Текст книги "Письма о кантианской философии. Перевел с немецкого Антонов Валерий"

Насколько характерное для этого духа сотрясение старых и новых способов зарождения идей, распространившееся по полю человеческого знания, настолько же не одинаково заметно оно из отдельных областей этого поля. Градиент, по которому он увеличивается и уменьшается, можно определить по большей или меньшей доле, которая приходится на содержание и форму той или иной науки благодаря той способности мыслить, которая называется разумом. Тот, кто не знает этой доли достаточно хорошо, может ориентироваться только по нарастающему шуму и более плотным облакам пыли, и он скоро убедится, что центр волнения находится в сфере метафизики, а другая граница его определяется областями математики, естествознания и описания природы.

Та наука, которая, согласно ее определению, как воплощение первых причин человеческого знания, как система наиболее общих предикатов вещей вообще, как наука о принципах всего человеческого знания, должна занимать место выше всех других, в настоящее время настолько поколеблена, что не только это звание, но даже само название науки оспаривается. И с этим сталкиваются не только одни критические или так называемые кантовские философы (приверженцы нового способа философствования, который до сих пор принимали очень немногие и опровергали самые знаменитые философы нашего времени), но даже две партии из четырех, к которым восходят все прежние представления о философии. Догматический скептик отрицает обоснованность отношения метафизических предикатов к реальным объектам вообще; супературалист хочет, чтобы они ограничивались только органами чувств, поскольку, или, как он предпочитает выражаться, естественными объектами, и чтобы их применимость к сверхъестественным объектам вытекала из откровения; оба согласны, что метафизика – это необоснованное предположение разума, который неверно оценивает свои силы.

То, что две другие партии (материалистическая и спиритуалистическая) уступают ей, присваивая ей ранг истинной науки, они отнимают у нее, делая эту науку общим основанием своих доктринальных построений, которые стоят в прямом противоречии, и, демонстрируя из одной и той же онтологии материализм и спиритуализм, деизм и атеизм, фатализм и детерминизм, по крайней мере, в глазах беспристрастных зрителей с одинаковым мастерством, они разрушают научный характер этой онтологии в очень двусмысленном свете. Одна из этих партий состоит в основном из публичных преподавателей философии; из тех, кто занимается наукой как гражданским ремеслом, и кто, поскольку они считают себя присягнувшими и связанными изложением основных истин религии и морали, не считают надуманным, что их обязательство должно распространяться на форму изложения, которая является традиционной в их гильдии. Они объявляют метафизику своих материалистических, фаталистических и атеистических оппонентов поверхностной, давно опровергнутой и недостойной названия науки, которой они отводят лишь ту интерпретацию метафизических формул, на основе которой, по их мнению, могут быть продемонстрированы фундаментальные истины религии и морали. Но как ни многочисленны и, отчасти, как ни искусны были умы, занимавшиеся в наших многочисленных университетах и вне их разработкой такой метафизической науки; как бы ни были они согласны между собой относительно ее экономического существования; как бы ни был каждый из них твердо убежден, что он изложил ее в своем сборнике: однако ни один из этих людей до сих пор не создал метафизики, которая, я не скажу, выдержала бы испытание других партий, но удовлетворила бы даже требования его собственной партии. Ни один из них, как и следовало ожидать от науки о первых причинах знания, не опирается на основные положения, с которыми согласились бы даже сами профессора; каждый из них был опровергнут более чем в одном из своих наиболее существенных утверждений даже в метафизических сборниках. Далеко не всегда владельцы и культиваторы этой науки думают одинаково между собой даже о ее первом принципе; поэтому во многих известных и популярных учебниках нет даже упоминания об этом важнейшем условии всякой науки. В других, по старому обычаю, логика лишена своего первого принципа, а метафизика им наделена. В других, наконец, принцип путают с причиной, и читателей, интересующихся последней мыслимой причиной метафизических предикатов, отсылают то к опыту, то к врожденной системе определенных истин.

В той же самой степени, в какой один занят возведением ботаники, минералогии и химии в системы, другой позволяет метафизике опуститься до совокупности бессвязных, двусмысленных формул, в которых то, что должно было быть доказано, предполагается общепринятым и поэтому не требует доказательств. Один дает себе волю и делает немалую заслугу в том, что под рапсодической внешностью скрывается система его метафизики, которую он сам знает лишь по смутной интуиции; другой же, с гением силы поэзии, отвергает всякое правило, даже если оно исходит от его собственного разума, как сковывающее дух, и высмеивает всякую систему вообще. Поскольку метафизическое предложение может иметь истину только через связь с универсально обоснованными причинами знания и через его прослеживаемость до универсально обоснованного принципа, который возможен для всех, легко понять, что наши популярные метафизики в университетах через ту самую так называемую либеральную форму, через которую, как они думают, они могут получить более общий вход в науку, готовят ей, как бы они ни заботились об этом, определенное падение. Этот успех ускоряется более поздними и лучшими трудами тех самостоятельных мыслителей, которые, поскольку они относятся к метафизическим предметам с умом, свободным от всех ограничений академической профессии, с большой проницательностью и красноречивым изложением, казалось бы, должны помочь метафизике подняться.

Поскольку эти люди, сами того не желая и не желая, отдаляются от одной из четырех до сих пор неизбежных философских партий, они тем более тесно связывают себя с другой, и даже, как правило, с противоположной, или даже ставят себя во главе последней; Так как объединившиеся те, кто сторонится спиритуализма, дают слово материализму (который в настоящее время наиболее приятен при последовательной концепции Спинозы); так как борец против материализма и спиритуализма размышляет об очищенном сверхъестественном, а другой, не находя удовлетворительного ответа во всех этих философских предметах, разрубает узел догматическим скептицизмом: Так что каждый из этих писателей, в той самой степени, в какой он ставит великие вопросы о Боге, свободе и бессмертии, о правах и обязанностях человечества в более оригинальном свете, вызывает тем большую путаницу в области онтологии. Чем больше он думает сам, тем больше он принимает метафизические формулы, употребляемые всеми сектами, в значениях, которые тем резче отличаются от всех известных до сих пор; он оспаривает формулы, которые не являются общими и, например, приняты только университетскими философами, с тем более яркими основаниями; он подрывает принципы, смещает точку зрения и ослабляет престиж науки первого знания.

Не следует ли из этих обстоятельств вполне удовлетворительно объяснить, как случилось, что даже среди действительно философских умов все больше и больше растет число тех, кто громко и публично объявляет изучение метафизики бесполезным, даже пагубным? И не слишком ли близко подойти к нашему веку, если объяснять это явление свойственной ему мелкостью ума, не задумываясь над тем, не является ли эта самая мелкость, где она действительно имеет место, отчасти следствием того состояния, в котором находится наука, составляющая основу всего остального? Из дальнейшего освещения нынешних потрясений в других областях науки станет очевидным, что потребность в главной науке, от которой все остальные должны были ожидать твердых, отчасти руководящих, отчасти основополагающих принципов, которая, кстати, не называется метафизикой, никогда не была столь общей и столь неотложной, как в настоящее время; и что, следовательно, презрение, которое испытывает метафизика, является следствием несбывшихся ожиданий, которые глубокая наука во все времена возбуждала своими великими обещаниями, и которые никогда не были так широко известны, как значительное время назад, когда владельцы собственных счетов со всех сторон чувствовали себя вынужденными верить метафизике на слово более дорого, чем когда-либо.

Другие области наук более или менее поколеблены в той же мере, в какой их область более или менее удалена от собственно метафизики, и можно ожидать, что они будут следовать друг за другом в этом дальнем свете приблизительно в следующем порядке: рациональная психология, космология и теология, философия религии (наука о причине наших ожиданий будущей жизни); надежды на будущую жизнь; вкус, мораль, естественное право, позитивная юриспруденция и теология, и, наконец, история в самом узком смысле этого слова. Первые три, которые непосредственно связаны с метафизикой и обычно даже рассматриваются как ее составные части, разделяют ее имя и судьбу; история же обязана более спокойным владением и менее спорным расширением и совершенствованием своей обширной области своей удаленности от центра конвульсии. Успех недавних попыток реформировать позитивную теологию и юриспруденцию был более удачен в той самой пропорции, в которой реформаторы этой науки научились лучше использовать свое соседство с историей. Точно так же, как, с другой стороны, все попытки лучших умов договориться между собой о первых принципах морали и естественного права потерпели полное фиаско, поскольку при разработке понятий, предполагаемых этим принципом, нельзя было обойтись без соседней метафизики. Поскольку, наконец, при создании философии вкуса и религии человек время от времени колеблется между данными опыта и метафизическими понятиями, он еще даже не пришел к согласию по вопросу: относится ли высшее правило вкуса и первый принцип для основных истин религии к числу мыслимых проблем или нет?

В этих условиях престиж истории возрастает точно в такой же мере, как и престиж метафизики, которая никогда не была так резко противопоставлена ей, не только в отношении своих объектов, но и в отношении своей надежности, полезности и влияния. Философы по профессии помещают историю на трон бывшей царицы всех наук, а также воздают ей должное от имени философии, как действительной науке о первых основаниях знания всего человеческого знания. "Природа, говорят они, которая всегда остается одной и той же и всегда в согласии с собой, тогда как метафизика получает новую форму от каждого самостоятельно мыслящего человека и беспрестанно вступает в спор через своих администраторов, – природа есть истина, которая открывается не более чистому разуму метафизика, чем сырой чувственности легкомысленного человека. Она говорит громко и в целом понятно через голос истории, через который она зовет здравый смысл обратно из пустых комнат удовольствий спекуляции на сцену реального мира, где она раскрывает свои законы, которые только и могут быть названы универсально обоснованными принципами, в своих работах и действиях."

Как бы единодушно ни обращались наши философы-эмпирики к природе и истории, о каких бы важных для человечества проблемах они ни говорили, они вряд ли смогут договориться между собой, когда им придется ответить на вопрос: что они понимают под природой и в какой области истории следует искать данные для решения такой задачи? То есть, когда они не смогут ни уклониться от этого вопроса ловким оборотом речи, ни, как это обычно бывает, отмахнуться от него как от метафизического размышления. Мало кто из тех, кто так часто употребляет слова «природа» и «история», дал отчет о значении этих слов. Они находят это тем более излишним, чем более привычными стали для них эти слова, двусмысленность которых так удобна для тех, кто привык пользоваться памятью и воображением больше, чем разумом. Тот, кто благодаря неумеренному поиску и накоплению материалов для мысли забыл саму мысль, обращается непосредственно к природе, вернее, к своему неопределенному представлению о ней, которое всегда достаточно широко и темно, чтобы принять и скрыть любое несоответствие, которое человек хочет втиснуть в свою окружность, в отношении тех оснований разводов, которые он может вывести из тонких собранных материалов ни одним из своих пяти чувств. Какая разница между объектами и науками, которые эмпирик объединяет под названиями природы и истории! Между информацией, которую так называемая естественная история дает через описания минералов, растений и животных, и которая время от времени значительно увеличивается искусственными опытами анатомии и химии, между информацией, которую антропология дает о человеке как о природном явлении, между выводами, которые антропология делает о человеке как о природном явлении, которое она может рассматривать в наблюдательной теории души как явление внутреннего чувства или в физиологии как явление внешнего чувства, и между выводами, которые наука, обычно обозначаемая словом история, если оно употребляется без всякого добавления, до сих пор делала о человеке в отношении его гражданской и нравственной культуры!

Разница между прогрессом, достигнутым до сих пор в истории в конечном значении этого слова, и историей в том смысле, в котором она включает в себя естественную историю и антропологию, не меньше, чем разница между двумя значениями этого слова, которые наши эмпирики обычно путают, когда они восхваляют надежность истории как фундамента философии. В то время как минералогия, ботаника, зоология, анатомия, химия, физиология и эмпирическая психология продолжают беспрепятственно давать новые урожаи и приносить их как верную прибыль в сокровищницу человеческого знания, ни одно из тех решений по великим вопросам прав и обязанностей людей в этой жизни и оснований их ожиданий в жизни будущей, которые, как утверждают противники метафизики нашли в истории, еще не было общепризнанным, даже ими самими. Если к тому же учесть, как мало пишет историческая критика о ценности как сырых, так и уже обработанных материалов реальной истории, о достоверности документов и деяний, – и как мало философия истории согласна сама с собой относительно формы и основных законов обращения с этой наукой: из этого следует, что в области истории, то есть в той области, на непоколебимости которой позитивные теологи и юристы полагают свои усовершенствованные доктринальные сооружения, а эмпирические реформаторы морали и естественного права – свои принципы, также происходит сотрясение, которое, хотя в целом и более незаметное, не менее достойно внимания, чем сотрясение самой метафизики.

Но оно должно стать более заметным в той же мере, в какой наша историческая критика перестает быть совокупностью неопределенных, последовательно бессвязных замечаний и все более приближается к систематической форме, от которой она так далека. Чем больше будут приобретать стройность и определенность те до сих пор мало развитые требования, которые эта наука предъявляет к историкам и историкам, тем больше должно накапливаться сомнений в надежности материалов истории, над которыми до сих пор работали, тем реже и с большими ограничениями доверие к историкам будет признаваться достойным проверки. В наибольшей степени это относится к самым благородным, самым поучительным, самым важным для философии воздействиям, которые может оказать история, а именно к событиям, которые имели свои движущие силы в умах и сердцах людей, и на представление которых иногда решающее влияние оказывают страдальческие валы, иногда принципы, но всегда своеобразное воображение рассказчика. Значительное количество исторических новостей о таких действиях великих и замечательных людей уже было объявлено вне закона недавними расследованиями, и впоследствии станет еще более очевидным, что человеческая природа была неправильно оценена в точно такой же пропорции, в какой она привыкла оцениваться по таким новостям.

Какая важная перемена ожидает, наконец, некоторые отдельные области истории в момент, когда прогресс исторической критики предъявит права на доселе неоспоримые документы и решит спор о тех, которые доселе оспаривались! Не только историки, но даже профессиональные богословы еще не пришли к единому мнению относительно исторической ценности священных документов; и даже те, кто считает эту ценность решенной, извлекают из этих памятников, столь важных для истории человечества, прямо противоположные результаты, в зависимости от того, рассматривают ли они их глазами разума, предоставленного самому себе, или сверхъестественно просвещенного разума.

Чем более умножаются материалы истории, а с обработкой их множатся точки зрения, придающие внутреннюю форму каждому историческому сочинению, которое должно быть больше, чем компиляция, тем заметнее становится смущение наших мыслящих голов по поводу высшей общей точки зрения, которая должна объединить под собою все частные и отвести каждой свое особое фиксированное место. То, что потребность в такой точке зрения ощущается, и что существует даже стремление удовлетворить ее, доказывается столь же правдоподобно недавними попытками истории человечества, как и тем фактом, что ни одна такая точка зрения еще не нашла своего обоснования. Только история человечества в целом может и должна лечь в основу всех попыток реформировать нынешнее состояние всех особенных историй. Только через нее может и должна быть исправлена узость и односторонность точек зрения, с которых, например, один писатель своей историей церкви работает в пользу крайне натурализма, другой – стихийного натурализма, один – католицизма, другой – лютеранства, один в своей истории государств деспотизма, другой – княжеской ненависти; здесь один помещает религиозные системы, другой – государственные конституции в том свете, который светит на них с подсвечника высокого духовного или светского сана их отечества. Но как может история человечества исправить эти пороки, пока ее собственные авторы не согласны даже с определенным понятием о ней, пока значения выражений история человечества, всемирная история, история культуры, история человеческого разума и т.д. беспрестанно пересекаются друг с другом; более того, пока не согласована даже характерная особенность человеческого рода?

Напрасно наши эмпирики утверждают, что определенное понятие этой важной характеристики должно быть установлено путем изучения истории человечества. Оно так мало возможно посредством этого изучения, что оно скорее подвергается возможности и всяческому лишь несколько счастливому успеху как уже существующее. Только оно одно является тем основным правилом, которым может надежно руководствоваться составитель этой истории не только в своем отношении к ней, но даже и в выборе ее направленности. Ибо только благодаря такому правилу из неизмеримого материала, разбросанного по полям всех конкретных историй народов, государств и т.д., можно вычленить факты. Которые должны составить содержание всеобщей истории человеческого рода в целом. О его отсутствии достаточно красноречиво заявляют наши компиляции и рапсодии, в которых фрагменты из естественной истории животного мукоеда в паре с догадками, основанными на ненадежных результатах едва еще окультуренных историй мещанской культуры, религии, философии, называются историей человечества и делают значение слова человечество столь трудноразрешимой проблемой для любого размышляющего читателя.

Поскольку нить, на которую каждый из этих историков человечества нанизывает свои события, определяется самими событиями, точнее, их выбором и расположением по отношению друг к другу, нет ничего более естественного, чем то, что в каждом случае возникает совершенно разная нить. Здесь это постепенное, в целом непрерывное продвижение к нравственному совершенству; там – ход развития человеческих сил, который катится по всевозможным извилистым линиям, то продвигаясь вперед, то отступая назад, и направление которого зависит только от внешних обстоятельств; там, наконец, вечный тупик в отношении совершенства и счастья, в котором во все времена пренебрежение одной способностью должно быть связано с развитием другой, уменьшение чувствительности с увеличением разума. Каждое из этих мнений рассматривается мыслителями примерно одинакового ранга как очевидный результат истории человечества; и их защитник обвиняет приверженцев других мнений в том, что они привнесли в историю год, раскопали и упорядочили факты только в соответствии со своими произвольно предвзятыми представлениями.

Причина этого спора, до решения которого мы ни в коем случае не можем похвастаться тем, что владеем актуальной историей человечества, кроется в недоразумении, которое полностью скрыто от спорящих сторон, потому что оно касается пункта, по которому они считают, что находятся в полном согласии, или на который они не хотят обращать никакого внимания как на метафизический вопрос; я имею в виду неясное, двусмысленное. Я имею в виду неясную, двусмысленную концепцию разума и его отношения к животной природе. Поскольку эта концепция касается специфического характера человечества, только через нее может быть установлена высшая точка зрения.

Концепция разума – это двусмысленная концепция отношения разума к животной природе. Она не может быть результатом истории, которая предполагает ее, которая должна объяснить и подтвердить ее, но не может сначала установить ее. Данные, на основании которых только и можно его установить, могут быть даны нам только в нашем разуме и через него, и могут быть обнаружены только путем расчленения нашего простого воображения. Искать их для нас в истории – значит давать очевидное доказательство того, что человек не знает, что искать. Общие законы интеллектуальных сил могут быть определены историей не в большей степени, чем общие законы физических сил, и как научное знакомство с природой движения совершенно невозможно без математики, так и определенное знание особого способа действия разума предполагает науку, которая должна быть не менее отличной от истории, чем математика.

Поэтому указанный мною переворот в области истории должен либо продолжаться вечно, либо привести к открытию и признанию той науки, на основе которой должна возникнуть высшая точка зрения для всей истории в целом с общим доказательством; и все попытки придать философии лучшую форму через историю должны быть совершенно напрасными, так как история может получить свою форму скорее только через философию, но, конечно, только тогда, когда она сама будет иметь установленную форму.