Текст книги "Письма о кантианской философии. Перевел с немецкого Антонов Валерий"

Письма о кантианской философии
Перевел с немецкого Антонов Валерий
Карл Леонгард Рейнгольд

Переводчик Валерий Антонов

© Карл Леонгард Рейнгольд, 2023

© Валерий Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0059-8310-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Аннотация

Карл Леонхард Рейнгольд (26 октября 1757 – 10 апреля 1823) был австрийским философом, который помог популяризировать работы Иммануила Канта в конце 18 века. Рейнгольд считается пионером в восприятии критической трансцендентальной философии Иммануила Канта в немецкоязычном мире. Он пытался превратить критическую философию в элементарную философию, в которой разум и чувственность выводятся из воображения. Своими центральными работами на тему « Попытка создания новой теории человеческого воображения» (1789 г.), «Вклады в исправление прежних недоразумений философов» (том 1, 1790 г.) и «Об основании философского знания» (1791 г.) он внес важный вклад в развитие философии немецкого идеализма. Знаменитым сделали его «Письма о кантианской философии» (1786—1787). Они дали ясное объяснение мыслей Канта, которые ранее были недоступны из-за использования Кантом сложного или технического языка. Сочинение Карла Рейнгольда к сожалению доступны только на английском языке. Недавно появилось несколько частичных переводов работ Рейнгольда: один, написанный Джорджем ди Джованни, отрывков из «Фундамента»; другой, Сабин Рор, фрагментов из «Сверхъестественного в Грундбегриффе и Грундсетце морали в аус дем Гешиштспункте о драгоценностях и основах веры»; и два, Йорга Ноллера и ДжонаУолш, выдержки из Бейтраге II и Вермиштера Шрифтена II, относящиеся к посткантовским дебатам о свободе воли. В 2005 году в серии «Кембриджские тексты по истории философии» был опубликован прекрасный перевод первой серии «Писем Рейнгольда о философии Канта», переведенный Джеймсом Хеббелером и отредактированный Карлом Америксом. Кроме того, в настоящее время ведется перевод второго тома писем Рейнгольда о философии Канта на английский язык.

В 1998 году философия Рейнгольда была предметом международной научной конференции – первой подобной конференции, посвященной Рейнгольду, – в Бад-Хомбурге, Германия. Вторая международная конференция Рейнхольда была проведена в Люцерне, Швейцария, в 2002 году; третья – в Риме, Италия, в 2004 году; четвертая – в Монреале, Канада, в 2007 году; пятая – в Зигене, Германия, в 2010 году; и шестая – в Киле, Германия, в 2017 году.

Данный перевод писем о философии Канта выполнен мной с немецкого на русский язык со следующих изданий: Briefe über die Kantische Philosophie [Erster Band] (1790), Briefe über die Kantische Philosophie, Zweyter Band (1792). Перевода второго тома писем по настоящее время нет ни на одно языке, кроме, естественного оригинала на немецком, приведенных выше изданий.

Том первый

Предисловие

Следующим намерением писем, собранных в настоящем томе, было уже не пригласить моего друга к изучению философии Канта, а облегчить ему эту задачу в отношении той части этой философии, которая имеет для него самый непосредственный интерес, которую он считает понятой лучше всего и которая, тем не менее, как мне показалось, требует для него наибольшего обсуждения. Критика практического разума нашла в его сердце толкователя, который столь же безошибочен, сколь и готов, но которого, тем не менее, можно неправильно понять, если оставить его наедине с простыми утверждениями даже в тех случаях, когда следует искать их основания. Причины следует искать в них. То, как мой друг начал использовать некоторые выражения и фразы из этой важной работы, не оставляло у меня сомнений в том, что в его новых убеждениях нравственное чувство нередко торопило философский разум. Я видел, как он применял утверждения, которые, по замыслу кенигсбергского философа, должны были быть лишь предварительными объяснениями, как объяснения и принципы, и тем самым ставил себя перед необходимостью находить ту же систему, которая, взятая в целом, удовлетворяла его сверх всяких ожиданий, противоречивой в некоторых отдельных частях. Убедившись, что я не могу никаким другим способом устранить возникающие из-за этого опасения, я решил попытаться дать ему всю систему.

Я решил попытаться показать ему всю основу новой моральной философии с точки зрения, которая полностью отличалась бы от точки зрения Канта, и с помощью, которой он был бы вынужден внимательнее присмотреться к тем ее частям, которые до сих пор были слишком близки для его взгляда, и к тем, которые он, казалось, едва замечал в темной дали. При этом я пошел по следующему пути. Некоторые довольно распространенные и глубоко укоренившиеся предрассудки против философии Канта в целом, на которые обратил мое внимание мой друг, стали для меня поводом подготовить его к ходу и методу моих будущих размышлений в первом письме.

Предварительные знания, развивая которые я затем берусь осветить новое философское понятие о нравственности, распадаются на внешние и внутренние.

Первые предшествуют подробному изложению этой концепции и определяемых ею принципов морали и естественного права, что составляет содержание шестого письма, вторые – пятого. Здесь, обсуждая конфликт между различными философскими концепциями долга и права, а также разногласия между принципами морального и гражданского права, а также науками естественного и позитивного права, я стремлюсь сделать очевидной необходимость определенного понятия морального права и показать, что недоразумения, которые особенно вызывали и способствовали этим разногласиям, устраняются концепцией, установленной Кантом.

Внутренние предпосылки этой концепции, которые, после всего, что было сделано в трудах Канта в ее пользу, еще предстояло (или еще предстоит) открыть, касаются особенностей воли.

Внутренние предпосылки этого понятия, которые, после всего, что было сделано в трудах Канта в его пользу, все же еще предстоит обнаружить (или еще предстоит), касаются особенностей воли, того, чем ее свободное действие отличается как от действенности простого разума, так и от непроизвольного желания. В силу аналитического хода, к которому привязан философствующий разум в прогрессивном развитии основных способностей разума, эти характеристики могли быть найдены только после предварительно определенного понятия о своеобразных законах воли, которое впервые было выставлено Кантом. В «Критике практического разума», как и в «Основоположении метафизики нравов», они не ошибочно предположены, но они совершенно не разработаны, и установление их определенных понятий стало возможным только благодаря этим работам, но столь же легко, сколь и безвозвратно. Отсутствие этой определенности заявило о себе во всех дошедших до меня сочинениях, в которых теория морали Канта либо осуждается, либо используется, и в которых действительная и безусловная свобода воли, которую Кант утверждает по каждому поводу, даже друзьями его философии, либо отвергается как нечто немыслимое, либо прямо ограничивается только морально добрыми поступками, либо, по крайней мере, перенося ее на самодеятельность разума, мыслится таким образом, что она может быть распространена на морально злые только по непоследовательности.

Повторения, которые я счел нужным позволить себе в подробном обсуждении этой концепции, содержащемся в восьмом письме, вызваны, а возможно, и оправданы многообразными недоразумениями, с которыми мне пришлось столкнуться из-за различных старых и новых принятых концепций.

После этой проработки я смог быть еще более кратким в девятом и десятом письмах, где мне пришлось спасать эту концепцию от прежних метафизических представлений о душе и прежних оснований для веры в существование Бога.

Одиннадцатым письмом, в котором я использовал точно такое же понятие как ключ к истории моральной философии до настоящего времени, завершаются рассуждения, касающиеся внутренней возможности будущего согласия между самостоятельно мыслящими людьми относительно принципов этой науки.

Двенадцатое и последнее письмо призвано объяснить внешнюю возможность этого согласия.

Большая часть содержания этого второго тома была также опубликована в различных отдельных выпусках немецким «Меркурием» для предварительной оценки, и была частично исправлена, частично дополнена, а частично полностью переработана в соответствии с полученными таким образом воспоминаниями, а частично в соответствии с моими собственными более поздними прозрениями.

Йена, 1 октября 1792 года

Письмо первое

Дух нашего века и современное состояние науки предвещают общую реформацию философии. Итак, вы настаиваете, дорогой друг, на своем утверждении, что относительная культура духа нашего народа снижается в протестантской его части, в то время как в католической она возрастает?

Я могу спросить вас, учитывали ли вы в сравнении, из которого вы сделали этот вывод, с одной стороны, действительно большую быстроту, которая отступает с первым рвением, и, с другой стороны, кажущуюся медлительность, которая основана на оптической иллюзии и становится более заметной с развитием разума, как солнце, в той же мере, в какой оба поднимаются выше над горизонтом? – Вы один, по вашему заверению, только сравнили ход духа среди протестантов с собой и обнаружили, что он не просто движется медленнее, но действительно вот-вот отступит.

Многочисленные факты, о которых вам сообщает это явление, не открывают, однако, никаких утешительных перспектив на будущее в том ракурсе, который вы придали им в своем письме; и я признаюсь вам, что не нашел среди них ни одного, который бы я мог отрицать или в котором бы сомневался.

Но я также воздерживаюсь от всех возражений, которые я мог бы выдвинуть против сомнительности некоторых из этих фактов; потому что, по вашему утверждению, вы хотите, чтобы о вероятности судили больше по взаимодействию всех, чем по силе отдельно взятой причины.

Чтобы показать вам, что я вас полностью понял, я извлеку ваши самые существенные замечания из череды фактов и выводов, которыми вы сопроводили их в своем письме, и повторю их здесь своими словами.

С тех пор как (вы имеете в виду) свободное использование разума в делах религии стало терять для своих защитников славу запретного плода, на место былого рвения к правам разума пришло равнодушие, которое уже время от времени переходит в ненависть и презрение и грозит закончиться всеобщим недоверием.  Те, кто еще не убежден, что разум в наше время зашел слишком далеко, по крайней мере, опасаются, что он зайдет слишком далеко, и либо снова ищут произвольные барьеры, либо изобретают для себя новые. – Исключительное право разума решать вопрос о значении Библии, это право, от признания которого зависит судьба всего протестантизма, оспаривается даже протестантскими теологами со рвением, которое должно было в немалой степени способствовать пробуждению старых надежд и институтов римского объединения.

Апелляции от разума к ощущениям, к здравому смыслу, к интуиции и чувствам, к чувству Бога и т. д. становятся все более шумными и частыми, и от каждого из этих угловатых судилищ получаются решения, направленные против наиболее обоснованных высказываний первых. – Наука, из которой все остальные, относящиеся к области собственно философии, заимствуют свои принципы, эта главная наука, которая с незапамятных времен составляла наиболее своеобразное и наиболее подходящее дело разума и обращением с которой Лейбниц, Вольф и Баумгартен оказали столько услуг самым благородным достижениям нашего века, одним словом, метафизика, пренебрегается таким образом, который составляет странный контраст с претензиями нашего века на почетное звание философского.

Как незначительное ветхое укрепление, она брошена на произвол врагов религии и морали, против которых она еще недавно служила самой надежной защитой. В настоящее время горячие энтузиасты и хладнокровные софисты, как никогда, заняты тем, чтобы на руинах этой науки заново поддерживать старые системы суеверия и неверия.

Партии натуралистов и натурфилософов становятся все более и более распространенными; и поскольку они учатся все более и более искусно использовать оружие, которым они боролись раньше и которое теперь, похоже, осталось за ними, они должны, скорее, не изнурять друг друга, а приобретать все новые силы в своей борьбе, расходовать силы человеческого разума бесполезными ссорами в ученом мире и увековечивать старое противоречие между словом и делом в морали.

Надежды благонамеренных людей на то, что этот злополучный спор разрешится при посредничестве разума, исчезают точно в такой же степени, в какой этот самый разум во многих других предметах человеческого знания, демонстрируют самые возмутительные образцы его эффективности и силы.

Ее, которую никогда не призывали в качестве арбитра по самым незначительным пустякам, обвиняют все громче в нарушении мира в самом важном деле человечества; и в то время как ее притворство…

О победе над старыми предрассудками с криками триумфа заявляют безбородые мальчишки: встают мужчины и в присутствии публики обвиняют их в государственной измене человечеству, доказывают, что они демонстрируют противоположное тому, что открывает Бог, и оттачивают, сами того не зная и не желая, изношенное оружие венной веры и неверия.

– Сравните наши академии наук и искусств с общественными и тайными обществами, которые под всевозможными названиями и предлогами работают над увековечиванием нашей незрелости, и чье отличие в том, что они имеют заранее намеченный авторитет, чтобы загнать разум в угол сразу с нескольких сторон; и судите, какая из этих двух столь противоположных видов обществ в настоящее время является более процветающей и активной?

У кого из двух больше участников, больше рвения в своих начинаниях и более многочисленная и восприимчивая аудитория для демонстрации? – Признавая, наконец, что у веселья и деспотизма, возможно, никогда не было столько поводов жаловаться на разум, разум никогда не имел столько оснований опасаться чего-либо плохого со стороны обоих. До тех пор, пока посредством протестантской Реформации он только устранял те предрассудки, которые противопоставляли свободу одного и произвол другого в иерархической структуре, он не имел против себя ничего, кроме неправильно понятого интереса обоих.

Но как только она пойдет дальше и утвердит принципы, рядом с которыми не может существовать ни празднество, ни деспотизм, нет ничего более определенного, чем то, что оба они соберут все силы, которые им дает их старое владение, чтобы подавить голос своего врага.

Скоро им не понадобится для этого никакого другого предлога, кроме постоянно растущих злоупотреблений, которые наш пишущий сброд практикует со свободой прессы и гласности, и которые в конце концов, вероятно, заставят даже более благоразумных служителей религии и государства рассматривать известные противоядия, отменяющие свободу одновременно с разнузданностью, как меньшее зло.

Вы попросили меня написать вам свое мнение о вероятном исходе всех этих явлений вместе взятых. Если я теперь признаюсь вам, что это мнение прямо противоположно вашему, то я знаю, что говорю вам что-то очень парадоксальное. Но я также знаю, что на данный момент ваше сердце на моей стороне, и поэтому надеюсь с гораздо большей вероятностью прийти к соглашению и с вашей головой.

Ваше письмо достаточно точно описало ту суету, в которой в настоящее время находятся дела разума в нашей стране в отношении религии; и как бы ни потеряли индивидуальные черты вашей картины в наброске, который я сделал с нее, я все же верю, что каждый более внимательный наблюдатель нашего века найдет и более поздние обстоятельства, относящиеся к нашему веку, так и их героев, а также некоторые из его собственных замечаний по этому поводу.

Каждое из отдельных явлений, которые в ней происходят, само по себе, само по себе вызвало бы у меня большую или меньшую тревогу; каждое из них заслуживает внимания всех гуманитариев, и большинство из них уже привлекли это внимание.

Только рассматривая их в целом, в их взаимосвязи друг с другом, причинами и основаниями, я чувствую себя обязанным рассматривать их как надежных предвестников одной из самых масштабных и благотворных революций, когда-либо имевших место одновременно в научном и моральном мире.

Поскольку причины и основания этих явлений лежат не только в области теологии, мне придется пойти немного дальше, чтобы оправдать свои обвинения против вас.

Я должен буду решить вопрос о так называемых знамениях нашего времени, которые вы упомянули, и которые принадлежат к одному классу в той мере, в какой они касаются религии, с другими явлениями, которые с таким же основанием можно назвать знамениями нашего времени, но которые, по общему признанию, принадлежат к другим классам; одним словом, я должен буду ответить на ваше описание состояния нашего Просвещения в вопросах религии картиной, которая имеет не менее обширный предмет, чем – дух нашего века.

Давайте договоримся, прежде всего, о значении, в котором я хочу, чтобы это выражение, столь двусмысленное и столь часто употребляемое, было принято в дальнейшем.

Посредством очень естественного способа представления– в отношении, которого даже наши самые известные философы все еще далеки от согласия относительно того, могли ли они объяснить его простым обманом чувственности, или нет? – место, которое человек обычно отводит своему "я", – это не что иное, как центр вселенной.

Отсюда следует, что принципы и предрассудки высшего сословия, к которому принадлежит уважаемое "я" и которое описывает ближайший круг вокруг этого центра, очень часто называют духом нашего века.

Ученый по профессии обычно подтверждает преобладающие мнения о предмете своего исследования, а мещанин большого и прекрасного мира – вкус и тон своего окружения с этим многозначительным именем.

Первому редко удается добиться того, чтобы его система была принята его коллегами по гильдии, большая или лучшая часть которых настроена против него; в то время как второго вряд ли можно опровергнуть в его убеждении, что он поддерживает, если не утверждает, тон в своих кругах.

Из этого можно понять, почему последний обычно находит esprit de son tems (дух своего времени ) столь же просвещенным и приятным, как второй находит genius saeculi (гений века)злым и отвратительным.

Я ищу дух нашей нации в ее душе, которая, конечно, в определенном смысле распространена по всему телу, но которая имеет свое фактическое место только в том классе умов, который предпочтительно называют мыслящим классом, и который, следовательно, не привык притуплять свою силу мысли односторонним занятием своей памяти, не развлекать свое воображение в вечной дреме мечтами, или, самое большее, пробуждать его играми в остроумие.

Для вас, дорогой друг, привыкшего оценивать истинную ценность наций, как и отдельных людей, по характеру и степени их жизненных сил, не может быть безразличным знакомство с точкой зрения, с которой можно с первого взгляда увидеть мыслительную силу нашей нации в ее самой напряженной деятельности, в ее самых своеобразных проявлениях и в ее самых разнообразных занятиях.

Возможно, моя попытка найти такую точку зрения не будет для вас совсем нежелательной, высказанное особенно в свое время.

Мы вступаем в последнее десятилетие века, которое я не считаю чрезвычайно странным только потому, что оно наше, и которое особенно странно для Германии не иначе, чем через высшую культуру меняющегося духа, через значительный прогресс, которые наша нация сделала во всех областях науки и искусства, и благодаря важному званию, к которому она поднялась среди своих бывших сестёр. Будет ли она оставаться такой же, и если да, то в какой степени; останется ли она, как и каждая из ее сестер, на определенном уровне; или поднимется выше до уровня достойной школы остальной Европы, должно решаться главным образом в этом десятилетии.

Что это решение действительно должно произойти в этот период, и чем оно обернется, я могу только (но должен непременно) вывести из общего обзора явлений, которые, взятые в целом, характеризуют современное состояние наших мыслительных способностей.

Наиболее яркой и специфической чертой духа нашего века является разрушение всех доселе известных систем, теорий и способов представления, масштабы и глубину которого история человеческого разума не знает примеров.

С этой чертой связаны самые разнообразные, даже самые противоречивые признаки нашего времени, которые свидетельствуют о более чем когда-либо активном стремлении повсеместно утвердить новые формы, с одной стороны, и поддержать все старые – с другой.

Будет ли старое окончательно вытеснено новым, или последнее – первым; выиграет ли человечество в том или другом случае и что оно выиграет? Беспристрастный самостоятельный мыслитель обычно тем более не осмеливается принять решение, что не находит ни старые формы настолько бесполезными, ни новые настолько удовлетворительными, как их провозглашают фанатики с обеих сторон, которые, в зависимости от своей безусловной привязанности к старому или новому и от своих восторженных надежд или предчувствий, пророчат человечеству хорошую или плохую судьбу, исходя из духа низшей эпохи.

Тем не менее человек, мыслящий самостоятельно, меньше всего может удержаться от вопроса: Откуда возникла эта странная конвульсия и что из нее должно получиться? Удовлетворительный ответ на этот вопрос предполагает исследование, которое поднимается над ограниченной сферой видения отдельных субъектов, прослеживает силу мысли через самые благородные области ее деятельности, выделяет самые странные инциденты из каждой из них и помещает их все под точку зрения, которая в равной степени удалена от точки зрения восхваляющих и порицающих нашего века.

Педант судит о прогрессе человеческого разума в соответствии со своей точкой зрения на соответствующее состояние отдельного предмета, над которым он работает и который по этой самой причине является в его глазах самым важным из всех. Он желает человечеству счастья или жалеет его, в зависимости от того, считает ли он, что то, что он считает теологией, юриспруденцией, государственным управлением, наукой о войне, философией и т.д., развивается или находится в упадке. Откуда ему знать, что даже истинное состояние его предмета может быть правильно оценено только по его отношению к состоянию человеческого разума и его потребностям, так же как и вся ценность самого предмета может быть правильно оценена только по его отношению к действительной судьбе человека (которая, однако, не должна ни якобы предполагаться, ни мрачно подозреваться, а скорее признаваться)? Потрясение, о котором мы здесь говорим, проявляется не только в состоянии наук, но и во всем, на что влияет сила мысли, и везде прямо пропорционально величине этого влияния. Она простирается так же далеко, как и европейская культура, с той лишь разницей, что здесь она проявляется в едва уловимых колебаниях, а там – в бурных потрясениях. Во всем своем объеме она однажды составит главную картину в истории человеческого духа, с которой наши внуки будут останавливаться с восхищением.

Но эта огромная сцена частично ослепительных, частично незавершенных событий лежит слишком близко к взору современника, чтобы он мог уловить отдельные части в их реальном соотношении с большим целым. Реальная доля, которую сила мысли имеет в причинах события, и которая одна должна определять более или менее важное место, которое событие должно занять в этой картине, может быть отделена от постороннего влияния внешних обстоятельств только тогда, когда само событие полностью созрело и через свои последствия приобрело свой определенный характер для мировой истории.

Тогда многие тихие, едва заметные перемены, несущие на себе печать самодеятельности нашего духа, будут следствием лучших прозрений, а лучшие прозрения распространятся и распространят свое звание гораздо выше блестящих и чудесных революций, в которых одна случайность сметает обветшалые государственные конституции, а другая, согласно своему собственному смыслу, вновь собирает руины.

Тогда впервые можно будет с уверенностью сказать, было ли и в какой степени более глубокое знание прав и обязанностей человека вскоре причиной и вскоре следствием тех событий, которые уже привыкли называть, отчасти в хорошем, отчасти в плохом смысле, явлениями Просвещения.

Только тогда я смогу показать связаны ли и в какой степени упразднение иезуитов, сокращение монахов и упадок репутации монашества в нескольких католических государствах, ограничение репутации, власти и доходов римских епископов почти во всем католическом мире, терпимость, свобода печати и гласность в австрийской монархии, отмена то и дело смертной казни, отмена крепостного права, снижение платы за наем, североамериканская, французская, голландская революции и т.д. как следствия одной и той же причины или нет. Как следствия одной и той же причины или нет.

Я могу сказать более определенное о нынешнем перевороте воображаемых форм в нашем немецком отечестве; не только потому, что все это может быть более легко рассмотрено из-за более ограниченной сцены, но и потому, что оно выражает себя здесь особенно из области науки, где причина его происхождения из силы мысли, под которой он в самом строгом смысле является явлением разума, может быть менее двусмысленной. Из всех других европейских государств Германия более всего расположена к духовным революциям, менее всего – к политическим. Благодаря своей удачной конституции мы, как никакая другая великая нация, защищены от самой пагубной из всех болезней политического тела, которая заключается в слишком большом богатстве малого и слишком большой бедности большого числа граждан. Ни избыток богатства не возбуждает императивность великих, ни избыток несчастья не побуждает народ к восстанию; а мыслительная сила нации, взятая в целом, остается парализованной обоими этими противоположными пороками. Никакой капитал не ускоряет и не ослабляет, как теплица, плоды нашего духа, которые, предоставленные самим себе в воздухе свободы, расцветают медленнее, но энергичнее.

Мы, конечно, никогда не доживем до золотого века нашей литературы, как Италия при Льве X, Франция при Людовике XIV, Англия при королеве Анне, но вряд ли мы его переживем. Наш прогресс тем значительнее, чем меньше он нас стесняет. Не только наши соседи, которые привыкли к тому, что мы не понимаем их, но и мы сами едва замечаем, что над науками, взятыми в целом, никогда не работали в таком объеме, с таким рвением и с таким счастливым успехом, как теперь среди нас. Это, конечно, тем более очевидно, что все без исключения области науки культивируются примерно с одинаковой интенсивностью, что связь каждой науки с другими становится все более заметной, и, следовательно, возрастает суровость требований, предъявляемых к практикующим специалистам каждой из них. Не успеет один человек достичь чего-то очень значительного, как другой уже выходит вперед, чтобы привлечь внимание к еще более значительному, чего еще предстоит достичь. Ни в одном предмете у нас нет правящей системы, на которой всеобщее признание поставило бы печать реального или воображаемого совершенства.

Везде утверждаются и защищаются старые идеи, выдвигаются новые, против которых ведется борьба. Здесь вскрываются существенные недостатки популярного до сих пор учения, которое тщетно хотят заменить совершенно новым, потому что кто-то другой уже осветил непризнанные преимущества старого, упущенные в новом. С новыми исправлениями и открытиями множатся новые противоположные теории, каждая из которых тщетно оспаривается как совершенно несостоятельная, и тщетно отстаивается как универсально верная. Ни одна из них не может утверждать, что она решила всю проблему науки, так же как и не может быть осуждена своими оппонентами за то, что не предоставила никаких полезных данных для ее решения. При всей этой нерешительности современного состояния наших наук, влияние их на другие человеческие дела, и особенно на принципы правителей, пожалуй, никогда не было столь заметным.

Это влияние тем менее двусмысленно, чем больше оно обнаруживает шатание между старым и новым, составляющее отличительную черту состояния нашей научной культуры. Один регент, который отменяет крепостное право крестьян, хотя в целом рассматривает своих подданных как наследственный Fürth, который философским взглядом обнаружил ошибки в позитивной теологии, лежащей в основе господствующей религии его народа, непоследовательность и вредность которой признают даже самые известные теологи его толка, выставляет эту теологию на всеобщее обозрение. Другой, напротив, который смотрит на это более государственным взглядом и, более того, указывает философам своей нации на спор о необходимости позитивной и недостаточности естественной религии, берет старую доктринальную конструкцию народной религии под защиту против всех общественных нападок, проливает свет, который в последнее время распространился на области государственного хозяйства и т.д., вплоть до трона, и просвещает регента о существенных недостатках в форме правления и управления делами его страны. Он отменяет старую конституцию и заменяет ее новой без воли и даже против воли народа и считает, что тем самым не только не оскорбил прав последнего, но поступил не иначе, как по долгу службы; ведь он считает высшим критерием своего долга регента пользу государства, которую, по его мнению, он понимает лучше, чем его недовольные подданные; разве он, если бы он имел в виду экономические интересы своего народа, стал бы действовать так или даже думать так, если бы общее убеждение воспротивилось ему; или если бы даже знатоки права были единодушны в отношении неотъемлемых прав человечества и принципа, «что эти права ни в коем случае не могут определяться за счет народа (как в целом, так и в частностях, и что уважение к народу может применяться только тогда, когда право заранее уже было постановлено?»

Когда здесь один регент отменяет крепостное право крестьян, в то время как он считает и обращается со своими подданными как с наследственной собственностью в целом; когда там другой воздает честь человечеству, отменяя пытки и смертную казнь, в то время как он низводит их до скота совершенно произвольными, капризными и бесчеловечными наказаниями за преступления; когда третий признает неотъемлемое право своих подданных верить в то, во что они могут верить, в то время как он объявляет это самое право даром своей милости, а пользование им – простой терпимостью, которую он, во имя единственного благодатного мнения, предоставляет мнениям, которые не являются благодатными; если четвертый, под именем свободы печати, предоставляет каждому право сообщать другим свои убеждения в соответствии с лучшими жилетами и совестью, в то время как он хочет, чтобы публикация тех убеждений, которые противоречат символическим книгам, каралась самым строгим образом как преступление против печати (и так далее): Так что все глубокие регенты поступили бы столь же несправедливо, если бы приписали вторую половину их противоречивого поведения слепому следованию старой традиции, как и первую половину – простому пристрастию к новшествам, и не признали бы, что как для одного, так и для другого они могли бы привести решения столь же знаменитых писателей и что они действовали совершенно в духе своей эпохи, насколько это определяется даже состоянием науки.