Текст книги "Мой мир заботится обо мне"

IV. Студенчество

Проехав все моря и континенты,

Пускай этнограф в книгу занесет,

Что есть такая нация – студенты,

Веселый и особенный народ!

Эдуард Асадов

Колхоз

После окончания школы я подал документы в Рижский политехнический институт (РПИ) на факультет автоматики и вычислительной техники (ФАВТ). Хотя я всю жизнь хотел быть военным моряком и где-то в глубине души мечтал о Нахимовском училище (наверное, под влиянием Севастополя, папиной формы, книг и главного сокровища детства – папиного морского офицерского кортика), но мама провела со мной долгую и проникновенную беседу, в результате которой я решил стать инженером. В РПИ в тот год проводился эксперимент: если у абитуриента средний балл аттестата зрелости более 4,5 и нет троек, то при поступлении необходимо сдать только два экзамена – письменную и устную математику. Документы я подал на специальность «Прикладная математика». На письменном экзамене случилась неприятность: в условии задачи была допущена неточность или двусмысленность: дана пирамида бла-бла-бла, её грань бла-бла-бла, в неё вписан круг… Я вписал круг в пирамиду, всё решил, а оказалось, что надо было вписать его в грань, а не в пирамиду… Я получил четвёрку. Устный экзамен сдал на пятёрку. В итоге на специальность 0647 – «Прикладная математика» – я не попадал, и мне было предложено выбрать любую другую специальность на факультете: автоматизированные системы управления (АСУ), электронно-вычислительные машины (ЭВМ) или автоматика и телемеханика (АиТ).

Я выбрал АСУ. Теперь я думаю, что непоступление на прикладную математику и выбор АСУ – это было очередное проявление заботы Моего Мира обо мне.

* * *

С самого начала сентября все поступившие отправлялись на месяц в колхозы – помогать поднимать сельское хозяйство. Только пара человек из каждой группы оставались в Риге и работали на кафедре, подготавливая помещения к учебному году. Одним из таких оставшихся в Риге был Ромка, с которым мы когда-то вместе ходили в детский сад.

Группы ЭВМ и наша были вместе отправлены в совхоз в городке или селении Умурга, в шести километрах от районного центра Лимбажи. Там мы написали песню на мотив «Веселей, ребята, выпало нам строить путь таёжный, а короче – БАМ»:

 
Только поступили мы в институт,
В первый же месяц нас в Умургу везут,
Веселей ребята – выпало нам
Собирать картошку по глухим углам.
 

Наши группы были примерно одинаковые по количеству (человек по двадцать пять), но разительно отличались по гендерному составу: если в группе ЭВМ девчонок и мальчишек было примерно поровну, то в нашей было всего семь или восемь ребят, а остальные – наши красавицы. Со мной на АСУ поступили две девушки из моего класса: Нелька Курмэ и Наташка Коваленок. В группе ЭВМ оказался Сашка Чернышов – он пришёл в мой класс тринадцатой школы в год, когда я оттуда ушёл, и ещё мы вместе занимались боксом в «Трудовых резервах».

Всей этой толпой молодых и активных руководил сотрудник кафедры или АСУ, или ЭВМ Дима Гозман. Отношения у нас, новоиспеченных студентов, с ним не сложились.

В первые дни в колхозе меня поразил Борька Оксман – еврейский мальчик из Кишинёва. Он взял с собой скрипку и коротал вечера или игрой на ней, или решением алгебраических задач. И это на фоне всеобщего разгула толпы молодых людей, впервые вырвавшихся из-под опеки родителей и с энтузиазмом и визгом пустившихся во все тяжкие.

В доме культуры в огромном зале поставили кровати – здесь жили мальчики. Отделённая от нашего помещения тонкой фанерной перегородкой маленькая каморка была убежищем руководителя Димы. Ну и досталось же ему от нас! Считалось особым шиком ночью, после двух, бросить со всей силы что-нибудь тяжёлое в эту фанерную перегородку. Одуревший от грохота Дима влетал в наш зал и видел полную ночную идиллию: два десятка парней старательно сопели, закрыв глаза, и найти виновного в дикой выходке не представлялось возможным.

Девчонки жили в домах через улицу от нас.

Первые дни в колхозе. Еще незнакомые люди. Четвертая слева – Ира, одинокий в центре – я

Первый раз – целый месяц без взрослых… Мы все как с цепи сорвались. В сельпо (магазинчике) покупали «Киршу винс» – вишнёвое вино, практически все начали курить. В первый же вечер, покурив вдоволь, я лежал в парке на скамейке лицом вниз, вытянув губы трубочкой в щель между досками сиденья, и прощался с жизнью – это была первая и навсегда запомнившаяся реакция моего организма на дерзкую попытку его приручить к никотину. К сожалению, попытка оказалась удачной, и с тех самых пор я заядлый курильщик.

Именно там, в колхозе, родился «женсовет». Шестеро ребят, одурев от свободы, решили, что надо придумать что-то из ряда вон выходящее, совершенно не вписывающееся в обыденную жизнь, этакую демонстрацию собственной независимости и всемогущества. Определили, что теперь они будут девчатами (в хорошем смысле: напоминаю, что это был 1975 год и никому в голову не мог прийти весь сегодняшний ЛГБТ-шный шабаш). Сказано – сделано: Сашка Чернышов теперь стал Анжелой, Вовка Лебедев – Офелией, Валерка Лебедев – Джулией, Витька Ясинкевич – Дороти, Володька Иващенко – Джиной и я – Жаклин. Запрещалось о себе говорить в мужском роде, за фразу «Я пошёл…» сказавший получал пендель от всех остальных «девчонок». Примерно через неделю практически никто из нас не ошибался. И потом, вернувшись в Ригу, я ещё несколько недель вгонял папу в ступор, говоря «Я пошла» или «Я уже поела». Кстати, моя подпись с тех самых пор и на всю жизнь – это ничто иное, как написанное по-русски имя Жаклин.

В нашем жилище мы быстро ввели свои подчеркнуто абсурдные порядки. Так, в частности, каждый вошедший в наше помещение – зал с двадцатью кроватями – должен был громко и чётко произнести: «Слава КПСС!», на что все присутствующие обязаны были хором зычно ответить: «Homo Sapiens!»

Обязательной формой одежды для всех членов «женсовета» была специально купленная косынка, повязанная на голове. Мы были неотразимы!

Нашей работой была сортировка картошки – стоя на комбайне, прицепленном к трактору, движущемся по полю. Довольно скучное дело. Иногда, наскочив на особенно крупный камень, комбайн ломался, и пока его чинили, у нас были короткие минуты отдыха. Понятно, что такая работа нас не очень радовала, поэтому я и Джина (Вовка) предложили сделать дополнительную функцию, а именно – обследование поля перед идущим трактором на предмет нахождения и удаления крупных камней с целью минимизации поломок комбайна. Колхозное руководство с радостью согласилось. С тех пор я и Джина начинали рабочий день походом перед трактором, а затем, выйдя из прямой видимости, мы просто ложились в траву и болтали или читали. Иногда, когда угрызения совести достигали нестерпимых высот, мы вставали и делали несколько проходов или вместе, или по одному. Напоминаю, всё это с косынками на головах.

Как-то раз бдительный колхозник с противоположного края поля заметил нас, валяющих дурака под солнцем, на травке, в самый разгар рабочего дня. Вечером Дима Гозман выстроил весь отряд перед клубом и стал толкать проникновенную речь о сложной международной обстановке, о необходимости добросовестно выполнять возложенные на нас обязанности и ещё какую-то муть, а потом сказал, что ему поступил сигнал о двух девушках, которые прятались в траве и отдыхали – в то время, когда весь отряд напряжённо работал на благо Родины. Он потребовал от девчонок, чтобы виновные признались и вышли из строя. Те в недоумении не шевельнулись, так как никто из них не был виноват, а два хмыря из «женсовета» – Жаклин и Джина – и не подумали признаваться.

Гозман на самом деле был странный тип: однажды он решил провести комсомольское собрание с целью написать коллективное письмо Леониду Ильичу Брежневу – тогдашнему генеральному секретарю ЦК КПСС. Это как собраться и написать письмо руководителю планеты или, по крайней мере, её половины. Дима Гозман решил, что Леониду Ильичу очень важно знать, как напряжённо мы здесь, в Латвийском колхозе, работаем и как поддерживаем генеральную линию партии. Он надиктовал проникновенное письмо и спросил у ухмыляющихся студентов, что бы мы хотели добавить. Тут вперёд вышел Володя Сивцевич и предложил в конце письма написать: «Слава КПСС!» И жутко покраснел. В ответ все мужики машинально рявкнули: «Homo Sapiens!» Дима Гозман почему-то озверел, стал кричать, и в итоге мы так и не отправили письмо Брежневу.

Ещё мы с Джиной практиковали походы в Лимбажи в бар, чтобы выпить по бокалу шампанского. Всю дорогу пели «Там вдали за рекой загорались огни…» Шесть километров туда, по бокалу шампанского и столько же обратно. Идиоты!

Заключительный аккорд мы с Джиной исполнили в последний день нашей работы: утром нашли камень приличных размеров, принесли его на поле и прикопали в меже. Когда комбайн на него наехал, он сразу сломался, и в этот последний день в колхозе уже больше не работали. Мы с Джиной потом даже сфотографировались с этим камнем – по пояс голые, в позе рабочего и колхозницы Мухиной (эмблема Мосфильма), только вместо серпа и молота мы держали камень – победитель «злобного» комбайна.

Учёба

Вернулись в Ригу. Начались лекции. В группе ЭВМ деканат назначил старостой Сашку Чернышова, а у нас как-то не сложилось: нету старосты группы и нету. Сашка мне и говорит, становись, мол, старостой, это удобно, будем «старостить» вместе. Вот мы ждём очередного преподавателя, и тут я выхожу к доске и ору: «Народ! Я буду у вас старостой. Кто против?» Никто против не был – так я стал старостой группы и был им до самого окончания института. А Сашку на следующий год попёрли из старост…

Должность старосты группы подразумевает присутствие на каждой лекции, общение с преподавателями, подачу журнала на подпись, отмечание отсутствующих и так далее. Конечно, меня это не устраивало, и я ввёл должность заместителя старосты, на которую самолично назначил Вовку Сивцевича – высокого блондинистого юношу из нашей группы, который очень трогательно краснел и прекрасно играл на гитаре. Это именно он предложил закончить письмо Л. И. Брежневу словами «Слава КПСС!» Даже если я присутствовал на лекции, журнал преподавателю носил Вовка, так что мне потом было легко прогуливать: никто из преподавателей не обращал внимания, что журнал в конце занятия приносил не я.

Хочу поделиться ещё одной моей находкой. Если студент отсутствовал, то в обязанности старосты входило поставить «Н» напротив его фамилии, чтобы деканат мог потом посчитать количество пропущенных часов. С какого-то порогового числа пропущенных часов начинались репрессии – недопуск к зачёту, вызов в деканат и прочие радости. Проблема заключалась в том, что в журнал нельзя было вносить исправления. А если ты поставил кому-то «Н», то это прогулянные два академических часа. Потом можно было попытаться получить медицинскую справку или ещё что-то, чтобы легализовать пропуски. Я придумал, или мне кто-то подсказал другое обозначение – напротив фамилии отсутствующего студента я ставил большую букву «О», и преподаватель не мог меня упрекнуть, что отсутствующий студент не отмечен в журнале. Однако после лекции из «О» (отсутствующий) я легко делал «Оп» (опоздавший), то есть в прогулы записывался только один академический час, а не два, или «Ос» (освобождённый), что означало наличие официального освобождения, например, справки от врача. Таким образом, посещаемость в нашей группе, хотя бы по документам, была на высоте.

* * *

Лето после первого курса института. Сашка в Севастополе, а родители тоже уехали куда-то отдыхать. Я уже взрослый, ведь целый год отучился в институте. Видимо, чтобы поощрить молодого студента, родители вняли его нытью и оставили денег на джинсы (идиотская мечта каждого молодого человека в СССР). Буквально на следующий день после отъезда родителей у меня в квартире начался какой-то постоянный, непрерывный, круглосуточный праздник. Люди менялись, как узоры в калейдоскопе…

Например, просыпаюсь утром, иду в ванную и вдруг вижу, как из Сашкиной комнаты выходит какой-то незнакомый мне парень.

– Привет.

– Привет.

– Ты кто? – спрашиваю я в семь утра у человека, находящегося в моей квартире, которого я никогда в жизни раньше не видел.

– Я Артур, меня Володя привёл.

Отлично, хоть Володю я ещё помню – это какой-то приятель Юрки Карабажака из Рижского Краснознаменного института инженеров гражданской авиации (РКИИГА).

В таком режиме прошли несколько дней: днём – практика на кафедре, вечером и ночью – непрерывное празднование молодости и независимости от родителей с толпой известных и неизвестных приятелей. В итоге денег не осталось вообще. Питался я кофе с сахаром дома, чем-нибудь перекусывал в институте – и, собственно, всё. Через пару дней такой жизни я, наверное, как-то изменился внешне, потому что Наташа Коваленок – моя сначала одноклассница по физико-математическому классу, а потом и одногруппница – подошла, выяснила ситуацию, узнала, что родители возвращаются только через неделю, вечером приехала ко мне домой с продуктами и наготовила кучу еды, нажарила котлет, нарезала салатов, сварила картошки… И хотя всего, что она приготовила мне и моим дружественным известным и неизвестным ртам, хватило буквально на пару дней, мне кажется, что именно этот гуманитарный визит Наташи спас меня тогда от голодной смерти или как минимум от каких-то необратимых изменений в организме.

Надо отметить, что даже в те дни фактического голодания я не притронулся к деньгам, отложенным на джинсы, и за день до приезда родителей купил себе настоящие американские Lee.

* * *

Во время нашей учёбы в институте – в конце семидесятых – особой популярностью в среде понимающих пользовались учреждения общепита, называемые пельменными. Их было очень много в городе, но по каким-то непонятным критериям были выбраны несколько, считавшихся лучшими. Причём выбор блюд во всех пельменных был стандартным и очень небогатым.

В нашем институте «главными специалистами» по пельменным были я и Ромка. Мы пользовались в этом статусе такой популярностью, что довольно часто ребята из разных групп нашего факультета скидывались нам на обед в пельменной, чтобы просто посмотреть на процесс поглощения нами пельменей. А выглядело это так. Мы брали по двойной порции, по полстакана сметаны и по стакану кефира. На каждом столе в пельменных стояли горчица, молотый красный и чёрный перец, графинчик уксуса. Мы собирали все эти приправы с двух-трёх столов и начинали готовить себе еду. Сначала порция покрывалась слоем горчицы, затем в тарелку выливался графинчик уксуса, сверху выкладывалась купленная сметана и завершал блюдо сплошной покров из красного перца. Как правило, посетители пельменной, не говоря о зрителях, пришедших вместе с нами, забывали о своих порциях и начинали заинтересованно наблюдать за нами. Когда мы ели, у некоторых особо впечатлительных текли слёзы. Я до сих пор убеждён, что без такого набора приправ – уксус, горчица и красный перец – эти пельмени были непригодны к употреблению, а с нашим набором съесть можно было что угодно и было бы вкусно. И я, и Ромка действительно получали удовольствие от такой еды. По завершении трапезы мы обычно проводили по тридцать-сорок минут, покуривая где-нибудь на скамейке.

* * *

Где-то в начале второго курса у нас в группе выкристаллизовалась внутренняя команда, в каком-то смысле даже «орден», в состав которого вошли семь девчонок-красавиц: безудержная спорщица и весёлая выдумщица Ольга; высокая, утончённая Света; спокойная, рассудительная Надя – одноклассница моей Ирочки; огненно-рыжая, невысокая Таня; мои одноклассницы Нелля и Наташка; моя будущая жена Ира. И «три богатыря»: Ромка, Борька Оксман и я.

Надо отметить, что эта команда в чуть усеченном виде осталась дружна и через пять, и через десять, и даже через сорок лет после окончания института. Ольга, Света, Надя и Ира каждый год первого марта встречаются и отмечают приход весны, хотя жизнь их разбросала: Света живёт в Питере, Ольга в Москве, а Ира с Надей теперь в Риге, а было время – Ира в Лос-Анжелесе, а Надя в Торонто. Про нас с Ромкой всё станет понятно из этого повествования… И очень трудно сейчас, через сорок лет, сказать, есть ли у нас кто-то ближе, чем эта студенческая команда…

* * *

Пришло время познакомить с моей Ирой. Ира родилась на Колыме в посёлке Мяунджа. Её отец Петер Плаценис, латышский крестьянский парнишка 1929 года рождения, отказался жениться на девчонке с соседнего хутора, и она написала на него донос. Как результат – арест, 58-я статья, Колыма. В то же время офицер-дорожник из Херсона – Михаил Очаковский, участник войны – в ожидании гонений на евреев сам попросил назначение на Колыму в автодорожную часть. Это из серии «дальше тундры не пошлют». Когда в 1955 году Петер вышел из лагеря, он познакомился с дочкой Михаила Очаковского Викторией, и они поженились. В 1958 году у них родилась дочь Ирена – это моя Ирочка. До девяти лет Ирочка с родителями жила на Колыме, а в 1967 году вся Ирина семья переехала в Лиепаю – на родину Петера. В Лиепае Ира закончила физмат-школу, где сидела за одной партой с Надей. После окончания школы они вместе приехали в Ригу и поступили в РПИ на АСУ, где мы и встретились.

* * *

С благодарностью хочу написать об Ольгиных родителях. Она выросла на Камчатке, в семье знаменитого, даже легендарного подводника, капитана первого ранга Вячеслава Юрьевича Камышана и преподавателя политической экономии, окончившей МГУ, Нинель Павловны. Вячеслав Юрьевич окончил Военно-морскую ордена Ленина академию в Ленинграде и в 1961 году получил назначение на Камчатку. Ольга была младшей дочкой в семье. Старшая дочь Марина – психолог, также окончившая МГУ. В 1973 году Вячеслав Юрьевич получил новое назначение, и вся семья Камышан переехала в Ригу. Нинель Павловна преподавала нам политэкономию.

Эта замечательная семья в значительной мере стала родной для каждого из нас, а потом и наших детей. Очень многие важные для нас события праздновались в их квартире. Сначала мы, студенты, отмечали в этом гостеприимном и родном нам доме наши текущие праздники – окончание сессии или сдачу «Научного коммунизма». А через годы уже наши дети делали в этой квартире концерты или показывали кукольные спектакли. Мы могли обсуждать с Ольгиными родителями самые разные вопросы, как с очень близкими людьми. Да они и были очень близкими, родными. Навсегда запомнилось трепетное, даже в чём-то сакральное отношение Вячеслава Юрьевича к Дружбе – именно так, с большой буквы. Этот его неизменный тост: «За друзей!», а ещё его пожелание нам: «Любите друг друга такими, какие вы есть…» А как он пел Визборовскую – «Если я заболею, к врачам обращаться не стану»…

Сегодня можно с уверенностью сказать, что нам крупно повезло с Ольгиными родителями и они сыграли значительную роль в нашем становлении. Близкие отношения с ними у каждого из нас сохранились на всю жизнь…

* * *

Куратором нашей группы была Ирина Горобец – преподаватель математики. Я практически не посещал её лекции, так как программу первого курса мы прошли ещё в школе.

Закончился первый семестр, сессия, экзамен по математике. И вот я что-то отвечаю, всё просто. Она мне говорит:

– Хотя ты и пропускал мои занятия, но предмет знаешь. Давай зачётку, поставлю тебе хорошо…

– Почему хорошо, – спрашиваю, – я претендую на отлично.

Она, обалдев от моей наглости, говорит:

– Ты не ходил на многие лекции, и я не могу поставить тебе отлично.

Тут я начал бухтеть:

– На экзамене идёт проверка знаний, а не посещаемости. Прошу дать мне дополнительные задачи.

После, наверное, третьей решённой дополнительной задачи она мне ставит отлично, и с тех пор года два я получал у неё отлично автоматом. Это меня и подвело. Я совсем забросил этот предмет, а багаж, наработанный в школе, закончился где-то в середине второго курса. И вот на третьем курсе я не получаю экзамен автоматом и вытаскиваю вопрос о Гильбертовом пространстве – оказывается, мы и это уже изучили… Я понимаю, что экзамен мне не сдать, прошу назначить пересдачу, после чего несколько дней и ночей живу в математике, навёрстываю всё, что упустил, и в итоге иду и получаю привычную оценку отлично. С тех пор я математику не пропускал.

* * *

Был ещё у нас удивительный предмет – теория автоматического управления (ТАУ), а может, это был не предмет удивительный, а преподаватель – Димо Стефанович Кристинков. Замечательный, общительный, весёлый мужчина болгарских кровей. Как-то в самом начале семестра, когда ТАУ только появился в нашей программе, он проводил первый семинар. Написал какой-то дикий интеграл на доске и предложил отчаянным его взять. Я – отчаянный, вышел к доске, долго пыхтел, но безуспешно, однако Димо Стефанович отметил, что я выступал на семинаре.

По программе мы должны были сдавать и зачёт, и экзамен по этому дивному предмету. В конце семестра я поднимаю руку и говорю:

– Димо Стефанович, я как староста волнуюсь и за студентов своей группы, и за преподавателей. И поэтому хочу предложить вариант, который поможет уменьшить вашу нагрузку и психологическое напряжение студентов, а именно предлагаю всем, кто выступал на семинарах, поставить зачёт автоматом как наиболее активной части группы.

Димо Стефанович внимательно выслушал меня, а потом согласился – по-моему, с радостью. Через неделю я поднял руку и выступил опять, с предложением поставить экзамен автоматом тем, кто освобожден от зачёта, объяснив, что это было бы логично, так как зачёт автоматом сам по себе предполагает достойное знание предмета. И он опять со мной согласился. Так я и изучал ТАУ: на первом семинаре каждого семестра я выходил к доске, иногда удачно, иногда не очень, но в итоге имел экзамен автоматом. Дошло до того, что, окончив курс ТАУ, я понял, что ни разу не открывал и даже в глаза не видел учебника по этому предмету. И всё бы было хорошо, но на четвёртом курсе я женился на Ирине, и в этот раз Димо Стефанович мне не поставил экзамен автоматом. На мой вопрос он мне ответил, что теперь я обязан присутствовать, чтобы помочь Ирине…. Это было нечто: Ира давно сдала и вышла, а я всё сидел как баран над листочками и что-то там решал. Мой ответ был жалким и постыдным… Димо Стефанович посмотрел мне в глаза и, еле сдерживая смех, сказал, что может мне поставить максимум пять с минусом, хотя мы оба понимали, что мой ответ не тянет и на двойку…

* * *

Физика. Валтерс – замечательный, прекрасно знающий предмет и уважающий студентов преподаватель. Он славился тем, что у него невозможно было списать. Но мне удалось. На экзамене мне попался вопрос, в котором была огромная эмпирическая формула, которую нельзя вывести – её надо помнить, а это просто невозможно. Я, сидя за столом, роняю ручку, нагибаюсь за ней и там, под столом, со всей дури бью себя кулаком в нос. Я с восьмого класса занимаюсь боксом и боли особенно не чувствую. Из носа хлынула кровь – чего я и добивался. Вылезаю из-под парты весь в крови и тихо, вежливо спрашиваю:

– Можно выйти?

– Конечно! – почти кричит преподаватель.

И вот я за дверью в коридоре, сердобольные девчонки мне протягивают носовые платки, а я судорожно хватаюсь за учебник, нахожу нужную формулу и, утеревшись, возвращаюсь в аудиторию и записываю на лист стоящую перед глазами формулу.

* * *

На первом курсе был предмет начертательная геометрия. Я бы ничего о нём и не говорил, если бы не забавный случай. Была у нас в группе симпатичная девочка Майя. А в начертательной геометрии бывают задачки, когда необходимо показать чертежи объекта в трёх проекциях. И я до сих пор помню консультацию по начерталке, на которой Майя просит преподавателя объяснить ей про три проекции отрезка прямой. Преподаватель долго, терпеливо и понятно, с примерами объясняет, как от отрезка прямой на одну из плоскостей получается такая проекция в виде отрезка или точки (если он перпендикулярен данной плоскости), на другую – вторая проекция, а на третью – третья. После долгого и подробного объяснения преподаватель спрашивает у Майи, поняла ли она.

– Поняла, – отвечает Майя и тут же спрашивает: – Но почему у нас отрезок был один, а теперь уже три?

Ну и для закрепления. Идёт экзамен по ТММ – теория машин и механизмов, этакий упрощённый вариант сопромата. Там есть такой тип крепления – «ласточкин хвост», это когда на одной детали есть паз в виде трапеции, а на другой – шип такой же формы. Если вставить шип в паз, то вынуть простым выдёргиванием не получится. Мы сидим в аудитории и ждём своей очереди на сдачу экзамена. Ко мне подходит Майя и просит, чтобы я ей объяснил принцип работы этого крепления. Я объяснил, нарисовал, спросил, понятно ли.

– Да, спасибо, – ответила она.

Подошла наша очередь сдавать экзамен. Зашли, вытянули билеты. Сидим, готовимся. Майя начинает отвечать. Когда она закончила, преподаватель говорит:

– Что-то я не могу определиться, что ставить тебе, Майя, – удовлетворительно или хорошо. Давай сделаем так: пусть кто-то из аудитории задаст тебе вопрос по предмету, и если ты ответишь, то получаешь хорошо.

Конечно же, я сразу поднимаю руку и прошу объяснить принцип крепления «ласточкин хвост» – мы же только десять минут назад с ней это обсуждали. Майя отвечает, что она не знает, как выглядит это крепление… и вроде бы даже обиделась на меня.

* * *

Политэкономия социализма. Феерический предмет, в котором, по-моему, никто ничего не понимает, но идёт игра в серьёзность и важность данного предмета. А вот преподаватель – отличная женщина по фамилии Рыжова. Курит в перерывах вместе с нами, рассказывает анекдоты и смеётся над нашими, в общем – своя. По этому удивительному предмету организовали олимпиаду, и я, непонятно с какого перепуга, решил в ней участвовать. Списал все три вопроса из трёх у соседей: первый вопрос списал у очкарика справа от меня, второй у соседки слева, а третий, по-моему, и сам знал, но удостоверился, что прав, прочитав ответ соседки сзади. Сдали работы, и выяснилось, что мне опять повезло: я удачно списал ответы, оказавшиеся правильными, и в итоге попал в пятёрку лучших знатоков политэкономии социализма. Рыжова в связи с этим поставила мне экзамен автоматом. И вот в конце декабря у нас в группе экзамен по политэкономии социализма. Экзамен проходит в основном здании РПИ на Ленина, 1, это на площади Латышских стрелков. Прямо посередине площади стоит громадный (тринадцать метров в высоту) гранитный памятник – на высоченном постаменте плечом к плечу, спина к спине стоят три гигантских гранитных стрелка. Сидим в коридоре, ждём, когда Ира пойдёт сдавать. Вдруг в нашу аудиторию заходит проректор института и минут через пять выходит оттуда довольный. Вслед за ним в коридоре появляется наш преподаватель Рыжова и, увидев меня, говорит:

– Кадиш, как хорошо, что ты здесь. У тебя же автомат, тебе сдавать не надо, поэтому пойди возьми ведро с водой и швабру и иди помой памятник стрелкам. Дело в том, что завтра на площади какое-то важное мероприятие, а памятник весь расписан всякими «Маня + Саня» и ещё хуже. Приходил проректор и попросил помыть…

Я отвечаю, что всё понимаю и рад бы помочь, но не могу…

– Почему?

– Я здесь, чтобы за Иру волноваться, ей сейчас экзамен вам сдавать.

– Я буду за неё волноваться, иди спокойно, – гово-

рит она.

– Нет, вы так не сможете, я же на отлично волнуюсь! – говорю я, глядя ей в глаза.

– Всё поняла. Иди!

На улице холод, снег… Идиот с «дымящимся» ведром и шваброй вымыл памятник стрелкам, а Ира получила отлично.

Памятник Латышским стрелкам

* * *

Был у нас уникальный предмет – теория информатики, и преподавал её потрясающий тип с нашей кафедры автоматизированных систем управления (АСУ), назовём его Тупенков. Он был кандидатом каких-то наук, но удивительно тупым и без малейших просветов. Практические занятия проводились на весь поток, то есть на четыре группы ФАВТа: Прикладная математика, ЭВМ, АСУ и Автоматика и телемеханика. Контрольные проводились следующим образом. В огромную аудиторию – чаще всего в амфитеатр на Энергетическом факультете – по сигналу запускались студенты всех четырёх групп. На столах заранее были разложены «лицом вниз» листы с задачами. Все заходили и стояли каждый перед своим столом. Садились и открывали задачи только по общей команде. Если сел или перевернул листок самовольно – изгонялся из аудитории и считалось, что задачи, написанные на листке, ты не решил и теперь твой долг увеличивался вдвое, то есть если на листке было три задачи, а ты его открыл без команды, то теперь должен решить шесть. Если по итогам контрольной решил две из трёх, то твой долг становился – две задачи. Так продолжалось целый семестр. Конечно, мы не принимали во внимание этого идиота и его метод, но в декабре перед самым зачётом вдруг выяснилось, что у меня и у Джины огромный долг – больше двухсот задач у каждого. Понятно, что в такой ситуации сдать зачёт проблематично… Мы выяснили, когда у Тупенкова поздняя консультация. Пришли вдвоём к самому её завершению. Вечер, на улице зима, темно. Здание факультета уже практически пустое. На верхнем этаже в аудитории передние ряды столов были подготовлены для студентов, а на остальных были поставлены стулья ножками вверх (наверное, для облегчения работы приходящей поздно вечером уборщицы). Дождавшись, когда последний из студентов ушёл и Тупенков начал собирать свои вещи, мы вошли в аудиторию, молча подошли каждый к перевёрнутому стулу, отломали от него по деревянной ножке. Тупенков очень удивился, а мы направились к нему, постукивая деревянной ножкой по ладони левой руки и пристально глядя ему в глаза. Он на самом деле испугался и срывающимся голосом закричал:

– Зачем вы здесь?!

Мы спокойно ответили, что пришли сдавать зачёт досрочно, и положили на стол перед ним наши зачётки. Он с облегчением выдохнул и так же молча поставил нам зачёты.

* * *

Была ещё потрясающая дисциплина, называвшаяся дискретная математика. Под этим названием были сгруппированы математическая логика, теория множеств, теория графов и что-то ещё. Как позже покажет жизнь, этот предмет был мне наиболее необходим, но, как известно, отношение к дисциплине во многом зависит от преподавателя. В этом смысле дискретной математике не повезло. Читал её нам молодой, высокий самовлюблённый нарцисс по фамилии Вовси. Он презрительно относился к людям (а может, только к студентам), его боялись и не любили. И, соответственно, не любили и дискретную математику. Как её сдавать, мы не представляли, и когда я, как староста группы, формировал график экзаменов, то отвёл на подготовку к дискретной математике только три дня – это минимальный допустимый срок. Сначала все набросились на меня, мол, очень мало времени, не успеем подготовиться, но в итоге стало понятно, что даже если бы было выделено тридцать дней – мало что изменилось бы.