конститутивны, а их нормативность для участников взаимодействия партикуляристична. Говоря по-другому, они задают последним содержательное, по смыслу и модусу как бы не предусматривающее выбора определение ситуации в терминах конкретных императивов, выполнение которых мыслится необходимым для существования и самосохранения сообщества и, как подразумевается, с достаточностью обеспечено уже самим тем, что действующие лица осознают себя его членами.

Во-вторых, из «массовости» описываемых феноменов никак не следует, что они охватывают всю социокультурную структуру. Наоборот, они характеризуют лишь один из ярусов последней. Коммуникации, культуру, поведение имеет смысл интерпретировать как массовые (точнее – «отмечено» массовые) только относительно (и наряду с зафиксированным существованием) функционально специализированных подсистем общества, институтов, выступающих в их рамках или от их имени авторитетных групп и т. п. Функциональная релевантность массового «уровня» определяется именно полнотой и дифференцированностью социокультурной системы, в пределах которой он локализуется, только и становясь «функциональным». Сказанное, в частности, относится к выделению центральных функций системы и осуществляющих их групп, институтов и т. д. и подразумевает автономизацию этих функций (и групп их носителей) друг от друга. Прежде всего, это касается обособления символических функций от нормативных и, соответственно, тех и других – от функций адаптации. Не менее важно, наконец, и то обстоятельство, что сами процессы интенсивной социальной дифференциации, обособления и автономизации центральных функций социокультурной системы (как, впрочем, и тех интересующих нас здесь аспектов взаимодействия, которые описываются понятиями «общество», «нация», «народ» и т. п.), формирование, далее, разветвленной структуры специализированных институтов и ролей (в том числе социальных институтов и культурных систем регуляции), в рамках которых осуществляется кодификация апроприируемых ими культурных значений, образцов, традиций, исторически оказались связаны с развитием письменности и становлением ПК.

В рамках оформления последней, ее средствами и по аналогии с ними были выработаны и функционально апробированы универсалистские коммуникативные посредники – специализированные «языки». Их как бы «бескачественный», автономный от содержательных моментов транслируемого культурного текста характер позволял систематически разводить (и, соответственно – эксплицитно фиксировать, упорядочивать) коммуницируемые значения, технику их фиксации, правила смыслоприписывания и модальности смыслозадавания, иначе говоря – открывал возможность рационализации этих дифференцированных аспектов и их взаимосвязей. Тем самым были созданы операциональные предпосылки автономизации и иерархизации культурных значений (слоев культуры) и, соответственно, нормативных функций социокультурной структуры, разносимых по специализированным в этом отношении институтам, группам и проч. Таким образом, культуре оказались заданы «верхний» и «нижний» ярусы (последний и был отождествлен авторитетными носителями письменной традиции с «массовым») и обеспечена возможность циркуляции культурных образцов.

Важно подчеркнуть, что конституирование области релевантности массовых феноменов (культуры, коммуникации и т. п.) было осуществлено, исходя из ценностей-значений ПК, соответственно функциональным потребностям ее носителей и с помощью ее собственных механизмов. На «массовом» уровне оказались при этом сосредоточены (в качестве неспециализированных значений) бывшие традиционными поведенческие образцы, уже тематизированные, оцененные и кодифицированные в рамках ПК, и прежде всего – литературой. Тем самым литература (и ПК в целом) выступила по отношению к «массовому» уровню (и МК, в частности) не только конституирующим, но и структурообразующим моментом, задавая однослойной совокупности гомогенных значений культурные формы (и придавая статус «культуры») через систему тематизированных в границах ПК ценностей и выработанных норм их реализации, наделенных в силу высокой значимости письма повышенной авторитетностью образца.

Более того, массовизация культурных образцов была не только авторизована носителями ПК, но и реализована в ее пределах ее же коммуникативными средствами. При этом она была осознана и использована в качестве специфического момента прогрессирующей дифференциации ПК, групп ее носителей и систем институтов, деятельность которых базировалась на ее значениях и механизмах. Собственно, лишь для подобных групп и институтов и именно в условиях интенсивной их дифференциации выработка новых, культурных оснований легитимности собственных статусов и всеобщей авторитетности, создание дифференцированных форм своей «представительской» культуры и обеспечение ее значимости для других, а соответственно, и производство интегративных значений, образцов и механизмов могли стать (и становились) проблемой и задачей141141
  Разумеется, любое сообщество или систему приходится считать так или иначе интегрированными уже по определению. Вместе с тем, далеко не для любого сообщества, не на всем протяжении его существования и не для каждого его члена интеграция становится проблематичной (тематизированной), а выработка интегративных образцов и механизмов, представительство всего социального целого – конститутивной характеристикой, институциональной нормой, специфическим компонентом дифференцированного ролевого определения или, наконец, персонально принимаемой на себя «миссией». Собственно, последнее соображение и делает необходимыми как теоретически, так и исторически ориентированные исследования того, какие значения, их конфигурации и типы втягиваются в механизмы интеграции, каковы модальности их предъявления, члены каких именно групп – включая символические аспекты соответствующих статусов и ролей – и применительно к кому берут или принимают на себя функции их производства, поддержания и трансляции, на какие социальные силы и культурные традиции они при этом опираются и какие социальные и культурные движения и формы вызывают к жизни, чем определяется и как обеспечивается взаимная согласованность действий участников таким образом заданной ситуации, каковы возможный и «реальный» эффект и перспективы их деятельности и, наконец, каков ее «широкий» исторический контекст, включая противоагентов, конкуренцию интересов, иные и альтернативные интенции и традиции и т. п.


[Закрыть].

К таким формам письменной фиксации и трансляции фундаментальных, неспециализированных и нормативных в своей авторитетности значений относится «широкая» пресса (газеты и журналы общего типа, где, собственно, исторически и сложились нормативные образцы массовой литературы – роман-фельетон и т. д.) и функционирующие по их подобию книжные издания, аналогичные МК по несомым ими значениям и способам их организации. Они прежде всего содержат предварительно структурированные и оцененные, «узнаваемые» и авторитетные образцы значений, интегрирующих партикуляристские способы редукции напряжений в узловых точках социокультурной структуры. Объективирующие способы представления конфликтов в них более или менее жестко («предсказуемо») связаны с деиндивидуализированными техническими средствами экспрессии и суггестии. Соответственно, «объективен» и анонимен и их адресат: в принципе это любой член общности, признающий релевантность описания и объяснения своей деятельности в неопределенно-личных формах или терминах аподиктичностного «Мы».

Вместе с тем следует отметить, что в функционирование даже и массовой печати и литературы с неизбежностью вовлечены так или иначе значимые и «понятные» для коммуникаторов и реципиентов специфические содержательные моменты, связанные с высокой культурной ценностью и авторитетностью поддерживающих ее инстанций (показательно тяготение последних к функциональным центрам социокультурной системы). Кроме того, здесь надо учесть и универсализм письма как коммуникативного средства, а также имманентную «историчность» письменного (литературного) языка, с обязательностью задающего и воспроизводящего развертыванием своих временных форм хронообразную структуру общества, культуры, личности и т. д. как «истории». Если последний момент позволяет именно средствами письменности (и литературы) наиболее адекватно выстраивать целостные, смыслозамкнутые и смыслообразные длительности («биографию», «историю» как последовательность становления или реализации идентичности), то первый дает (никогда до конца не редуцируемую) возможность специфической рефлексии по отношению к тематизируемым ценностям, их систематической кодификации, последовательной рационализации и эксплицитного контроля над их опредмечиванием.

Этими обстоятельствами, можно думать, и определяются, во-первых, границы релевантности письменных текстов даже и в форме самых «массовых» образцов. «За» этими границами более эффективным посредником становятся, вероятно, аудиовизуальные каналы с их партикуляризмом способов представления. К последним, например, относятся «наладка» смыслоприписывания в ходе самой ситуации через референцию к ее участникам, конститутивность зрительного акта и нормативность – «очевидность» – зримого, антропоморфная и «естественная» линейная перспектива и т. п. Во-вторых, с указанными же обстоятельствами связаны, можно думать, и феномены сосредоточения массовых письменных образцов прежде всего на нормативных интегрирующих значениях, что в свою очередь, как бы «задним числом», относительно стабилизирует или смягчает универсалистские, рационализирующие и дисфункциональные с точки зрения гомогенного и партикулярного сообщества потенции письма.

Апелляция к образованиям такого рода выступает моментом регрессии к фундаментальным содержательным образцам в условиях напряжений и конфликтов, вызванных появлением «формальных», универсалистских культурных посредников и, соответственно, привносимой ими конвенционализацией определений действительности, обособлением ценностных аспектов регуляции и т. п. Инструментальное использование компонентов ПК – как коммуникативного посредника либо же в качестве «прообраза» – гарантирует МК необходимую авторитетность. Со стороны же носителей ПК эта референция к ее значениям и механизмам выступает указанием на функционально центральное положение письменности и ее агентов в культуре. А это позволяет им сохранять лидерские позиции в процессах культурной диффузии, аккультурации и т. п. В частности, и среди других функций подобная возможность взаимной соотнесенности и «поддержки» образцов этих различных уровней культуры (т. е. культурной интеграции) реализуется, как можно полагать, в кино– и телеэкранизациях, инсценизациях, особенно на начальных фазах развития кино и телевидения.