Текст книги "Аркадий Гайдар без мифов"

«Комполка Голиков нужен Красной армии»

Пребывание в госпитале пошло на пользу. Голиков стал спокойней. Наладился сон. Реже снилась Хакасия. Врачам удалось ликвидировать аритмию, которая тоже крайне редко поддавалась лечению. И это рождало надежду, что удастся покончить и с неврозом. Но пока что невроз никуда не уходил. Дрожание рук сохранялось.

С госпитальной выпиской Аркадий Петрович пришел к Александрову. Но командующий и так уже все знал. Заговорили о другом.

– У меня есть две новости, – сказал Александров. – По твоему совету я затребовал копии твоих же донесений из Ачинско-Минусинского района. Только из этих бумаг я понял, в какие нечеловеческие условия они тебя там поставили. Тебя толкали к тому, чтобы ты либо натворил глупостей, либо сошел с ума.

Для меня остается загадкой Какоулин. Он – потомственный интеллигент. Учился на юриста. Занимался живописью, театральным делом. Владеет тремя языками. Побывал в Японии, Южной Америке и в Египте. Получил военное образование. Не знаю, как в театральной, но в нашей профессии он оказался абсолютно бездарен. Когда ты уехал в Москву, он попытался закончить переговоры, которые ты начал. Но у него ничего не получилось. Соловьев во время встреч дальше выпивки не пошел. Тогда Какоулин решил, что он лично расправится с атаманом. Он назначил сам себя «командующим вооруженными силами Ачинско-Минусинского боевого района». Сколько он дал тебе бойцов, когда ты командовал тем же районом? Сто двадцать четыре штыка и сабель? Себе он взял пятьсот девятнадцать бойцов.

Но ему и этого показалось мало. И он объявил по губернии о необходимости создания «отрядов из коренных жителей». Нам об этом он не сообщил. Мы бы ему средств для этого все равно не дали. И Какоулин формировал эти отряды «на полном самоснабжении». То есть каждый член дружины должен был добывать себе пропитание сам. Какова численность этого ополчения, мы пока не знаем. Но известий о победах над Соловьевым не поступало тоже.

Даже то, что ты в этих обстоятельствах просто выжил и сохранил бойцов, я считаю подвигом. Но это не все, что я хотел сказать. У меня имеется насчет тебя один проект. Но он требует времени.

…Александров принял решение, чего бы это ни стоило, сохранить перспективного командира для Красной армии. И он вынес этот вопрос на заседание Революционного военного совета РСФСР – тогдашнего министерства обороны. Руководил им Михаил Васильевич Фрунзе.

Александров рассказал о роли Голикова в бескровном завершении Антоновского мятежа, о высокой оценке, которую дал Голикову Тухачевский, направив его на учебу в Академию. Александров просил руководство Красной армии не увольнять Голикова по болезни, а, наоборот, предоставить ему годовой отпуск с сохранением содержания и квартиру в Москве с центральным отоплением, поскольку ему трудно пока топить печку.

Сохранить Голикова для Красной армии Реввоенсовет согласился. Отпуск Аркадию Петровичу предоставили, но пока на шесть месяцев. Жалование командира полка, по тем временам значительное, сохранили. Лечиться он мог в любом оздоровительном учреждении на территории страны, включая платные. Частные врачебные клиники появились в стране с введением НЭПа. Отказал РВС только в предоставлении квартиры с отоплением. С жильем в столице было худо.

Когда закончился первый отпуск, Голикову дали один за другим еще три. Военное руководство страны в буквальном смысле не жалело средств, но результаты не радовали.

Перед окончанием последнего отпуска Александров, который продолжал наводить справки, получил обнадеживающие сведения: травматический невроз хорошо лечат в Париже. Во Франции после Мировой оказалось много молодых людей с подобным заболеванием. Реввоенсовет страны тут же выделил валюту. Александров велел Голикову срочно возобновить школьные знания французского языка, найти какую-нибудь старушку-учительницу. Тем временем в советское посольство во Франции был направлен запрос, верно ли, что тамошние медики научились справляться с травматическим неврозом.

Пришел ответ: условия в клиниках Парижа замечательные, но лечат плохо. Стойких результатов нет.

В апреле 1924 года М.В. Фрунзе вынужден был подписать приказ об увольнении из Красной армии бывшего командира 58-го полка А.П. Голикова по состоянию здоровья. За три месяца до увольнения будущему писателю исполнилось двадцать лет.

Аркадий Петрович Голиков снова стал штатским человеком. Образование – четыре с половиной года обучения в реальном училище. Гражданская профессия – никакой.

Хочу сказать несколько слов о судьбе тех военачальников, которые поддерживали Голикова во время военной службы, а потом пытались сохранить его в рядах Красной армии.

О бывшем командующем частями по охране железных дорог Республики Е.И. Ефимове не известно ничего.

Первым среди крупных военачальников Красной армии погиб М.В. Фрунзе. По прямому заданию И.В. Сталина он был умерщвлен в Боткинской больнице в Москве во время абсолютной ненужной операции, на которой настоял Сталин.

В.В. Вацетис, М.Н. Тухачевский, А.К. Александров, его заместитель В. А. Кангелари, В.Н. Какоулин были расстреляны в 1937–1938 годах. Останься Аркадий Петрович служить в Красной армии, он бы вряд ли избежал расстрела – за «связь с многочисленными врагами народа».

В этом случае мы бы не получили ни полководца, возможного участника штурма Берлина, ни «любимого писателя советской детворы».

Как стать писателем-классиком

Опустевший дом

Голиков возвратился в Арзамас. Дома Аркадию Петровичу отвели Талкину комнату.

– Я не хочу стеснять Талку, – заявил он. Талка-Наташа была любимой сестрой.

– Тебе нужен покой, – ответил отец. – И Талочка не возражает.

О матери в доме почти не говорили. В новой квартире, которую отец получил на улице Карла Маркса, 12, Голиков уже не нашел двух великолепных фотографий матери и отца, сделанных перед самой войной. Их подальше спрятала тетка.

Как только Голиков переступил порог отцовского дома, он сразу ощутил, что в этих стенах нет мамы. Хозяйством ведала тетя Даша, которая и спасла жизнь девочек, когда отец, мама и он, Аркадий, уехали из Арзамаса.

При маме в доме часто бывали гости, возникали оживленные беседы, слышался смех. А теперь, хотя произошло великое чудо – вернулся после двух войн отец, – в этих стенах ощущалась пустота. Мама не уехала на время. Она ушла из дома. Случилось это, когда еще шла Гражданская война, но разрушение семьи началось гораздо раньше.

Когда молодые Петр и Наташа только познакомились, у них обнаружилось много общего. Петр не захотел заниматься потомственным ремеслом – щепным промыслом, изготовлением и продажей мелких деревянных изделий. Наташа отказалась навсегда остаться в родном доме бесплатной нянькой. Ее отец, Аркадий Сальков, вскоре после смерти Наташиной матери вновь женился. В доме снова появились маленькие дети. Отец предполагал, что ухаживать за ними, растить их будет старшая дочь, которая заканчивала гимназию. Петр хотел стать учителем. У него была мечта – обучить грамоте всех детей в России. Читать и писать в стране умели всего лишь несколько человек из ста.

Оба сделались учителями. Петр закончил Курскую учительскую семинарию. Наташа – только гимназию, но это давало ей право преподавать в школе. Правда, лишь в младших классах.

Учить детей читать и писать Наташе вскоре надоело. Она чувствовала, что по образованию и развитию способна на большее. И захотела тот же народ лечить, но женщинам в отсталой России быть врачами запрещал закон. Разрешалось только быть акушерками, помогать при родах. Наташа закончила медицинские курсы в Нижнем Новгороде и приступила к частной практике в Арзамасе.

Первые годы семейной жизни были нелегкими: много работы, маленькое жалованье, непростой быт, особенно когда стали рождаться дети. Но та пора впоследствии вспоминалась как лучезарная. Петр и Наталья все делали вместе: читали одни и те же книги, учили одни и те же – немецкий и французский – языки. Дуэтом пели народные песни. Во многом сбылись и юношеские мечты.

А затем обнаружились расхождения. Петру Исидоровичу пришлось оставить школу и поступить в чиновники: там больше платили. Новая должность его опростила. Ушли решительность и твердость. А потом стали обнаруживаться и различия в социальном происхождении.

В крестьянской семье невестка – это еще одна пара рук. А дети – надежда и опора в старости. Петр Исидорович полагал: служба у него с женою есть, растет четверо детей, значит, семья сложилась. Судьба удалась.

А Наталья Аркадьевна пятнадцать лет росла хотя и в обедневшей, но дворянской семье. Она прочла в юности все любовные романы, которые имелись в киевском родительском доме. Любовь и семья рисовались ей как праздники с балами, благотворительными вечерами, любительскими концертами, в которых она сама готовилась принимать участие. Она имела тонкий слух и приятный голос, мечтала о негромких аплодисментах и поднесенных цветах.

Эта сокровенная часть судьбы полностью обошла ее стороной. А подряд две войны – мировая и гражданская – разорвали и ту семью, которую удалось им с мужем построить.

И потом – что ни говори – несколько лет разлуки, когда рядом нет мужского плеча и всегда пустая спальня.

Воспоминания о маме

Много думая о ней и о судьбе семьи здесь, в Арзамасе, Аркадий Петрович сделал для себя несколько важных открытий. Он обнаружил, что за прошедшие годы сильно отдалился от своего отца Петра Исидоровича, которого очень любил, когда был маленьким.

Наталья Аркадьевна рано стала наблюдать за духовным развитием сына. Когда позднее родились Талка-Наташа, Оля и Катя, то обнаружилось, что из детей больше всех она любит сына. Вероятно, поэтому Наталья Аркадьевна заметила его влечение к рифмованному слову. Аркадий не только мгновенно запоминал стихи и песни, которые слышал от родителей. Еще не умея читать и писать, он уже пробовал говорить в рифму, сочинять стихи. Мама купила альбом в сафьяновом переплете и заносила туда первые рифмованные строки сына.

Но Аркадий Петрович был особенно благодарен маме за долгие вечера, которые они одно время проводили вместе. В 1919 году он приехал в Арзамас на костылях, после ранения. Сильно болела пострадавшая нога. Успокоительных средств не было никаких. Аркадий лежал на кровати, подложив под ногу подушку. Такая поза слегка уменьшала боль.

Мама часто садилась рядом и просила что-нибудь рассказать. Он отбирал в памяти случаи побезобидней, а если удавалось, то и повеселей. Мама слушала, не спуская с него своих серых потрясенных глаз. Иногда они наполнялись слезами, иногда прищуривались, словно мама пыталась угадать, через что же еще прошел ее мальчик, от которого исходил такой знакомый по больнице запах лекарств. О чем он недоговаривает.

Однажды она сказала: «Это нужно записывать». Аркадий удивился: «Зачем? Я и так все помню». Но странная вещь: чем больше времени проходило с того вечера, тем большую власть над ним приобретали мамины слова. Однако пока он служил, и война бросала его с одного места на другое, возможность начать писать долго не появлялась. Только приехав в Красноярск, Аркадий Петрович днями изучал документы о местном, сибирском бандитизме. Вечерами абсолютно нечего было делать. Тут и пригодился мамин совет: «Это нужно записывать».

Аркадий Петрович начал делать первые наброски к роману, который назвал «В дни поражений и побед». Некоторые эпизоды ложились на бумагу сходу, целиком. Потом их даже не было нужды переписывать. Он надеялся, что продолжит работу в Хакасии, куда его собирались перевести.

Но в Ачинско-Минусинском районе удалось посидеть над рукописью раза два, не больше. Остальное время отбирали погони за Соловьевым по тайге. И рукопись легла на дно походного чемодана. Но вот чему Аркадий Петрович удивился: в конечном счете это мама подвела его к освоению второй профессии – к литературному ремеслу. Однако радости от своего открытия Аркадий Петрович не испытал. Никакой связи с матерью у него давно не было.

Голиков служил на Кавказе, когда ему написали из дома, что мама уехала в Пржевальск, в Киргизию, с Субботиным. Аркадий Петрович знал его по Арзамасу. Наташа, Оля, Катя жили теперь с тетей Дашей. Как жили, на что жили – оставалось неизвестным. От невообразимости случившегося Голикову показалось, что он сходит с ума.

Аркадий Петрович бросился к столу, чтобы написать матери резкое письмо, но спохватился, что не знает адреса. И он решил для себя, что вообще писать ей ничего никогда не будет.

Он знал, что мать любила его больше всех в семье, воспитывала в нем те черты характера, которых ей не хватало в былые годы в отце. Все, чему она его, Аркадия, Адю, учила, пригодилось ему на войне. Чисто женское презрение к мужской трусости приучило его не поддаваться страху. Отсутствие страха позволяло в считанные мгновения смертельной опасности принимать быстрые, четкие, а главное – спасительные решения. Он, Аркадий Голиков, стал прямым наследником двухсотлетних офицерских традиций семьи Сальковых. Но он же, Аркадий Голиков, который уже и сам сильно влюблялся и отчасти понимал силу чувств, не мог простить маме, что она оставила на тетю трех девчонок.

Ему еще было неизвестно, что внезапно пришедшая любовь способна заслонить на время все остальные чувства.

Спор с отцом

В Талкиной комнате, которую отвели Аркадию, возле окна стоял круглый стол из бывшей детской и висели книжные полки с любимыми книгами и немногими учебниками. В квартире со старой, бедной обстановкой Голиков на короткое время почувствовал себя защищенным от невзгод присутствием и вниманием отца, теткиной заботой и нежностью соскучившейся сестры.

На четвертый день, когда в квартире никого не было, Аркадий Петрович выдвинул из-под кровати свой чемодан, взял из него стопку тетрадей. На обложке одной из них была нарисована звезда с расходящимися лучами и стоял заголовок: «Арк. Голиков. В дни поражений и побед». Аркадий Петрович перечитывал рукопись, пока не пришел обедать отец.

– Идем, сынок, – сказал он, входя в комнату, – все стынет.

Голиков вскочил: он еще не мог привыкнуть к такому чуду, что рядом отец, что его можно видеть сто раз на дню.

Между тем положение Аркадия Петровича в доме становилось все более трудным. В воздухе висела недосказанность. Ведь, помимо желания повидаться с близкими людьми, пожить в родных стенах, он приехал посоветоваться. Он нуждался в поддержке. И однажды сказал:

– Папа, я хотел бы пригласить друзей, чтобы почитать мой роман.

Отец не спросил: «Какой?». Он только поинтересовался: Когда?

– Завтра.

– Хорошо, я приду с работы пораньше.

На другой день после обеда отец уже не пошел на службу, а принялся помогать тете Даше и Талке. Он вытирал пыль, рубил секачом мясо на пирожки, затем разложил по тарелочкам закуску: семгу, ветчину, свежий сыр, икру, – поставил бутылочку вишневой наливки, которая хранилась у тетки бог знает с каких пор, выгородив на столе угол для Аркадия и его тетрадок.

А виновник суматохи, бледный, разом похудевший, с встревоженным лицом, безвылазно сидел вторые сутки у себя в комнате. Он зачеркивал, исправлял, переписывал, потому что ему вдруг все перестало нравиться, и дыхание замирало при одной только мысли, что такое же скверное впечатление от романа будет и у гостей.

Первым, ровно в семь, явился друг детства Коля Кондратьев. Он был похож на американца из фильма – в сером клетчатом костюме, серой клетчатой кепке и крагах.

Коля получал в своей лавке большой оклад и считался завидным женихом. Помимо других достоинств, он вырос в хорошей, солидной семье: отец его был известный всему городу почтальон. Но Коле никто не был нужен, кроме Талки. А Талке не был нужен он.

Вскоре прибежали запыхавшиеся Нина и Митя Похвалинские. Они совсем недавно поженились, дня не могли просуществовать порознь и стеснялись того, что им вместе так хорошо и что все это видят по их счастливым лицам. Нина жила в одном дворе с Голиковыми, была подругой детских игр Аркадия и Наташи.

Пришли еще несколько знакомых и приятелей. Отец просунул голову в комнату сына:

– Аркашенька, неудобно, полный дом гостей.

Голиков, сердясь, что не хватило времени, надел френч, застегнул его на все пуговицы, взял стопку тетрадей и вышел в столовую, забыв поздороваться.

– Я думаю, мы сначала закусим чем бог послал, – сказал отец. – К тому же пироги как раз поспели.

– Нет, – заявила проницательная Нина, которая в детстве была влюблена в Аркадия и всегда улавливала его душевное состояние, – мы сперва послушаем Аркашу. Ведь правда, Митя?

И покраснела оттого, что все опять увидели, какая она счастливая.

– Конечно, послушаем, – согласился Митя. Часа через два отец предложил сделать перерыв:

– Аркаша, все гости после работы…

– Да-да, – согласился Аркадий Петрович.

Гости в самом деле проголодались и набросились на еду. И начинающий писатель чувствовал себя покинутым и одиноким. Сам он есть не мог.

– Аркаш, а ты почему не ешь? – спросила Нина. И вдруг поняла: – Ты так волнуешься? Но ведь это очень интересно, глупый. Не веришь – спроси у Мити.

Это был самый первый читательский отзыв. И давящая тяжесть от ожидания неминуемого провала отпустила Голикова. Он благодарно улыбнулся (как человеку, в сущности, мало нужно!) и ткнул вилкой в тарелку с розовой ветчиной. Оказалось, что он давно хотел есть.

Друзья ушли. Наступила минута, которую Голиков ждал и больше всего боялся: они с отцом остались одни.

Аркадий Петрович с детства во всем подражал отцу. На войне, когда возникали обстоятельства, где он не знал, как ему поступить, а требовалось немедленное решение, он спрашивал себя: «А как бы поступил отец?» И всегда находил простой, дельный ответ, в котором заключались крестьянская обстоятельность и житейская опытность, которой у самого Аркадия быть не могло, как не могло, скажем, быть навыков вождения паровоза.

И хотя они с отцом не виделись четыре года, их духовная близость, которая возникла в детстве, дала возможность Голикову избежать многих ошибок и промахов. Сколько раз, поступая, «как папа», он удостаивался похвал начальства и молчаливой благодарности самых беспощадных своих судей – бойцов!

– Ты хочешь знать мое мнение? – спросил отец и машинально провел ладонью по бритой голове. Рука его дрожала.

Отец остался таким же доброжелательным, заботливым и мудрым, каким он был всегда, но при этом из него что-то ушло. Какая-то часть его существа словно отмерла.

– Мне твой роман тоже понравился, хотя начало скучновато. Но если ты будешь много заниматься, способности твои разовьются. Здесь ты весь в маму. – Он замолчал. Отец продолжал любить мать, и годы разлуки эту любовь не ослабили. – Но ты не учитываешь: тебе скоро двадцать лет, а у тебя никакой профессии.

– Но ты же сам мечтал обучить грамоте всех крестьянских детей России.

– Да, мечтал.

– Почему же ты отказываешь в праве мечтать мне?

– Потому что такие мечты требуют здоровья. У меня оно было. У тебя его нет. Ты его оставил на войне. А теперь давай посмотрим, во что обходится занятие литературой. Я тут подготовил для тебя записочку. Добролюбов умер в 25 лет, Решетников – в 30, Слепцов – в 32, Гаршин бросился в лестничный пролет в 33, Белинский сгорел от туберкулеза в 37, Чехов – в 44. Гениальный, при жизни признанный Гоголь получил душевную болезнь и уморил себя с голоду в 52 года. Я не говорю про Рылеева, Лермонтова, Пушкина, не говорю про Чернышевского, Полежаева, Шевченко. Так или иначе, они умерли насильственной смертью…

– Папа, я много раз мог умереть на войне. И если я проживу хотя бы еще десять лет…

– Пойми, у тебя их может не быть. – Глаза отца блеснули слезами.

– А почему ты не приводишь в пример Льва Толстого, который прожил 82 года, или Тургенева? Он до старости лет, я читал, был влюблен в Полину Виардо.

– У них были «дворянские гнезда». Поэтому их не тронула чахотка. Толстой мог позволить себе отказаться от денег за издание своих книг.

– Что ты мне предлагаешь?

– Нельзя строить судьбу в расчете на то, что удастся напечатать твои тетрадки. С работой теперь плохо. Коля торгует у частника кружевными панталонами. Но тебе, как бывшему комполка, должность подберут. Я уже говорил. Если твои литературные дела пойдут хорошо, ты службу оставишь. А если не получится, у тебя есть надежный тыл. Что ты на меня укоризненно смотришь? Думаешь, я старый и сильно поглупел?

– Сорок пять лет, папа, – не старость, хотя война не молодит. Я хочу тебе напомнить, что в молодости тебе не грозил голод, а ты убежал из дома, бедствовал, почти нищенствовал, чтобы стать учителем. Почему же ты отказываешь в праве рискнуть мне?

– Мой романтический порыв закончился нелепо. Я мечтал просвещать, пробуждать детские души. А стал акцизным чиновником… Теперь – кооператором.

– Зачем же ты посылаешь в чиновники и меня?

– От безвыходности. Кончится твое выходное пособие, на что ты будешь жить? У меня только жалованье. Я посылаю Оле с Катей в Крым, скоро Талочка уедет учиться в Нижний – придется посылать и ей. Нам с тетей тоже нужно на что-то жить.

– А если мне повезет?

– Я был бы счастлив увидеть в витрине книгу «В дни поражений и побед». Автор: Аркадий Голиков. Но быстро и легко слава приходит только к гениям. Державин хотел расцеловать юного Пушкина, Белинский и Некрасов прибежали ночью к молодому Достоевскому, прочитав рукопись «Бедных людей», а Байрон однажды проснулся и узнал, что он знаменит. Но эти случаи потому и сохранились в памяти, что были исключением. Не сердись, но большого дарования в тебе я не вижу.

Голиков и сам себя спрашивал: «А если все окажется напрасным? Если книгу никто не напечатает?» Сейчас было не поздно сказать: «Да, папа, ты прав, я сделаю, как ты советуешь».

Но Голиков уже знал: тетрадные страницы способны поглощать все силы. И еще он убедился: строки, написанные утром, на свежую голову, лучше, точнее тех, что ложатся на бумагу вечером, после рабочего дня. Так было у него, хотя он знал, что Достоевский писал и диктовал только по ночам. И по ночам писал Бальзак. А если Бальзак садился за стол днем, то задергивал шторы, будто ночь.

Но самый главный вывод, который сделал для себя Голиков, состоял в том, что ходить на службу днем, а писать ночью он уже не мог. На это просто не было сил.

Так он оказался перед выбором: либо принять предложение отца, либо уехать. Стать шестым ртом в доме в расчете на отцовское жалование он не мог.

Отец сидел и ждал, машинально кроша на тарелке кусок пирога с мясной начинкой.

– Я понимаю, папочка, твою озабоченность. Знаю, сколько ты сделал для дома, для девочек. И все-таки, мне кажется, сегодня ты не прав. У каждого человека должна быть мечта и возможность, пусть единственная, рискнуть. В твоей и маминой судьбе многое не задалось. Но хотел бы ты представить свою молодость без дерзаний, без работы с детьми, без праздников, которые вы с мамой устраивали своим ученикам?

– Конечно, нет.

– И еще. Ты был солдатом. В революцию стал командиром полка. Сначала тебя водили в бой. Потом водил людей в бой ты. Помнишь ли ты хоть один случай, чтобы солдата оторвали от земли в атаку и тут же крикнули, что отступать он должен вон в тот лесок?

Аркадий Петрович замолчал. Ему трудно было произнести те слова, которые он приготовил:

– Спасибо тебе за твою заботу. Но завтра я еду в Петроград.