Текст книги "А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2"

Поэтическая тетралогия Ю. Кузнецова о Христе «Детство Христа», «Юность Христа», «Путь Христа», «Сошествие в ад» без всякого сомнения – одно из самых значительных явлений русской литературы на стыке веков. Это итоговое поэтическое произведение русской литературы ХХ века. Автор блестяще воплотил свой замысел показать в образе Христа Бога и человека, больше того, духовный путь человека к осознанию себя Сыном Божьим во всей его силе и безмерной ответственности за судьбы человечества. Лиризм произведения проистекает из того, что поэт ощущал в себе неисчерпаемые творческие силы и передавал свое духовное родство с Христом. «Гениальность же художника, – подчеркивал Хомяков, – состоит только в яснейшем воображении задуманных идеалов, а гениальность критики – в яснейшем сознании отношения между произведением и первоначальною мыслию, которую оно назначено было выразить»[490]490
  Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» // Благова Т. И. Указ. соч. С. 238.


[Закрыть]. Хотя поэма-цикл Кузнецова вызвала споры в критике, можно сказать, что поэт не отступил от духа Священного Писания в своей концепции Христа и истории человечества. Его творчество лежит в русле сложной ассоциативно-метафорической системы, и художник, опираясь на библейский текст, вправе домысливать, воображать, использовать апокрифы при создании своего произведения. У него, как и у других поэтов христианской ориентации, понятие о будущем связано с представлениями о жизни «вечной, нескончаемой». Поэтическая тетралогия Ю. Кузнецова о Христе – блестящий пример сочетания бессознательного и сознательного в художественном творчестве, как это понимал Хомяков. «Художественная воля задумывает, художественное воображение созидает, художественная критика сопровождает и одобряет творение», – подчеркивал философ[491]491
  Там же. С. 237.


[Закрыть]. Главное – это ощущение, что мы не оставлены высшими силами один на один с бедой. Так, Юрий Кузнецов в стихотворении «Новое солнце» пишет: «Матерь Божья над Русью витает, / На клубок наши слезы мотает, / Слезы мертвых и слезы живых». Таково и его видение Христа в урагане 12 июля 2001 года: «В разломе туч, над главами державы / Я увидал иконный лик Христа. / Я грешник, и всего одно мгновенье / Он на меня со строгостью взирал. / Белесой мглой заволоклось виденье, / И ураган Москву переорал».

Отвечая Чаадаеву, Хомяков подчеркивал: «Положение наше ограничено влиянием всех четырех частей света, и мы – ничто, как говорит сочинитель “Философического письма”, но мы – центр в человечестве европейского полушария, море, в которое стекаются все понятия» (1, 450). Думается, что Ю. Кузнецов вступает в эту полемику своим поэтическим словом. Автор глубоко убежден в том, что Россия – это последняя надежда человечества. С ее уходом оно неизбежно деградирует и погибнет: «Я ухожу. С моим исчезновеньем / Мир рухнет в ад и станет привидением – / Вот что такое русское ничто!». В поэме «Дом» автор подчеркивал непостижимость национального пространства и времени, быта и бытия, чувства и мысли. Это и «русский вздох, что удалью зовется», и «свобода русской воли», и почти философская категория, которой определяет русский человек свою жизнь, – «ничего»:

 
Что в этом слове «ничего» —
Загадка или притча?
Сквозит Вселенной из него,
Но Русь к нему привычна.[492]492
  Кузнецов Ю. П. Стихи. М., 1978. С. 194.


[Закрыть]
 

Кузнецов как бы конкретизирует и наполняет зримыми образами смысл тютчевского «умом Россию не понять», подчеркивая величие, сложность, противоречивость и загадочность национального мира.

Творчество Ю. Кузнецова, как и поэзию О. Фокиной, И. Ляпина, Б. Корнилова, Н. Карташовой и многих других современных авторов, можно отнести, по выражению С. Викулова, к поэзии духовного сопротивления. Русь для них, как об этом писал Хомяков, «всякой мерзости полна». И вновь хочется обратиться к словам А. С. Хомякова: «Немало людей, которым страшен суд самобытной мысли, все они насмешливо радуются бесплодности нашего протеста: но мне кажется, они ошибаются. Скорый успех невозможен в борьбе с полуторавековым обманом, с полуторавековыми привычками. <…> Пусть длится еще умственная борьба, пусть медленно зреют ее плоды, но шаг, сделанный вперед, как бы мал он ни был, не останется бесплодным. То, что разум приобрел, того он уже не утратит»[493]493
  Хомяков А. С. Аристотель и всемирная выставка. С. 196.


[Закрыть]. По мысли Хомякова, мирные землепашцы-домостроители сначала завоевывались, порабощались. Во многих языках славянин был синонимом раба. Но когда славяне сплачивались – давали отпор своим врагам (1, 90). Вообще поэты-неофиты Православия стремятся не столько к соблюдению и утверждению церковного обряда, сколько к той разумной вере, о которой говорил Хомяков.

Стихи религиозной направленности можно встретить на страницах таких разных по ориентации журналов, как «Москва», «Наш современник», «Новый мир», «Знамя». Воплощение христианских идей, а тем более просто утверждение веры в Бога, далеко не однозначны. Так, у Моисея Цетлина Бог жестокий, ветхозаветный: «Рыдали женщины, укрыв своих детей. / Спасая жалкий скарб, толпа металась. / И горняя из пламени рука / то появлялась, то опять скрывалась».[494]494
  Новый мир. 1995. № 11. С. 69.


[Закрыть]

Не продуктивна попытка некоторых современных русских поэтов обратиться к язычеству, в поисках корней национальной духовности. «Какое-то глубокое отвращение от древнего своего язычества заметно в народах славянских, – подчеркивал Хомяков. – Казалось, что не проповедь истины искала славян, а славяне искали проповеди истины».[495]495
  Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». С. 223.


[Закрыть]

У многих современных поэтов явно ощутимы духовный кризис, чувство безысходности. Потеря корней, ощущение себя вечным странником, скитальцем особенно трагично. Это оборотная сторона еще недавно столь гордо звучавшего понятия «гражданин мира». В поэзии Людмилы Абаевой явно ощутима безысходность земной жизни: «Я жизнь живу как будто на краю / и потому гнезда себе не вью, / что время злое все нещадно рушит, / удел земного – пепел и зола». «Но поведай мне, Бога ради, / Что мы в хаосе мировом?» – задает Сергей Надеев характерный для поэтов этого направления вопрос и не может найти ответ на него, ибо приходится признать, что без веры люди «безутешно обречены кротким сердцем плутать в тумане одиночества и вины». Близкие этому мысли и чувства есть в стихах Алексея Биргера, Ларисы Миллер, Ольги Кучкиной. Суть их позиции выражена в короткой фразе: «Вот карниз и тянет вниз».

Особо следует подчеркнуть кризис материалистического сознания, который заметен в современной поэзии. Духовная пустота приводит к потере ценностных ориентиров. «Без сомнения, материализм, так же как и чистый рационализм, есть учение, противное нравственности, у которой он отнимает всякую разумную основу», – совершенно справедливо подчеркивал Хомяков[496]496
  Цит. по: Хомяков А. С. О современных явлениях в области философии. С. 264.


[Закрыть]. В поэзии Алексея Цветкова нет и речи о вечной жизни. Ее конечность абсолютна, «поскольку жизнь всегда имеет выход, и это смерть. А ей не возразить». Петру Войцеховскому Церковь представляется умирающей, выполнившей свою миссию: «И невнятные думы плывут / Над крестами забытых строений, / Где забытые люди живут». В свободном выборе между Богом и грехом многие современные поэты выбирают последнее.

Современное литературоведение преувеличенно большое внимание уделяет творчеству поэтов третьей волны эмиграции в сравнении с теми, кто, оставаясь вместе со своей родиной в условиях жесточайшей цензуры, воплощал подлинно народные чаяния. Цензурной правке подвергались произведения А. Твардовского, С. Наровчатова, Б. Ручьева, Н. Старшинова, С. Куняева, С. Викулова. Смешивать их позицию с официальной доктриной властей того времени так же преступно, как отождествлять защиту православной веры А. Хомяковым и И. Киреевским с концепцией официальной народности. Говоря о человеке, без крайней нужды бросающего свою родину и край отцовский, Хомяков подчеркивал:

Выходец или беглец, влачит он грустную и бесполезную жизнь среди народов ему чужих, мертвец среди жизни, которой он не причастен. <…> Не меньшему, если не большему, осуждению подлежит тот, кто, не оставляя пределов своего отечества и не расставаясь с землею, приобретенною или созданною трудами прежних поколений, расторгает все свои связи с жизнью народною: беглец, душою и сердцем, он влачит печальное свое существование среди жизни чужой.[497]497
  Хомяков А. С. Аристотель и всемирная выставка. С. 195.


[Закрыть]

Из поэтов третьей волны эмиграции наиболее близок к духовной традиции А. Хомякова Ю. Кублановский. Для него взаимоотношения России и Европы – один из сквозных мотивов творчества:

 
Посыпли-ка солью на старые раны,
взгляни свысока на Париж.
Два века мы лезли в чужие карманы,
пока не нащупали шиш.
Чем горше вино – тем похмелие слаще.
Чем злей – тем смиреннее речь.
В готической полурастительной чаще
попробуй себя уберечь.[498]498
  Кублановский Ю. М. Чужбинное. М., 1993. С. 31.


[Закрыть]
 

Но по сути он только декларирует стремление к сохранению православных традиций, часто мысленно обращаясь к ветхозаветному Богу: «Бог наш – огнь, поядающий в бешеной стуже вьюг». Поэт широко использует образы и представления, связанные с католичеством (чистилище, стеариновая, а не восковая свеча, крестоносцы, грааль). Хомяков четко различал понятия религии и веры. У Ю. Кублановского религия есть, а веры не ощущается. Когда «погибает отечество, до воскресенья ли нам?» – задает поэт сакраментальный вопрос и, хотя пишет: «Мы связаны общею чашей и общей просфорой навек», – фактически утверждает «мысль о последнем прости» русского народа.

Поэзия современного постмодернизма, к которой можно отнести творчество и таких столпов и проповедников западной ментальности, как А. Вознесенский и И. Бродский, отражает настроения того слоя общества, которое, говоря словами Хомякова, «будучи оторвано от своего исторического корня, распалось на личности, обратилось в песок <…> стихия, живая и органическая, для него совершенно недоступна. Он от нее отрекся, отрекшись от всего ее быта»[499]499
  Хомяков А. С. Аристотель и всемирная выставка. С. 192.


[Закрыть]. Что касается Андрея Вознесенского, то в декларации он выступает за добро, любовь, человека, а в образе несет деструктивную идею. Так, в поэме «Андрей Полисадов» автор заставляет вести спор о сути жизни между героем и Собором. Вроде бы борец за духовную свободу и консервативный Собор примиряются. Однако соборность эпического мира Вознесенского оказывается мнимой. Собор-храм является носителем духовной традиции, красоты, благолепия, гармонии, собор-собрание вырабатывает общее мнение, согласие, единство в интересах всех и каждого на основах христианской нравственности, но ничего этого в поэме нет. Церковь оказывается носительницей косности, а вместо единства людей навязывается «здоровый индивидуализм». Поэт говорит о соборности, но у него нет и грана уважения к чужим принципам и верованиям. Не случайно он включает в текст кощунственный монолог «Милый! Окрести меня, совершеннолетнюю!»: «Я разделась в церкви – на пари последнее», «Я вошла в алтарную…» и т. д.

Иосифу Бродскому Божественное чудо в принципе не нужно. Его лирический герой – сам для себя чудо, сам для себя «чистосердечный дар». Никто в современной поэзии так глубоко, как Бродский, не выразил разрушительных тенденций в отношении национальных миров и страстную тягу к ветхозаветному единству мира. В любви ему грезится «двуспинное чудовище», а дети для него – «лишь оправданье нашей наготы». Утверждая индивидуализм как принцип жизни, поэт бросает вызов природе, которая, с его точки зрения, «искренне ценит принцип массовости, тиража, страшась исключительности».

Особый вопрос о поиске веры – в творчестве современных постмодернистов Д. Пригова, К. Кедрова, А. Парщикова, И. Жданова, А. Еременко. Концепцию этого направления в искусстве выражает, например, А. Парщиков. По словам К. Кедрова, «из мировой свалки он воздвигает свой мир, как детишки делают домики из песка»[500]500
  Кедров К. Поэтический космос. М., 1989. С. 258.


[Закрыть]. Трехмерный видимый мир для поэта – свалка, абсурд. Он явно его отрицает. Здесь две ценности: человек и вселенная. Человек «выворачивается» в космос, космос – в человека. При всей сложности концепции мира современного ученого и поэта «метаметафориста» К. Кедрова можно заметить его настойчивое стремление вернуть и осовременить языческий миф, прочитать метафоры, аллегории и символы прошлого в свете современных научных представлений о космосе. Фактически это камень в основание новой религии будущего, которая должна уравнять и нивелировать все верования и национальные духовные ценности. Не случайно о. Серафим Роуз с тревогой писал, что строительство религии на основе современной науки – это очередной виток заблуждений человечества. Можно сказать, что постмодернистская поэзия в чем-то сходна с научной фантастикой, которая, «стремясь казаться научной и далекой от религиозности», на деле «является ведущим средством пропаганды „нового религиозного сознания“, к которому стремится сбежавшее от христианства человечество»[501]501
  О. Серафим Роуз. Православие и религия будущего. С. 88.


[Закрыть].

Дух отрицания – предмет поклонения современных «концептуалистов». Искусство слова ими воспринимается как своеобразная игра. Художнику надо только придумать позабавнее ее правила. Характерны в этом отношении довольно остроумные «упражнения» Дмитрия Пригова. По мысли Хомякова, «забава вообще принадлежит не к области рассудка, а к области детской фантазии, данной человеку как тихий отдых сна для успокоения от строгой жизненной борьбы и заботы; и в ней простота цельного естественного быта и живость общинного предания берут резкое превосходство перед сухим и противохудожественным настроением стихии разносоставной и заключившей себя в условный формализм»[502]502
  Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». С. 221.


[Закрыть]. Этим и отличаются юмор и шутка А. Твардовского, Н. Рубцова, Ю. Кузнецова, Н. Старшинова от ерничества так называемых иронистов и концептуалистов. Это отличие подобно тому, о котором говорит Хомяков как об отличии «хоровода, песни, и поэтической затейливости народных увеселений» от скоморошества и шутовства «привилегированных в быте дружинников», не имевших корней.

Надо помнить, что легкое, поверхностное отношение к жизни не свойственно традиции русской национальной культуры. В ней за смехом – слезы, за разрушением мнимых ценностей – ценности истинные, утверждающие подлинность и значимость гармонии и красоты. По словам В. Розанова, «народная стихия полна серьезности, полна содержательности. Народ пережил и ежеминутно переживает в себе, в частном быту своем, глубочайшие душевные драмы, он чутко наблюдателен, он упорно размышляет».[503]503
  Розанов В. В. Соч. М., 1990. С. 341.


[Закрыть]

У поэтов христианской религиозной ориентации понятие о будущем связано с представлениями о жизни «вечной, нескончаемой». Для нынешних авангардистов мир и время относительны. Будущее для них – это фикция (по принципу: движение – все, конечная цель – ничто). Отвергая «подозрение, что авангардизм прямо связан с бесовством нашей жизни, что от него веет демоническим холодом и развращенностью», М. Эпштейн предлагает свою логику рассуждений:

Но разве не вернее предположить, что именно реальность, пышущая здоровьем, чувственно округлая, полнотелая, скорее могла бы послужить демоническому искушению человечества, совратить его на земные пути и отвратить от небесных? И тут обнаруживается скандал современного консервативного сознания, совпавшего в каких-то точках с религиозной традицией… Они срослись с тем миром, для осуждения и разрушения которого явились на свет.[504]504
  Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии ХIХ – начала ХХ века. М., 1988. С. 400.


[Закрыть]

Опровергнуть критика нетрудно. Для человека православного «мир не только творится, но и содержится словами Божьими, поэтому печать Божественной красоты и смысла неотъемлема от него»[505]505
  О. Серафим Роуз. Православие и религия будущего. С. 14.


[Закрыть]. Важно другое. Эпштейн раскрывает тайное тайных ультрасовременного искусства: авангардизм есть эстетика конца. Прежде казалось, что авангардизм на Западе ниспровергает лживые буржуазно-мещанские идеалы, а у нас разрушает прокрустово ложе эстетики соцреализма. Но как не удается загнать термоядерную реакцию в замкнутое пространство больше чем на долю секунды, так и произведение искусства не может быть привязано к конкретно-историческому времени. Явления современной «новой» поэзии потрясают подчас яркостью своих образов, глобальностью конфликтов, искренностью отречения от традиционных духовных ценностей и оригинальностью форм, но в ней властвует разрушительный и всепобеждающий парадокс, и она впадает в великий грех гордыни.

Национально ориентированная поэзия ярко индивидуальна, оригинальна. «Стихии человеческие не вкрапляются друг в друга, – писал Хомяков, – не срастаются каким-нибудь механическим соприкосновением. Это начала огненные и творческие: это жизнь и дух» (1, 73). Поэты-почвенники широко используют в своем творчестве традиции народного творчества. Восхищаясь русским фольклором, Хомяков вопрошал: «У кого столько своей, родной, души?» (1, 455). Главным в общественной жизни Хомяков считал «долг, закон, правду, порядок» (1, 454). Те же социальные ценности утверждают в своем творчестве и поэты-почвенники. «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та, и другая требует от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим», – писал в свое время Н. С. Гумилев[506]506
  Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 59–60.


[Закрыть]. Неисчерпаемы возможности национальной культуры, укорененной в тысячелетнем пласте православной духовности.

С другой стороны, поэты либерально-демократической направленности всеми силами стремятся прорваться и приобщиться к западной культуре. Их принимают, приветствуют и поддерживают материально по политическим соображениям. Но надо помнить справедливую мысль А. С. Хомякова, что «русского, чуждающегося всего русского, англичанин не может признать себе равным. Действительно, англичане могут видеть себе братьев в людях, принадлежащих другому племени и другому народу, но никогда не признают своих братий в своих обезьянах»[507]507
  Хомяков А. С. Аристотель и всемирная выставка. С. 194.


[Закрыть]. Говоря словами А. Хомякова, «настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому. Таким образом, мы будем подвигаться смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными»[508]508
  Хомяков А. С. О старом и новом // Русская идея. М., 1992. С. 62.


[Закрыть]. «Закон цельности» для Хомякова «остается неприкосновенным, несмотря на раздвоенность, нестройность и беспорядочность исторических стихий»[509]509
  Хомяков А. С. По поводу статьи И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». С. 233.


[Закрыть]. Это непреложная истина, которая остается самой актуальной и необходимой для нашего времени.

П. М. Тамаев
«Жизнь духа и дух жизни» в поэзии А. С. Хомякова 1850-х годов

Формула А. С. Хомякова «жизнь духа и дух жизни»[510]510
  Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 114. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в скобках.


[Закрыть] (стихотворение «Киев») значима и знаменательна не только для понимания его лирики, но и для прояснения содержания, смыслов, образного строя, стиля русской поэзии середины ХIХ века. Начало ее коренится в апостольских посланиях: «Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что буква убивает, а дух животворит»; «Духа не угашайте» (2 Кор. 3, 6; 1 Фес. 5, 19). Е. Н. Лебедев считает, что проблема «дух – бездуховность», «вера – безверие»[511]511
  Лебедев Е. Н. Поэзия славянофилов // Литературные взгляды и творчество славянофилов (1830–1850-е годы). М., 1978. С. 347.


[Закрыть] составляет ядро философской лирики 1850-х годов. Семантика хомяковской стихотворной строки иерархически выверена: жизнь духа владычествует над миром и землей; это Дух созидающий, утверждающий и сохраняющий, Он сопутствует Слову и проявляет Его действие. Данный принцип уже заявлен и воплощен в программном стихотворении Хомякова «России» (1839), определяя его эмоциональный и художественный строй: «Твое все то, чем дух святится, / В чем сердцу слышен глас небес, / В чем жизнь грядущих дней таится, / Начало славы и чудес…» (111–112). Дух жизни, хотя и отнесен к пределу земному, однако составляет его высокие начала: воспоминание, былое, удел, любовь, жизнь души и сердца, сияние веры. Все это помогало поэту-мыслителю «проникать в сокровенный смысл явлений, схватывать их взаимную связь и их отношения к целому», – отмечал в своих воспоминаниях А. И. Кошелев[512]512
  Кошелев А. И. Записки. М., 1991. С. 86.


[Закрыть]. Поэтические формулы-образы «дух жизни и жизни дух» станут сквозными в поэзии Хомякова 1840 – 50-х годов. Почти в каждом произведении они будут определять своеобразие лиризма, стиль, особенности стиха. Последнее проявляется в ключевых, ударных, смысловых рифмах: «Вы, сильные, склоните робкий слух; / Вы, мертвые и каменные груди, / Услыша песнь, примите жизни дух» («Видение», 1840). В стихотворении 1854 года «Ночь», в заключительной строфе, метафора – «Пусть зажжется дух твой пробужденный» – вызовет к жизни два сравнения, которые поддерживают высокий слог: «Пусть зажжется дух твой пробужденный / Так, как звезды на небе горят, / Как горит лампада пред иконой» (136). Таким образом, словно сбывались ожидания и надежды Н. В. Гоголя, определившего, по-видимому, по первым стихам 1840-х годов новое качество поэзии Хомякова: «Сделались поэтами даже те, которые не были рождены поэтами, которым готовилось поприще не менее высокое, судя по тем духовным силам, какие они показали даже в стихотворных своих опытах, как-то: Веневитинов <…> и Хомяков, слава Богу еще живущий для какого-то светлого будущего, покуда еще ему самому не разоблачившегося».[513]513
  Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 1992. С. 240. Далее ссылки приводятся по этому изданию с указанием в тексте статьи номера страницы в скобках.


[Закрыть]

После 1852 года (в этом году умерли жена Екатерина Михайловна и Николай Васильевич Гоголь) жизнь и творчество Алексея Степановича приобретает иное качество – духовно-историческое. В одном из писем этой поры он признается: «Я много в душе переменился. Детство и молодость ушли. Жизнь для меня в труде, а прочее все как будто во сне»[514]514
  Хомяков А. С. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. VIII. М.,1900. С. 211. Далее письма и критические материалы Хомякова приводятся по этому изданию с указанием в тексте статьи номера тома и страницы в скобках.


[Закрыть]. Детство и молодость здесь понятия не столько физиологического состояния человека, сколько его умственно-духовного и творческого возраста: «<…> к детству не может, да и не должен, возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “в меру возраста, в мужа совершенна”» (III, 355). Последние создания Хомякова (стихотворения, письма-статьи, посмертные слова) явятся результатом напряженной внутренней работы. За год до своей кончины в письме-наставлении к И. С. Аксакову он выскажется: «Нам нужно все идти вглубь» (VIII, 373). По-видимому, Алексей Степанович чувствовал, что наступает та часть жизненного пути, которая характеризовалась народным словом-образом «седя на санех», поэтому в творениях своих он стремился освободиться от «личного произвола» и создавать «истинно-христианские художества» (III, 354). В октябре 1852 года появилось стихотворение «Воскресение Лазаря»; по признанию самого поэта, оно явилось откликом на мистическое свидание с умершей женой, «встреча» эта состоялась во сне. Одно из наиболее биографических произведений Хомякова приобрело особый вид парафразы на тему Нового Завета и слов Иоанна Златоуста. Связь с последними наиболее ощутима в первой части стихотворения и в заключительных гимнических строках. Как и в духовных творениях, Хомяков воспевает силу Слова Божьего, сокрушившего «плен могилы». Ораторские формулы (а именно они определяют стиль введения), наверное, можно было бы изобретать и изобретать, чтобы в какой-то мере приблизиться к постижению события-предтечи онтологического факта Нового Завета: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет» (Ин. 11, 25), – но поэт даже здесь сдерживается. Воскресение Лазаря, эту умонепостигаемую метаморфозу, Хомяков проецирует на себя: «Молю, да слово силы грянет, / Да скажешь “встань” душе моей, / И мертвая из гроба встанет / И выйдет в свет твоих лучей!» (131). Следует обратить внимание на то, как Хомяков переключает регистры: событие вечной истории, мистерии он делает вполне личным. Осуществлено вроде бы незначительное изменение – Воскрешение Лазаря в Новом Завете и «Слово на воскрешение Лазарево у Иоанна Златоуста»; у Хомякова же акт победы жизни над смертью поименован как Воскресение Лазаря. Тем самым подчеркивается личностный момент: каждый способен обновить человеческое естество, спасти погибшего, а для этого необходимо «поспешить искренним и решительным покаянием возвратить сердцу чистоту, чистотою дар терпения»[515]515
  Святитель Игнатий Брянчанинов. Соч.: В 7 т. Т. I. М., 1993. С. 548. Далее аскетические опыты святителя Игнатия Брянчанинова приводятся по этому изданию с указанием в тексте статьи номера тома и страницы в скобках.


[Закрыть]. Если мертвый Лазарь «ожил и восстал» благодаря «Слову силы» Бога, то лирическому герою надо приложить много усилий, трудиться, страдать, молиться («молю, да слово силы грянет»), чтобы «ум, очищенный Чашею Христовою, соделался зрителем духовных видений: он начинает видеть всеобъемлющий, невидимый для плотских умов промысел Божий» (I, 548). Хомяков, подобно своим великим предшественникам (древнерусским книжникам) и современникам (писателям светским и духовным), намечает поэтический абрис своего жизненного пути, направление «внутренней работы духа», устремляет свой взор внутрь и делится открытиями и прозрениями, которые родились в сомнениях и борениях. Его младший единомышленник Ю. Ф. Самарин свидетельствует: «Он <…> не боялся <…> спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса, и выносил оттуда свою веру во всей ее цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте» (VIII, 273). Эта внутренняя работа нашла отражение в стихотворениях-завещаниях: «Вечерняя песнь» (1853), «Ночь» (1854), «Раскаявшейся России» (1854), «Как часто во мне пробуждалось…» (1856), «Труженик» (1858), «Подвиг есть и в сраженьи…» (1859), «Картина Иванова. Письмо редактору “Русской беседы”» (1858) (вместе с включенным в него стихотворением «Счастлива мысль, которой не светила…»), «Спи» (1859).

В поэтических раздумьях, медитациях 1850-х годов автор не только проповедует и призывает (исследователи единодушно отмечают императивный пафос стихотворений Хомякова этого времени). Их содержание не сводимо к декларациям славянофильских идей, в них нет желания обратить в свою веру колеблющихся и «ненаших». Как поздний Гоголь, объяснявший соотечественникам в письмах по поводу «Мертвых душ», что все последние его сочинения – история авторской собственной души, так и Хомяков сосредоточен на душевном деле, «душевной правде» (гоголевская формула). Он стремится показать, «в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света» (129).

Тема «личного обновления» в письмах и стихотворениях 1850-х годов становится доминирующей у Хомякова. В эту пору он возвращается к драме, в которой лирический герой несет бремя трагической борьбы на себе и в себе. Но столкновение, сшибка героя носит не внешний характер, а внутренний: стихотворения этого времени следует рассматривать как акты самопознания, здесь человек «борется за свое в себе и тем самым утверждает настоящую связь своей земной судьбы и своего горнего назначения»[516]516
  Ильин Н. П. Трагедия русской философии // Москва. 2001. № 3. С. 208.


[Закрыть]. Процесс внутреннего знания, познания Хомяков будет демонстрировать в поэтических созданиях, письмах и, пожалуй, главное, что в них открывается – творческая природа человека.

В письме к Ю. Ф. Самарину он предлагает программу «трезвого смирения» и «обновленной чистоты» русского человека: «Вековая апатия <…> должна исчезнуть в один миг?! Привычки, устаревшие или, лучше сказать, уматоревшие и в то же время питаемые всем современным строем должны быть брошены разом! На всех язвах должно вдруг нарасти румяное тело?! Возможно ли?! Правда, пророк говорит: “Ты очистишь меня, и проказа моя ссыплется с членов моих, как мука, и плоть моя выйдет из-под нее румяна, как плоть новорожденного младенца”» (VIII, 295).

Поэтическим аналогом этого суждения стало стихотворение «Как часто во мне пробуждалась…» (1856). Постижение в себе «неданного», то есть субстанционального, составляет ядро этого сочинения. Лирическое «я» обнаруживает себя в том, что мыслит, что чувствует, что действует, – одним словом, Хомяков представляет подлинное знание о себе самом, которое не феноменальное, а субстанциональное. Жизнь человеческого духа выражена прежде всего в метафорах первых двух строф: «Как часто душа пробуждалась», «Просилася <…> сказаться словами она», «Рвалася вещать твою волю земле» (140). Третья, четвертая и пятая строфы представляют собой молитвенное обращение к Спасителю. Душевные порывы выражены в словах-возгласах, вопрошаниях. Единая форма начала стихотворной строки – «Молил тебя дать им пророка», «Молил тебя, в час полуночи», «Молил тебя с плачем и стоном» – нацелена на то, что поэт стремится проникнуть в вечные начала человеческой души. Это стихотворение вполне соотносимо с молитвою по содержанию и по форме.

«Молитва, – пишет Игнатий Брянчанинов, – излияние сердечных желаний, прошений, воздыханий падшего, убитого грехом человека перед Богом» (I, 138). В первых двух строфах Хомяков обозначает исходную ситуацию, онтологическую по своей природе: человек – «дольник греха», и поэтому ничто не должно заслонять этой мысли. Бытовые заботы подчас убаюкивают людей, и они впадают в привычную, повседневную дремоту. Игнатий Брянчанинов напоминает: «Когда восстанешь от сна – первая твоя мысль да будет о Боге» (I, 139).

Лирический герой хомяковского стихотворения намеренно пробуждает свое сердце, побуждает его к жизни, к плачу: «Молил тебя с плачем и стоном…». Это начало молитвенной речи, сердечного голоса, который увлекает ум, рождающий молитвенные помышления. Прежде он стремится исторгнуть из груди скопившиеся стенания: «Душа <…> просилася людям и братьям / Сказаться…», «Как часто, о Боже! рвалася…» (140).

Эмоционально-напряженные глаголы этих строф передают особое, не будничное состояние человека. Молитвенные плач и помышления рождают обращения к Богу и просьбы к Нему, что составляет содержание основной части стихотворения. Высокая тема и экспрессия обусловили весь поэтический строй произведения. Композиционно оно распадается на две части: в первой (строфы 1, 2) показано приуготовление сердца и ума к общению с абсолютом, а во второй (строфы 3, 4, 5) – молитвенные обращения и просьбы грешного человека к Богу.

Стилистика стихотворения соответствует высокому содержанию: метафорический строй первых двух строф поддерживается риторическими восклицаниями, анафорическими стихами в составе почти каждой строфы, что позволяет усиливать эмоциональное напряжение. Хомяков прекрасно понимал природу молитвы, знал, что она не направлена на выпрашивание земных благ: «грех переносить требования или услаждения жизни земной в молитву» (VIII, 353), – поэтому просьба человека должна соответствовать минуте скорби, а этот сердечно-духовный жест, проявление свободного выбора и побуждения обусловили высокую лексику стихотворения: «вещать волю», «безумцев, бродящих во мгле», «глаголами правды твоей», «во прахе простерт пред тобой».

Стихотворения-исповеди, стихотворения-покаяния, стихотворения-наставления Хомякова 1850-х годов имели широкий диапазон и отклик. В одном случае какое-то из них могло прозвучать на всю страну и вызвать негативную реакцию как у «наших», так и «ненаших». Неприятие, например, вызвало в стане тех и других стихотворение «Раскаявшейся России» (1854). Произведение это характеризовали как обличительное, с покаянными словами, обращенными к России, с разоблачением ее грехов. Исследователи считают его своеобразным рубежом в развитии славянофильских идей. Правда, при этом оговариваются, что стихотворения славянофилов на историческую тему были вполне лирическими, где объектом изображения выступали не события и идеи, но настроения, исторически сформировавшиеся симпатии и антипатии. Лирика истории преломлялась через мировоззрение поэтов-славянофилов, в ней выделялось идеологическое, головное начало, что, наверное, не совсем исчерпывает эмоциональный строй произведений Хомякова, Аксаковых, Тютчева. Н. В. Гоголь убеждал читателей в том, что главным «источником лиризма» является «соприкосновение с Богом». Другим предметом, вызывавшим лиризм «у наших поэтов», «близкий к библейскому», стала Россия. «При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека» (76). И Гоголь, и Хомяков убеждены в том, что просветленный взгляд родится не вдруг: он созидается духовным, эпическим трезвением.