Текст книги "Письма о кантианской философии. Перевел с немецкого Антонов Валерий"

Отсюда частые противоречия среди сторонников сверхъестественной партии; одни утверждают невозможность, другие-непременность разумного доказательства бытия Бога; одни предшествуют этому бытию в доказательстве Откровения, другие доказывают то же самое из Откровения; одни имеют в виду знание, которое ими получено заранее, что они верят впоследствии в Слово Откровения; другие верят, прежде чем они еще знают, кому верить. Это общее колебание наших принятых систем заключается в том, дорогой друг, что вы, желая принять свою точку зрения, должны быть на стороне философов для опасности разума, но на стороне богословов для опасности веры.

Загнанные в угол стороны делают все возможное, преувеличивают свои требования в пылу спора и демонстрируют наготу в свою защиту, которую не обнажило даже нападение их противников; Не без сожаления мирный зритель видит, как защитники разума борются за дело неверия и защитники веры борются за дело суеверий, и это объясняет загадку того, как эти две противоположные болезни духа так сильно распространяются среди нас в одинаковой пропорции как у осла (прим. мое – буриданов осёл меж двух лужаек).

В то время как эта борьба продолжается фанатизмом с обеих сторон, у некоторых зазевавшихся хладнокровных натуралистов и сверхъестественных все больше и больше преобладает убеждение: что у них нет никакой надежды на получение общего признания их систем.

Эта убежденность, которой я, возможно, обязан большей нашей нынешней терпимостью и свободой мысли, чем мы себе представляем, несомненно, имеет немалую долю в безразличии, которое все более и более заметно проявляется как в отношении метафизики, так и в отношении самой гиперфизики среди значительного числа их профессоров, и которое так странно бросается в глаза рядом с ревущей стремительностью, с которой метафизические и гиперфизические результаты защищаются другими. Это убеждение, которым я обязан нашей теперешней терпимости и свободе мысли больше, чем мы себе представляем, несомненно, имеет немаловажную роль в безразличии, которое становится все более и более заметным как для метафизики, так и для гиперфизики даже среди значительного числа ее приверженцев, и которое так странно выделяется на фоне ревущего импульса, с которым другие защищают метафизические и гиперфизические результаты.

Многие из наших новых философских и богословских писателей, которые чувствуют силу и профессию к самостоятельному мышлению, устали от исследований, в которых так мало аплодисментов и так много противоречий. Одни ограничились изучением человека и физической природы, другие – морали и Библии с успехом, который предстает перед глазами в таких превосходных произведениях мира. Но как, с одной стороны, с этим успехом возрастает холодность добрых умов против метафизики и гиперфизики, так, с другой стороны, благодаря продолжающейся борьбе сторон, неизмеримость прежних систем становится все более очевидной; так, наконец, и философам и богословам того зияния невозможно предугадать ответ на вопрос о бытии Бога, как прежде найденный: и так как они не могут ни избежать этого вопроса, ни оставить его без ответа; таким образом, вы также увидите себя вынужденным прислушаться к критическому сомнению о возможности в целом удовлетворительного ответа.

Это сомнение имеет так мало общего с обычным аскетизмом, который заставляет его жить только в неведении, что оно улавливается как его смысл в соотношении, что влечет за собой непреодолимую потребность его разрешения. Чрезвычайно важный и всегда действующий интерес, который человечество принимает за убеждение в существовании Бога и о котором даже несуразные последствия суеверия и неверия так громко говорят слово, делает здесь невозможным всякое равнодушие и ведет от сомнения к конкретному вопросу: возможен ли вообще удовлетворительный ответ на вопрос о бытии Бога?

вернее (поскольку эта возможность не может быть доказана уже реальным ответом, а должна быть только изучена) – как возможен такой ответ?

Эта проблема – точка, в которой кончаются пути метафизики и гиперфизики, которые теряются назад в бесконечность и уводят все дальше от сланца – точка, с которой начинается новый и единственный путь вперед. Дойдя до этого момента, мы оставили позади два неверных пути; а поскольку мы не можем стоять на месте, мы должны идти вперед что бы ни случилось, мы должны решить проблему.

Выбор условий для этого освобождения за пределами области разума или смешение этой области с нашей предыдущей метафизикой было бы равносильно возвращению назад и снова заблудиться на одном из предыдущих путей. Таким образом, ничего не осталось, кроме как знать прежде всего еще неизвестное поле разума, в котором должны лежать воображаемые условия. Если при исследовании этой области не теряется за ее пределами в бесконечных пределах воображения, то, прежде всего, должны быть точно и ясно определены границы этой области; или что это значит: нужно найти ответ на вопросы, установленные на общепринятом принципе: что вообще познаваемо? Что понимать под познанием? и в чем вообще заключается своеобразное дело разума при познании?

Мне кажется, дорогой друг, что я вижу, как ты качаешь головой при этих проблемах. Не потому, что вы не уверены, что их разрешение – единственный возможный путь, который может привести к цели. Но я слышал, вы говорите, об одном факте, что эти вопросы все еще остаются проблемами после всего, что до сих пор было сделано в умозрительной философии большими и малыми людьми, дает сильное предположение, что они всегда остаются проблемами, – я, правда, могу очень мимолетно указать ход, который человеческий ум должен был принять, чтобы добраться до этих проблем; но тем не менее мне кажется, что я могу ответить на ваше возражение. Все наиболее важные судьбы, которые наша спекулятивная философия переживала до сих пор, должны были предшествовать, прежде чем можно было думать о них, этих проблемах в их особом смысле, и, таким образом, определяемых намерением их разрешения.

Все те философы, которые считали, что уже нашли причины познания основных истин религии и морали, а также первые принципы естественного права и морали, вероятно, никогда не могли придумать повода, чтобы спросить себя, можно ли и как разуму установить общепринятые причины и принципы познания, – поскольку они верили в свой разум, в истинном обладании разумом познаниями и принципами, и если бы этот вопрос был задан им другими, то вместо ответа они указали бы свои предполагаемые владения. Точно так же поступили бы атеисты и сверхъестественные, которые также предшествовали решающим ответам на эти вопросы, как и совсем другого рода, И теперь я прошу вас, дорогой друг, не забывать, что философский мир каждого в значительной степени состоял из догматиков; так что, пожалуй, против одного скептика можно насчитать сто догматиков.

Тем не менее, этот столь широкий и проторенный путь до появления и разрешения проблем, вызванных критическим сомнением, был не только неизбежен, но даже необходим как отдаленная подготовка к ним.

Без рвения догматики, поддерживаемого и вдохновляемого сладким воображением истины, не могли бы произойти те многочисленные и отчасти замечательные подготовительные упражнения философского ума, которым разум обязан той степенью развития, которая предполагается при более крупных начинаниях.

В течение этого длительного периода заслуга скептицизма заключалась в основном в том, что он заставлял догматиков частично заострять свои старые доказательства, частично заострять на новых, чтобы ограничить свою самодостаточность и держать свой пыл в напряжении.

Но ему так и не удалось вырвать у них предполагаемое знание сверхчувственного. Ему нечего было дать им за это лучше; и ответил бы на вопрос, что мы знаем? не было другого ответа, кроме ничего! или в крайнем случае не знаю!

Поэтому догматики беспрепятственно продолжали свои пути, и должны были продолжать их достаточно далеко, пока они сами и их зрители не осознали, что эти пути отходят от цели, когда они продвигаются дальше того же, и пока скептики не убедились, что есть третий пока еще неисповедимый путь, который был бы защищен от всех их прежних возражений. До этого момента не было бы ни целесообразным, ни возможным включить догматический прогресс. Нет ничего более понятного, чем то, почему это время не наступило раньше.

История времен и народов, сделавших нечто значительное в науках, достаточно ясно указывает нам причины, из-за которых успехи философии так часто вскоре осложнялись, вскоре прерывались. С момента возрождения наук среди нас догматикам потребовалось довольно много времени, чтобы они могли выступать в двух основных партиях, примерно удерживающих равновесие, как православные и гетеродоксы, пока им не было разрешено свободно и достаточно громко трактовать свои бедствия, и те были призваны призвать разум на помощь; пока, наконец, в результате продолжавшейся борьбы трудность его решения не стала столь велика и столь поразительна, что более хладнокровная часть даже теологов и философов Профессии пришла к мысли, что вся вражда либо вовсе не будет прекращена, либо, по крайней мере, отнюдь не будет прекращена до сих пор использованным оружием.

До такой степени, что мнение, которое объявляет спор между натуралистами и списками сверхъестественных, неизбежно бесконечным и, следовательно, тщетным, приходит к удобству эмпириков; таким образом, решающим является преобладание противоположного убеждения, что этот спор обусловлен недоразумением, с которым он сам должен раз и навсегда покончить», в силу того важного и постоянного интереса, который проявляет человечество к еще не решенному главному вопросу, который касается не меньше научных основ религии.

Так метафизичен вопрос: На что способен разум? звучит так что, тем не менее, именно его лучше всего можно услышать из сумбурного шума богословской борьбы; и эта борьба ведется все более и более явно за и против силы и права разума говорить первым в вопросах религии.

Истинное познание Бога возможно только разумом! – Разумом невозможно истинное познание! являются лозунгами противоборствующих сторон, и реальным или предполагаемым доказательством этих двух утверждений является оружие, с которым они идут в войну друг против друга. Человек апеллирует от привлекаемых им систем к способности или неспособности разума, из которых он надеется получить неоспоримые предпосылки для своих спорных утверждений.

Таким образом, отсутствие таких предпосылок – это трудность, с которой обе стороны столкнулись в одно и то же время, и поэтому они ближе к истинной точке своего старого недоразумения, чем они когда-либо были и чем они сами знают.

Темное, но яркое чувство этой трудности проявляется достаточно заметно в сомнениях, столь заметно пропагандируемых в наше последнее время, чтобы отстаивать свое мнение разумом доказательств, и быть в состоянии разрешить свои сомнения разумом.

Это отчаяние не мало способствовало нынешнему безразличию и презрению к метафизике. Это заставило многих людей поддержать свою колеблющуюся метафизику мистикой и кабализмом; заставило многих прислушаться к приглашениям тайных обществ, которые обещали ответить традициями и откровениями на вопросы, казавшиеся ему безответными по разуму; заставило многих обратиться от разума к чувству истины, здравому смыслу, интуиции, и как бы то ни было инстанциям суда и т. д.

Наконец, именно это лежит в основе феномена формальной ненависти к разуму, который вы, мой друг, так верно заметили и который так характерен для нашего времени. Возможно, этому печальному явлению способствуют также низкая корысть и властолюбие несчастных, которые так много боятся от разума за свое ремесло и свои старые планы. Но давайте будем справедливы! Общепризнанная праведность некоторых писателей, которые громко и публично заявляли о своем несогласии с разумом в вопросах религии, должна служить нам гарантией того, что обманутое ожидание удовлетворительного ответа для головы в вопросе, в котором сердце проявляет самый сильный интерес, было причиной войны, которую они объявили разуму. Писатели назвали эту причину достаточно определенно: они обвинили разум в целом и так явно в отсутствии универсально обоснованных принципов, на основании которых можно было бы ответить на вопрос о существовании Бога. Поскольку доказательства, которыми они пытаются обосновать этот упрек, взяты из предыдущей метафизики и направлены против предыдущей метафизики, очевидно, что эти авторы путают разум с метафизикой и возлагают на первый то, что на самом деле может исходить только из счета второго. Их противники, защитники так называемой естественной религии, вынуждены из-за этого упрека сначала искать общезначимые принципы, которые, как им казалось, они давно нашли, и, наконец, признать, что прежняя форма их убеждений не так уж прямо соответствует "форме разума, общей для всех людей". Таким образом, они будут все более и более способны находить принципы, которые, как они думали, они давно нашли, и, наконец, также признать, что форма их убеждения до сих пор не так прямо основана на "форме разума, общей для всех людей", и что они до сих пор были обязаны разуму владением, которым они на самом деле обязаны только метафизике.

Таким образом, все ближе и ближе подходишь к убеждению, что разум был неправильно оценен обеими сторонами. Сколько всего не объединяется, чтобы сделать эту важную истину ясной для наших современников! Никогда еще от разума не ожидали так много и так мало, как в настоящее время.

Идолопоклонство, которое практиковалось с ней, и презрение, которое ей выказывалось, достигли такой степени смехотворности; в то время как преувеличенные похвалы и клевета, с которыми ее привыкли встречать, никогда не подвергались таким общим нападкам и так искусно опровергались. Более разумные приверженцы каждой партии должны, наконец, прийти к мысли искать причину преувеличений, которые они сами делают в отношении своих товарищей по партии, в принципах, общих для всей их партии; поскольку даже их, и даже более разумных приверженцев противоположной партии, единодушно упрекают в преувеличенных притязаниях на разум или против него. С одной стороны, столь же обще и совершенно убеждены, что от разума ожидают слишком многого, а с другой – что от него ожидают слишком мало, или, что означает, что обе стороны обвиняют друг друга в неправильной оценке разума. Поскольку каждая сторона должна теперь оправдывать свое знакомство с разумом перед своим противником, каждая видит себя вынужденной приводить доказательства тех причин, которые до сих пор удовлетворяли только ее саму и ее сторону, но которые также способны вразумить ее противников. Поэтому каждый должен выйти за пределы тех принципов, которые он до сих пор считал первыми, искать те свойства разума, которые он еще не нашел, и стремиться подтвердить свое знание возможностей и сил разума общезначимым образом – то есть для себя и своих оппонентов. Поэтому ни одна из спорящих сторон не может быть удовлетворена своими прежними знаниями о разуме, как не могут быть удовлетворены знаниями своих оппонентов; ни одна из них не может оставить все по-старому, и поэтому необходимость нового исследования способности воображения должна быть, наконец, столь же универсально ощущаема мыслящими умами обеих сторон, как и обе стороны уже убеждены в том, что разум неправильно оценивается (их оппонентами).

Таким образом, проблема: «На что способен разум?» становится необходимой, подготовленной и поставленной нынешними обстоятельствами. Уже то, что мы покончили со старым прискорбным заблуждением разума, неверно оценивающего самого себя, которое, как ни неизбежно оно было для человеческого духа на долгом и трудном пути, пройденном им к научному познанию своих возможностей, принадлежит, тем не менее, к числу величайших зол, от которых когда-либо страдало человечество, было бы небольшой заслугой нашего века; непонимание, которое в течение тысячелетий приносило несчастья всем существам в мире, подвергало культурные народы кровавой и бескровной вражде ортодоксии и гетеродоксии, порождало неверие и суеверие, растрачивало энергию стольких прекрасных умов в бесполезных спорах и ссорах и, казалось, всегда сохраняло все свои печальные последствия; – Не малой заслугой нашего века было бы, говорю я, извлечь это недоразумение из тьмы спутанных понятий, и» тем самым поставить проблему, разрешение которой обещает не что иное, как общепризнанные реальные принципы наших обязанностей и прав в этой жизни, – и общепризнанное основание наших надежд на жизнь грядущую, конец всех философских и теологических ересей, а в области спекулятивной философии – вечный мир, о котором еще не мечтал Сен-Пьер.

Но как? даже если решение этой великой проблемы было отложено до нашего века, который подходит к концу? Что, если бы большая часть хороших философов, занимающихся философией, согласилась бы на общеприменимые принципы до того, как она будет полностью завершена в Германии? А что, если эти, которые отныне перестали работать друг против друга, не зная об этом или не желая, с объединенными силами, без какого-либо соглашения, увеличатся, чтобы отстаивать универсально значимое в целом? Вряд ли можно было возложить более яркую корону на достойных людей нашего века; и Германия могла открыть дело своего высокого занятия, чем будущая европейская школа, без более тщательного и целенаправленного начинания.

Я знаю, дорогой друг, что мои надежды должны показаться вам восторженными. Ведь до сих пор я не мог показать вам ничего, кроме нынешней потребности в объекте этих надежд, которая сейчас больше, чем когда-либо. Что вы подумаете о беспристрастности моей философии, когда я скажу вам, что причина, благодаря которой я ожидаю исполнения своих надежд, заключена в одной книге? Конечно, это книга, которая, после того как в течение многих лет ее существование почти не замечалось, в течение многих лет вызывала больше шума, чем любая другая, привела нашу философскую общественность в необычайную активность и заслужила для своего автора такое осуждение, за которое даже его противники мстят ему неудовольствием и насмешками. Но именно эта книга, по собственному признанию автора и тех, кого он признает своими истинными учениками, не была связана большинством его предыдущих критиков; Большая часть наших знаменитых философских писателей выступила против нее, а некоторые из них даже сейчас заняты тем, что в журналах и библиотеках, созданных главным образом для этой цели, доказывают, что содержание этой книги, в том, что они считают в ней истинным, является старым, а в том, что они считают в ней новым, отчасти недоказуемо, отчасти противоречиво.

Евангелие чистого разума – глупость для гетеродоксов и досада для ортодоксов; и ни в одной книге, за исключением, возможно, одного Апокалипсиса, не было найдено столь разных и столь противоположных вещей. Догматики провозглашают «Критику разума» визитом скептика, подрывающего уверенность во всех знаниях, скептики – гордым намерением создать на развалинах прежних систем новый, господствующий догматизм, сверхнатуралисты – уловкой, призванной вытеснить исторические основы религии, и утвердить натурализм в отсутствие полемики, – натуралистами для новой поддержки просеивающей философии веры, – материалистами для идеалистического опровержения реальности материи, – спиритуалистами для безответственного ограничения всего реального телесным миром, скрытым под именами области опыта, – эклектиками для основания новой секты, которая по вседозволенности и нетерпимости никогда не имела себе равных и грозит навязать рабский поезд системы на недавно освобожденную шею немецкой философии, – популярными философами, наконец, скоро за нелепое предприятие, посреди нашего просвещенного и со вкусом века, вытеснить из философского мира найденный здравый смысл схоластической терминологией и софистикой, но вскоре и досадный камень преткновения, который делает недоступным путь к популярной философии, недавно проложенный столькими легко понятными писателями, и на котором уже не только помощь подающих надежды молодых людей, но и философская репутация знаменитых людей потерпела бы крах. Здесь, конечно, я не могу противопоставить этим обвинениям ничего другого, кроме заверения, значительного только в глазах моего друга, что я нашел в «Критике разума» как раз противоположное всем возражениям, которые дошли до моего сведения; После того как я пять раз со всем возможным вниманием прочел это произведение во время безделья, совершенно свободного от всех дел и забот, и довел до первого брожения все предрассудки, враждебные метаниям, которые можно предположить у человека, который после десятилетнего занятия спекулятивной философией считает, наконец, что все догматические системы, постепенно принятые им, были заменены не менее догматическим скептицизмом.

Хотя различные и противоречивые сообщения, которые противники кроличьей философии дают публике об истинной природе и ценности этой философии, освобождают меня от ненавистного упрека: «Хотеть быть умнее, чем большая часть моих современников-философов», перед вами и каждым дешевым лающим человеком: тем не менее, по моему суждению об этой новой философии, если бы она была публично известна, я бы лишился всякого хорошего мнения о своей силе суждения и скромности среди этой большей части.

И на эту, и на любую другую опасность я бы не рискнул громко и публично признаться в том, о чем я молю вас здесь: что я считаю критику разума величайшим из всех известных мне шедевров философского духа; что я был поддержан ею, чтобы ответить мне на все мои философские сомнения головой и сердцем совершенно удовлетворительным образом; и что, по моему живейшему убеждению, она предоставила все данные для разрешения великой проблемы, вызванной и поднятой описанным мною потрясением на полях волевых творений. Совершенно новое и совершенно совершенное развитие способности познания, которое он содержит, объединяет великие, но по-разному противоположные точки зрения, с которых Локк и Лейбниц исследовали человеческий разум, и отвечает, даже превосходит, строгие требования, выдвинутые Дэвидом Юмом, превосходит даже к философии, в плане определенности безопасно принципов.

Все их основные моменты могут быть прослежены до общезначимой первопричины, – которая может быть облечена в определенное выражение и установлена в связи с ее следствиями, чтобы объявить общезначимые первопричины, – и тогда они будут закреплены в очень простой, легко понятной системе, которую можно охватить с первого взгляда, и из которой не только новая, общезначимая метафизика может быть выведена с уверенностью и легкостью, то есть истинную науку отчасти об общих и необходимых предикатах познаваемого и постигаемого, отчасти о необходимых характеристиках объектов, постигаемых и непостижимых только разумом, но и высшую точку зрения всей истории, высшее фундаментальное правило вкуса, принцип всей философии религии, первый принцип естественного права и основной закон морали, в смысле, правда, до сих пор непризнанном, но удовлетворяющем справедливым требованиям всех сторон.

И вот, в то самое время, когда потребность в полной реформации философии поднялась на высшую ступень благодаря всеобщему перевороту во всех областях философских наук, мы в то же самое время получили единственно возможное и совершенно адекватное средство такой реформации и с радостным ожиданием предвкушаем одну из самых общих, самых замечательных и самых деятельных революций, которые когда-либо происходили в человеческом духе.

Я надеюсь убедить вас в основательности этого ожидания, постепенно представляя вам в моих следующих письмах наиболее выдающиеся результаты, которые кантовская философия выдвигает относительно великой темы всей философии, а именно наших обязанностей и прав в этой жизни и основания нашей надежды в жизни будущей, и предварительно знакомя вас с последствиями критической системы, приглашая и подготавливая вас к ее изучению согласно ее основаниям. Поэтому я представлю сами результаты независимо от их предпосылок, развитых в «Критике разума»; с другой стороны, я постараюсь связать их с уже существующими убеждениями, показать их связь с наиболее существенными научными и моральными потребностями нашего века, их влияние на разрешение старых и новых споров между философами и их согласие с тем, что величайшие философские умы всех времен думали о самых странных проблемах философии.

Я также имею дело только лишь с внешними причинами этих результатов, и поэтому прошу вас отложить суждение о внутренних причинах до тех пор, пока вы не найдете досуг, чтобы извлечь их из самого источника. Нефилософские и философские предрассудки, которые противостоят результатам новой философии и которые я слишком хорошо знаю по собственному опыту, в любом случае тем более трудно опровергнуть на основании внутренних причин, что они отчасти отвращают волю, а отчасти ослабляют поддержку, делая ее менее желательной, чтобы со рвением и успехом посвятить себя, по общему признанию, трудному изучению собственно критической системы.

Поскольку наша переписка была вызвана вашей озабоченностью современным положением дел в религии, позвольте мне начать мое следующее письмо с результата, который должен интересовать вас в этом отношении больше других.