Текст книги "А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2"

М. А. Можарова
Л. Н. Толстой и А. С. Хомяков в литературных спорах 1850-х годов

Начало литературной деятельности Л. Н. Толстого пришлось на время бурных споров о судьбе России, назначении литературы, роли писателя в жизни общества. Познакомившись с московским кружком славянофилов, севастопольский офицер и начинающий писатель стал участником их бесед и споров. В доме Аксаковых 21 мая 1856 года Толстой впервые встретился с А. С. Хомяковым и записал в дневнике: «Остроумный человек»[654]654
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 47. М., 1937. С. 74. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома и страницы.


[Закрыть]. В 1906 году Толстой вспоминал: «Он был блестящий, общительный человек <…> он позвал меня к себе <…> вероятно, чтобы узнать взгляды молодого литератора. Милое впечатление осталось»[655]655
  Маковицкий Д. П. У Толстого. Яснополянские записки: В 4 кн. Кн. 2. М., 1979. С. 42.


[Закрыть]. Хомякову было тогда 52 года, Толстому – 28 лет. Поздние воспоминания Толстого о 1850-х годах несут на себе печать почти ностальгической грусти и умиления. «Мое время»[656]656
  Дневник В. Ф. Лазурского // Лит. наследство. М., 1939. Т. 37–38. II. С. 476.


[Закрыть] – так называл он эти годы. Но в дневнике 1858 года есть и другая запись о встрече с Хомяковым: «Хомяков вилял передо мной весьма слабо. Зашел к нему. Старая кокетка!» (48, 5). О чем спорили в тот день два мыслителя, неизвестно. Очевидно лишь (и краткие дневниковые записи Толстого это подтверждают), что атмосфера спора сопровождала почти каждую его встречу как со славянофилами, так и с западниками.

В день знакомства с Хомяковым Толстой вступил сразу в два спора: «Спорил с Константином о сельском чтении, которое он считает невозможным. Вечером у Горчаковых с Сергеем Дмитриевичем спорил о совершенно противном; С. Д. уверял, что самый развратный класс крестьяне. Разумеется, я из Западника сделался жестоким Славянофилом» (47, 74). Позиция К. Аксакова основывалась на уважении к крестьянину, на подлинной заботе о его нравственной чистоте. Категоричное же неприятие им изданий для народа объяснялось убеждением в исключительно подражательном характере русского просвещения, «полтораста лет не знающего самостоятельной деятельности». Аксаков не мог согласиться с тем, что «просвещение наше вздумало просвещать простой народ и для этого выдает народные книги»[657]657
  Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982. С. 239.


[Закрыть]. Казавшееся столь очевидным К. С. Аксакову положение вызывало, однако, многочисленные и не менее категоричные возражения. В том же 1859 году, когда К. C. Аксаков высказал эту мысль в статье «Народное чтение», В. Ф. Одоевский в письме к Хомякову не удержался от замечания, что К. С. Аксаков «не понимает ни русского народа, ни его потребностей, ни телесных, ни духовных».[658]658
  Переписка кн. В. Ф. Одоевского с А. С. Хомяковым / Публ. Б. Ф. Егорова и М. И. Медового // Уч. зап. Тартуского ун-та. Тарту, 1970. Вып. 251. С. 344.


[Закрыть]

Спор, в который вступил Толстой, имел давнюю историю. Возражая К. С. Аксакову в 1856 году, Толстой занял такую же позицию, какую в 1845 занял В. Ф. Одоевский, огорченный и удивленный, по его выражению, «выходкой против народных чтений» со стороны Хомякова, считавшего все издание «Сельского чтения» «крайне оскорбительным явлением и выражением глубокого, ничем не заслуженного и <…> непозволительного презрения к просвещаемому». Одоевский, печатавший свои произведения и в «Сельском чтении», и в «Библиотеке для воспитания», противопоставлял этому мнению свою позицию, заключавшуюся в просветительской работе, а не в «отстранении», не «в кулачном бою ни за что ни про что, а так, оттого, что не по-нашему»[659]659
  Там же. С. 340, 344.


[Закрыть]. И. В. Киреевский в том же 1845 году в заметке о повести Ф. Н. Глинки «Лука да Марья», высоко оценив «мастерский язык» этой маленькой книжки, писанной для народа, утверждал, что «неизбежная необходимость времени требует уже и от простого народа принятия новой образованности». Написать книгу для народа, по его мнению, «есть уже само по себе не только дело доброе, но еще из самых благодетельных. <…> Ибо народ наш нуждается в здоровой умственной пище; за неимением ее при новой, беспрестанно более распространяющейся грамотности может он обратиться к самой вредной, самой пустой, самой невежественной литературе и, по несчастью, уже начинает обращаться к ней. <…> Вот почему мы думаем, что писатель, способный противустать этому разрушению народных понятий, может быть одним из самых благодетельных деятелей нашего времени»[660]660
  Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 188, 191.


[Закрыть]. Эти строки удивительно соотносятся с дневниковой записью еще неизвестного в литературе двадцатитрехлетнего Толстого: «<…> народ, в среде которого есть лица, жаждущие просвещения, не имеет литературы и не будет иметь до тех пор, пока не начнут писать для народа» (46, 70).

Через полвека после опубликования заметки Киреевского его биограф В. Н. Лясковский отметил, что в ней Киреевский высказал «в высшей степени верный взгляд на значение и задачи книг для народного чтения», что «и теперь <…> трудно сказать что-нибудь более веское и разумное, чем эти немногие строки; тогда же они должны были показаться чем-то неслыханным и вряд ли даже нашли сочувствие во многих читателях»[661]661
  Лясковский В. Братья Киреевские. Жизнь и труды их. СПб., 1899. С. 64–65.


[Закрыть]. Действительно, многое во взглядах Киреевского не принималось не только читателями, но и близкими ему членами московского кружка. Например, о программном сочинении И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» И. С. Аксаков писал И. С. Тургеневу: «Знайте, что ни Константин, ни я, ни Хомяков не подписались бы под этой статьей»[662]662
  Письма С. Т., К. С. и И. С. Аксаковых к И. С. Тургеневу (1851–1852) // Русское обозрение. 1894. № 8. С. 472.


[Закрыть]. И. С. Аксаков определил и особое положение И. В. Киреевского среди славянофилов: «Как ни высоко ценил Хомяков его философские труды, между ними не было той крепкой связи единомыслия, какая установилась <…> между Хомяковым, Самариным и К. С. Аксаковым»[663]663
  Аксаков И. С. Предисловие к письмам А. С. Хомякова к Ю. Ф. Самарину // Русский архив. 1879. № 11. С. 303.


[Закрыть]. Сам Киреевский однажды вынужден был признаться: «Славянофильский образ мыслей я разделяю только отчасти, а другую часть его считаю дальше от себя, чем самые эксцентрические мнения Грановского»[664]664
  Киреевский И. В. Избранные статьи. С. 318.


[Закрыть]. Об этих расхождениях необходимо упомянуть, так как взгляды Киреевского, прежде всего литературные и педагогические, были близки Толстому.

В 1844 году решалась судьба «Москвитянина». Согласившись стать его редактором, И. В. Киреевский сразу же пригласил к сотрудничеству в журнале Т. Н. Грановского, желая, как он писал В. Ф. Одоевскому, сделать «Москвитянин» «журналом хорошим, чистым, благородным, сочувствующим всему, что у нас есть благородного, чистого и хорошего»[665]665
  Цит по: Письмо И. В. Киреевского Т. Н. Грановскому / Вступит. заметка, публ. и коммент В. Сахарова // Вопросы литературы. 1979. № 11. С. 250.


[Закрыть]. Но планам этим не суждено было в полной мере осуществиться: «Москвитянин», как и первый журнал И. В. Киреевского «Европеец», вскоре был закрыт. Одоевского поразило равнодушное отношение к этому Хомякова: «“Москвитянин” умер, и ты говоришь об этом так хладнокровно <…> ты радуешься, что не будешь говорить с публикой, что ты заедешь к гуннам, антам и венедам и к другим историческим призракам! – для меня это горе и горькое горе! <…> для меня неужели радость писать для народа; возиться с детьми и писать для них “Азбуки”? И мне бы веселее было удариться хоть, например, в алхимию – что за сахар? не чета твоим антам и гуннам! Да мало ли забав у меня? а контрапункт, а ботаника, а математика, к которой вот уже два года так и тянет меня – но увы! – я пишу для народа и для детей потому, что никто другой не пишет, а посему необходимо писать для тех и для других. <…> Если вы, господа, знаете всю подноготную русского человека, зачем вы не пишете для него, для чего нас своим письмом не учите <…>». В этом же письме Одоевский, признавшись, что «Москвитянину» он многим обязан, заметил: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».[666]666
  Переписка кн. В. Ф. Одоевского с А. С. Хомяковым. С. 342–344.


[Закрыть]

Собственному пути к истине остался верен и Толстой, занимавший в любом споре независимую, самобытную позицию, нередко соединявшую и примирявшую крайности воззрений спорящих сторон. Не разделяя, подобно Киреевскому и Одоевскому, в полной мере ни славянофильских, ни западнических воззрений, Толстой позже избрал для себя именно такую форму просветительской деятельности, как писание народных рассказов и «Азбуки». В 1860 году он утверждал: «нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко того, что мы знаем» (60, 325). Но спор о пользе или вреде грамотности для народа не потерял значения для Толстого и в пору его занятий школой: «Над спорами, полезна ли грамота или нет, не следует смеяться. Это очень серьезный и грустный спор, и я прямо беру сторону отрицательную. Грамота, процесс чтения и писания, вреден» (60, 329). Толстовский вывод совершенно согласуется с тем, что составляло убеждение Хомякова: «Знание не есть еще истинное просвещение <…> многие люди, лишенные по обстоятельствам жизни знания научного, но глубоко проникнутые нравственным светом, ближе к полному просвещению, чем многознающие, но лишенные силы жизни духовной».[667]667
  Хомяков А. С. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М., 1900. С. 388.


[Закрыть]

Совпадение точек зрения Одоевского, Киреевского и Толстого в вопросе о книгах для народа во многом было обусловлено и их собственной многолетней педагогической практикой. Говоря же о расхождениях Толстого и Хомякова во мнении о том, какой может быть конкретная деятельность на ниве народного просвещения, необходимо помнить об их совершенном единодушии в главном – в уважении к традиционным формам русской жизни, насущным потребностям народа, в стремлении уберечь просвещаемого от пагубных влияний.

В 1858 году в статье «Об общественном воспитании в России» Хомяков писал: «Правило, что воспитание в России должно быть согласно с бытом семейным и общинным, указывает более на то, чего избегать должно, чем на то, что должно делать». Он был уверен, что «можно и должно устранять» всё то, что враждебно принадлежащим народу жизненным началам, но «развивать самые начала почти невозможно». Деятельность, относящаяся к народному образованию, по его мнению, должна быть по преимуществу действием «отрицательным», «действие положительное» представлялось Хомякову сомнительным.[668]668
  Там же. С. 354, 353.


[Закрыть]

Своеобразным ключевым понятием стало отрицание и в литературно-эстетических построениях Хомякова. В «Речи по случаю возобновления публичных заседаний Общества любителей российской словесности» Хомяков говорил, что художник «становится постоянно поневоле, так же как и вся мысль общества, в чисто отрицательное отношение к русской жизни». Любовь к России, по убеждению Хомякова и братьев Аксаковых, могла выразиться только «характером отрицания»[669]669
  Там же. Т. 3. С. 425, 426.


[Закрыть]. У больного подражательностью русского общества и словесность не могла иметь никакого общественного значения. Даже Пушкин, по мнению Хомякова, «не развил в себе высших духовных стремлений, и если они попадаются у него, то разбросанно, более как вздохи временного ропота на себя, чем слова сознательного достоинства»[670]670
  Переписка Аксаковых с Н. С. Соханской (Кохановской) // Русское обозрение. 1897. № 2. С. 611.


[Закрыть]. Это было сказано в 1859 году и вполне соответствовало тому, что писал Хомяков в 1845: «<…> никогда, до нашего времени, не было ни одного поэта (в стихах или прозе), который бы во всей целости своих творений выступил как человек вполне русский, как человек вполне свободный от примеси чужой».[671]671
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 111.


[Закрыть]

Иначе оценивал пушкинское творчество Киреевский, в первой своей статье (1828) указавший на то, что даже в ранний период творчества Пушкина нельзя назвать «простым подражателем», и позже (в 1845 году) заметивший, что «литература наша могла иметь полный смысл до конца жизни Пушкина и не имеет теперь никакого определенного значения»[672]672
  Киреевский И. В. Избранные статьи. С. 169.


[Закрыть]. Для Киреевского «период поэзии русско-пушкинской» не был связан с подражательностью. Не без участия Киреевского, никогда не изменявшего своих взглядов на творчество Пушкина, сложный и долгий путь Толстого к пониманию и признанию Пушкина закончился не просто радостным открытием, а настоящим прозрением – он стал для него в 1850-е годы и источником вдохновения, и духовной опорой. Опасение, что Пушкин «забудется и не будет более перечитываться» (5, 271), было основным в размышлениях Толстого о судьбе современной литературы.

Общественно-историческая основа, положенная в основание литературно-эстетических воззрений, приводила славянофилов «к путанице конкретных оценок русских писателей-современников»[673]673
  Аксаков К. С. Взгляд на русскую литературу с Петра Первого // Русская литература. 1979. № 2. С. 100.


[Закрыть]. Касалось это не только Пушкина, который, по словам И. С. Аксакова, томился чувством «отрешенности от народа, сознанием своей беспочвенности, недостатком полной жизненной реальности положительных идеалов»[674]674
  Переписка Аксаковых с Н. С. Соханской (Кохановской) // Русское обозрение. 1897. № 2. С. 585.


[Закрыть]. Гоголь, «высший всех своих предшественников»[675]675
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 425.


[Закрыть], тоже «не договорил своего слова»[676]676
  Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. С. 237.


[Закрыть]. Славянофилы жили ожиданием нового дарования, пытаясь обрести его, например, в писательнице Н. С. Соханской (Кохановской). В письме к ней И. С. Аксаков восклицал: «Вы наше давно искомое и желанное»[677]677
  Переписка Аксаковых с Н. С. Соханской (Кохановской). С. 573.


[Закрыть]. Хомяков, видевший в Кохановской «новый блестящий талант в повествовательном роде», на заседании Общества любителей российской словесности в 1860 году говорил: «Никогда, может быть, со времени нашего бессмертного Гоголя, не видали мы такой светлой фантазии, такого глубокого чувства, такой художественной истины в вымысле, как в произведениях, подписанных именем г-жи Кохановской».[678]678
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 438.


[Закрыть]

Толстовская же оценка произведений писательницы была невысокой: «<...> увы! нет чувства меры, и не художник» (60, 291). С самим Толстым славянофилы, в отличие от Киреевского, не связывали в это время своих литературных надежд[679]679
  См.: Можарова М. А. Л. Н. Толстой и И. В. Киреевский в литературных спорах 1850-х годов // Толстой и о Толстом. М., 2002.


[Закрыть]. Вообще вся послепетровская литература, «так мало выражающая сущность русского духа»[680]680
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 429.


[Закрыть], представлялась им ненародною. «Таланты, разумеется, у нас есть, – писал К. С. Аксаков в “Обозрении современной литературы” (1857), – но “общего хода” литературы, которая есть “собрание чужих форм, разных отголосков, и только”, “не изменяют и таланты”».[681]681
  Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. С. 206.


[Закрыть]

Толстой в 1895 году упомянул о своем согласии со славянофилами в оценке периода «литературного хищничества, когда паразиты отбились от народа»[682]682
  Дневник В. Ф. Лазурского // Лит. наследство. Т. 37–38. II. С. 488.


[Закрыть], но и тогда он отделил этот период от пушкинской и послепушкинской эпох. А свою вступительную речь в Обществе любителей российской словесности, произнесенную 4 февраля 1859 года, Толстой завершил прямым полемическим обращением к славянофилам: «<…> словесность наша вообще не есть, как еще думают многие, перенесенная с чужой почвы детская забава <…> она стоит на своих прочных основах <…> сказала и еще имеет сказать многое и есть серьезное сознание серьезного народа» (5, 272–283).

Тезис о подражательности, став краеугольным камнем в историко-литературных построениях славянофилов, логично приводил к признанию особого значения обличительной литературы, названной Хомяковым явлением «необходимым и отрадным». Обращаясь к Толстому, назвавшему себя «односторонним любителем изящной словесности», Хомяков напомнил о вечной истине: «Художник <…> всегда человек своего времени»[683]683
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 414, 419.


[Закрыть]. Но для Толстого верность «чистому искусству»[684]684
  «Чистое искусство» и «искусство для искусства» не были равнозначными понятиями для Толстого. В речи он упоминает «чуждые нам толки об искусстве для искусства» (5, 271).


[Закрыть] не означала ухода от действительности. «Поэтом действительности» для него, как и для Киреевского, был именно Пушкин, характер творчества которого отличала «соответственность с своим временем»[685]685
  Киреевский И. В. Избранные статьи. С. 39.


[Закрыть]. Гармония правды и красоты была самым важным для Толстого. В своей речи он выразил это так: «Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития» (5, 272). Нарушение этой гармонии, предпочтение чего-то одного означало для Толстого разрушение художественности. Именно это и происходило на его глазах, когда «политическая и в особенности изобличительная литература <…> поглотила все внимание публики и лишила художественную литературу всего ее значения» (5, 271).

Хомяков, видевший в обличительной литературе «законное явление словесной жизни народа», говорил также о неизбежном слиянии «в одно гармоническое целое» разнообразных отраслей человеческого слова, но при этом делал акцент на особом значении переживаемой «минуты», когда обличение делается «священным долгом для литератора»[686]686
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 419, 414.


[Закрыть]. Этого не мог принять Толстой, которому обличительная литература представлялась «политическим грязным потоком» (60, 248). Быть обличителем означало для него быть «возмущенным, желчным, злым», каковым он быть не желал, ибо только «человек любящий» может «сделать добро и ясно видеть вещи» (60, 75)[687]687
  В вариантах трактата «Что такое искусство?» Толстой привел замечание своего брата Сергея Николаевича, «только читателя, и потому тем более тонкого и чуткого критика», что обличители интересны только тем, что «очень хорошо обличают самих себя» (Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 г. М., 1957. С. 256).


[Закрыть]. Повесть «Альберт», вполне «пушкинская» по замыслу и воплощению, была последним произведением, отданным Толстым Некрасову. В 1858 году сотрудничество Толстого в «Современнике» прекратилось, с 1859 года журнал стал называться не только литературным, но и политическим. К этому же времени относится дневниковая запись Толстого: «Политическое исключает художественное, ибо первое, чтобы доказать, должно быть односторонне» (48, 10). И в этом замечании слышится возражение славянофилам. В «Обозрении современной литературы» К. С. Аксаков утверждал, что «есть эпохи в жизни народной, когда при всяком, даже поэтическом, произведении является вопрос: что этим доказывается? <…> Такова наша эпоха».[688]688
  Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. С. 217.


[Закрыть]

Толстой же отказывался признавать какое-то особенное значение «теперешнего времени»: «Я живу в вечности, и потому рассматривать все я должен с точки зрения вечности. И в этом сущность всякого дела, всякого искусства. Поэт только потому поэт, что он пишет в вечности»[689]689
  Лит. наследство. Т. 37–38. II. С. 526.


[Закрыть]. Завершив работу над «Казаками», он отметил в дневнике: «Эпический род мне становится один естественен» (48, 48). Стремление передать спокойное, бесстрастное, гармоническое видение мира ощущается и в рассказе «Три смерти», заключительная часть которого – смерть дерева – не была понята читателями[690]690
  См. письмо Тургенева Толстому от 11 февраля 1859 года.


[Закрыть]. «Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво, – потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет. – Вот моя мысль», – объяснял Толстой (60, 266). Эпическое спокойствие присутствует и в описании смерти мужика, и в равнодушии окружавших его людей. Во всем рассказе нет обличительства, понимаемого в духе времени.

И все же Хомяков не был неправ, когда, обращаясь к Толстому, говорил: «Вы были, и вы будете невольно обличителем»[691]691
  Хомяков А. С. Собр. соч. Т. 3. С. 419.


[Закрыть]. Это видимое противоречие снимается при внимательном рассмотрении того, какой смысл вкладывал Хомяков в понятие «обличение». Испытывая, по его собственным словам, «всегдашнее глубокое отвращение от всякого политического вопроса»[692]692
  Там же. Т. 8. С. 411.


[Закрыть], Хомяков видел в обличительной литературе не «произведение прихоти или раздражения каких-нибудь отдельных лиц», а «публичную исповедь общества». Обращаясь к Толстому, он говорил о «постоянном требовании самообличения», свойственном природе человека и природе общества, о том, что «есть истинная, высокая красота» в «покаянии, восстановляющем правду и стремящем человека или общество к нравственному совершенству», о том, что обличительная словесность иногда может быть «целительницею общественных язв». Для Хомякова, всегда и во всем являвшего себя прежде всего православным христианином, невозможен был взгляд на обличение как на «орудие для страстей злых»[693]693
  Там же. Т. 3. С. 414, 418, 429


[Закрыть], обличаться мог только грех.

Хомяков-богослов и Хомяков-художник неразделимы. Мысль о целительном действии покаяния, приводящем к нравственному совершенству, самая главная в системе его исторических, философских и литературно-эстетических взглядов. В поэтическом обращении Хомякова к России (1854) есть такие строки:

 
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
 
 
<…> Скорей омой
Себя водою покаянья <…>
Молись молитвою смиренной,
И раны совести растленной
Елеем плача исцели!
 

Это «постоянное требование самообличения» было отличительной чертой толстовского художественного творчества, никогда не имевшего ничего общего с политически тенденциозным обличительством. Написанный в 1857 году рассказ «Люцерн» завершается (отсутствовавшей в ранней редакции) авторской отповедью самому себе. Толстой обличает себя в гордости, приведшей к тому, что он сделался судьей богатых обитателей гостиницы и бедного музыканта. Он видит в своем «маленьком, пошленьком негодованьице» проявление неведомой для него «премудрости Того, Кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям» (5, 26). Самообличение восстанавливает нарушенную гармонию. Глазами смиренного христианина смотрит Толстой на происшедшее с ним в отеле Швейцергоф. В тот день, когда произошло описанное в рассказе событие, Толстой записал в дневнике: «Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. – И не верить в бессмертие души!» (47, 141). Вспомнив одну из встреч с Хомяковым, Толстой сказал: «Я тяготился тогда очень, что не верю, мне хотелось верить, особенно с славянофилами тяготился этим, я ждал от него приведения меня к вере».[694]694
  Маковицкий Д. П. У Толстого. Яснополянские записки. Кн. 2. С. 566.


[Закрыть]

Искания духовной и творческой гармонии были трудными. Итогом их в 1850-е годы стало признание «гармонического колебания» в разрешении противоречий «единственным справедливым жизненным чувством». На заданный самому себе вопрос: «Неужели такой закон природы, что полезное противоречит прекрасному, цивилизация поэзии?» (5, 199, 198), – Толстой не находил ответа. Задумав еще в самом начале своего творческого пути написание книги с названием «Что нужно для блага России и очерк русских нравов» (1846), Толстой на рубеже 1860-х годов стал школьным учителем, ибо прогресс в России, по его убеждению, должен исходить из народного образования. Так год вступления в Общество любителей российской словесности оказался для него и годом ухода из литературы. Возвращение в нее стало новым этапом, в котором темы славянофилов по-прежнему оставались темами жизни Толстого.