Текст книги "А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2"

М. М. Панфилов
Национальное воспитание книгой (от «Московской партии» А. С. Хомякова к «русской партии» Ф. М. Достоевского)

«Простая, искренняя, непритязательная Русская Беседа обо всем, что касается просвещения и умственной жизни людей» – так в 1856 году от имени редакции А. С. Хомяков обозначил «русское направление» долгожданного журнала «московской партии»[942]942
  Русская беседа. 1856. Кн. 1. С. 1.


[Закрыть]. Вся ее деятельность, по Хомякову, была «педагогической». С непроизвольной закономерностью «педагогика» москвичей во всех своих проявлениях сосредоточена в пространстве книжной культуры.

Культура одухотворяет историческое бытие. Но влияние культуры столь же не однозначно, как сама духовность, и может быть живительным, болезненным, смертоносным. От этого влияния зависит характер личностно-общественной причастности к истории – историческая память нации, человечества.

«Дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, перенеся минувшие деяния в потомство и глубокую вечность, соединить тех, кого натура долготою времени разделила» – так с гениальной простотой определил смысл исторической науки М. В. Ломоносов. «Москвичи» видят в этом духовное предназначение культуры вообще, размышляя о «характере просвещения», об «общественном воспитании», о «народном образовании», «народности в науке».

С позиций «московской партии» книжное слово должно служить «цельности ума и сердца» (И. В. Киреевский), «живому знанию» (А. С. Хомяков). Высшее предназначение книги быть «словесной иконой», окном в горний мир (К. С. Аксаков). Подлинная книга выражает дух своей «народности» (Ю. Ф. Самарин). С такими убеждениями славянофилы пришли к изданию «Русской беседы».

Этому предшествовали нескончаемые «беседы» в московских гостиных, редакционно-издательские дебюты И. В. Киреевского и Д. А. Валуева, неизменным вдохновителем которых был А. С. Хомяков. «О старом и новом»… Так озаглавлена его хрестоматийно известная статья, где впервые в цветах библейской радуги, но отнюдь не в «радужном цвете», начинает воспроизводиться история русской культуры. Случайно ли созвучие этого насыщенного парадоксами «собеседования» с евангельской строкой о мудром книжнике, который выносит из сокровищницы новое и старое? Плоды книжных знаний, по убеждению Хомякова, всегда созревают на древе познания добра и зла. И царство земное способно быть «чем-нибудь целым и живым» только при домостроительстве на камне веры в Царствие Небесное.

Хомяков обладает глубочайшей интуицией в различении преткновения и соблазнов, которые подтачивают в истории фундамент традиционной культуры. Его звезда взошла, чтоб до последних времен остаться в созвездии русской идеи книжного бытия.

Начиная со «Слова о Законе и Благодати» первого русского митрополита Илариона, высвечивается прямой путь церковно-общественного воспитания книгой. Этот путь стал царским при Иване Грозном и митрополите Макарии, когда в Москве формируется ядро национальной книжности. Раскол ХVII века повлек за собой нескончаемую череду больших и малых трещин, которые проникли во все поры русской культуры. Вывести общественно-государственный организм из этой пульсирующей паутины охранители национальной идеи книжного бытия пытаются уже три с половиной столетия. Не пора ли к ним прислушаться?

Идеи преображения текущей «гражданской печати» москвичи вынашивали еще в период «любомудрия». Так, Д. В. Веневитинов, обдумывая план первого философского журнала в Москве, с позиций, как принято говорить ныне, «национальных интересов» по-русски виртуозно руководствуется немецкой логикой личностно-общественного просвещения книгой. «<…> Цель просвещения или самопознания народа есть та степень, на которой он отдает себе отчет в своих делах и определяет степень своего действия <…> но мы, как будто предназначенные противоречить истории словесности, мы получили форму литературы прежде самой ее существенности. У нас прежде учебных книг появляются журналы, которые обыкновенно бывают плодом учености и признаком общей образованности, и эти журналы по сих пор служат нашему невежеству, занимая ум игрою ума <…> у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования».[943]943
  Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. С. 128–130.


[Закрыть]

Вслед за М. В. Ломоносовым, А. С. Шишковым, Н. М. Карамзиным Д. В. Веневитинов фактически придерживается установок на выработку целенаправленной политики в сфере общественного воспитания книгой. «При сем нравственном положении России одно только средство представляется тому, кто пользу ее изберет целию своих действий. Надобно бы совершенно остановить нынешний ход ее словесности и заставить ее более думать, нежели производить. <…> Для сей цели надлежало бы некоторым образом устранить Россию от нынешнего движения других народов, закрыть от взоров ее все маловажные происшествия в литературном мире, бесполезно развлекающие ее внимание, и, опираясь на твердые начала философии, представить ей полную картину ума человеческого, картину, в которой бы она видела свое собственное предназначение».[944]944
  Там же. С. 131–132.


[Закрыть]

Обращение к отечественной и всемирной истории на основе первоисточников («древний мир и его произведения», «причины, породившие современную нам образованность» и «эпохи, ей предшествовавшие»), по мысли Веневитинова, становится необходимым условием продвижения к «великой цели усовершенствования» национальной культуры. По сути, юный вождь любомудров был уже на подступах к идеям классического образования, которые в дальнейшем получат звучание у С. С. Уварова, А. С. Хомякова, М. Н. Каткова, Ф. М. Достоевского.

Из веневитиновского кружка вышли И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, В. Ф. Одоевский. К «обществу любомудрия» были близки А. С. Хомяков, М. П. Погодин, С. П. Шевырев. Именно в ту пору у будущей «московской партии» складывался творческий союз с А. С. Пушкиным. (Этот союз начал отступать в тень вскоре после внезапной смерти Веневитинова.) Именно тогда с изданием журнала «Московский вестник» связывались надежды на становление в России общественной школы философии. Главная задача – осознать «собственное предназначение» в историческом процессе. Впервые это и обозначил Веневитинов в статье «О состоянии просвещения в России».

Отнюдь не случайно, играя в стилистические «прятки» с цензурой, составители первого собрания сочинений Веневитинова, в подготовке которого принимал участие и Хомяков, озаглавили текст «Несколько мыслей в план журнала». Этот план. стал заветом для всех изданий «русского направления».

В хомяковском кружке исходные постулаты любомудрия получат многогранное развитие. «Русское образование» укореняется в органике традиций православной мысли. Называя Москву русским Оксфордом, Хомяков, безусловно, придавал первопрестольной статус национально-просветительского, универсального по издательской тематике центра. Соединить поколения посредством книжного слова (Ломоносов), подчинить его направленность национальному «самопознанию» (Веневитинов) – эти заветы хомяковская мысль интуитивно преображает в духовный сплав. Таков в самых общих чертах идейный пролог «Русской беседы», которая оборвется со смертью Хомякова, незадолго пред восходом «русской партии» Достоевского.

Вслед за Пушкиным и славянофилами Достоевский приходит к осознанию разрушающей силы «типографического снаряда». Его отношение к российской «прессе» в последние годы делается гораздо более жестким, по сравнению с кружком Хомякова. Но можно ли «закрыть» Россию? Каковы противоядия против отравленной «словесности»?

Достоевский соединяет все работоспособное в русофильском лагере. Вспомним о его «печати, национальной и глубоко консервативной»… Сосредоточиться на домостроительстве культуры, «учиться России», прочищая тем самым «дрянное общественное мнение». Вывести Церковь из двухвекового «паралича». Наконец, экономический аскетизм России, геополитическое отшельничество в «Азии». Так подвижники удалялись в пустыню, в лесные скиты, в горные ущелья, чтобы в затворе «умным деланием» снискать дар синергийного воспитания. Из такого затвора и должна выйти в мир «сладость учения книжного».

В основе исконно русской культуры – монастырское просвещение, церковнославянская книжность. Здесь единодушны М. Л. Магницкий и Шишков, Пушкин, Гоголь, славянофилы. Но только Хомяков, Достоевский и К. Н. Леонтьев почувствовали впервые евразийскую природу этих православно-византийских истоков. (Хотя в сторону азиатского Востока в интересах национального просвещения уже обращались взгляды М. Л. Магницкого и С. С. Уварова.)

Хомяковская диалектика «иранства» и «кушитства», его «теоретический национализм» в противовес научной «гуманитарности» по широте и глубине проблематики предвосхитили «византизм» и «культурный национализм» Леонтьева. От хомяковских разоблачений религиозного нигилизма – прямой путь к «отрицательной культуре» Достоевского. При всех расхождениях в «русской партии» Хомяков – старший брат не только Леонтьева и Достоевского, но даже столь непримиримого обличителя славянофильского «фарисейства», как Н. Ф. Федоров.

Хомяков деятельно поддерживал все издательские начинания «московской партии», но с «Русской беседой» он связывал особые надежды. Достоевский издавал «Время», «Эпоху», редактировал «Гражданина» (сами названия журналов непроизвольно составили весьма примечательную триаду) и пришел к «Дневнику писателя» – уникальному во всемирной истории журнально-газетному произведению одного автора.

Безусловно, «Дневник писателя» уже одним названием своим напоминает скорее о журнальном замысле пушкинского «Дневника», чем о продолжении по-медвежьи неуклюжей «Русской беседы». Но ведь, по Достоевскому, «главный славянофил» – Пушкин. «Московская партия» Хомякова органично включается Достоевским в «русскую партию» на мысленном пути – от заката Петербургской империи к новому восходу Московского царства.

Если придерживаться стержня православно-русских воззрений на культуру, то смысл книги в истории все более утрачивается по мере распада связи времен. Отсюда прогрессия болезней российской культуры. И как указывает с горечью Хомяков, ее самый страшный порок – «пошлость всеобщая нашего читающего, аки бы думающего мира».

«Мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели и даже удивления достойно до какой слепоты. Тогда как целое стоит пред их же глазами незыблемо как и прежде, и врата адовы не одолеют его». Это из напутствия монастырского библиотекаря Алеше Карамазову. Подобными наставлениями из «книг святых» был воспитан Алексей Хомяков. И для него интеллектуальный анализ вне синтеза в поэзии мысли способен служить лишь разложению органики историко-культурного процесса на рациональные атомы, из которых в свою очередь строятся в дурной бесконечности оторванные от жизни абстрактные системы.

«Познания человека увеличились, книжная мудрость распространилась, с ними возросла самоуверенность ученых. Они начали презирать мысли, предания, догадки невежд; они стали верить безусловно своим догадкам, своим мыслям, своим знаниям. В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармонии. Картину разложили на линии и краски, симфонию на такты и ноты. Инстинкты глубоко человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учености односторонней и сухой. Из-под вольного неба, от жизни на Божьем мире, среди волнения братьев-людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды. От этого вообще чем историк и летописец менее учен, тем его показания вернее и многозначительнее; от этого многоученость Александрии и Византии затемнила историю древнюю, а книжничество германское наводнило мир ложными системами».[945]945
  Хомяков А. С. Соч.: В 2 т. Т. 1. М, 1994. С. 48–49.


[Закрыть]

Библия, по интуиции Хомякова, книга не столько написанная, сколько мыслимая. Примечательно, что первый том «Русской беседы» открылся его стихотворением «Звезды»:

 
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
 
 
Узришь – звезды мысли водят
Тайный хор свой вкруг земли.
Вновь вглядись – другия всходят;
Вновь вглядись – и там вдали
Звезды мысли, тьмы за тьмами
Всходят, всходят без числа, —
И зажжется их огнями
Сердца дремлющая мгла.
 

«Книга тесная» – это «Новый Завет», мыслимый на Руси и собирателем Московского царства митрополитом Алексием, в память о котором Хомяков получил имя при крещении. Поистине символическая преемственность!

Подобно средневековым домостроителям нашей культуры, Хомяков, по сути, отводит книжному делу решающую роль в национальном воспитании. «Орудие общественного голоса есть книгопечатание. <…> Книгопечатание, как самое полное и разнообразное выражение человеческой мысли, в наше время есть сила и сила огромная».[946]946
  Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М, 1911. Т. 1. С. 368.


[Закрыть]

Обозначим прежде всего понятийные контуры хомяковского подхода к национально-общественной педагогике. «Воспитание в обширном смысле есть <…> то действие, посредством которого одно поколение приготовляет следующее за ним поколение к его очередной деятельности в истории народа. Воспитание в умственном и духовном смысле начинается так же рано, как и физическое. Самые первые зачатки его, передаваемые посредством слова, чувства, привычки и т. д., имеют уже бесконечное влияние на дальнейшее его развитие».[947]947
  Там же. С. 347.


[Закрыть]

В сущности, отсюда вытекает принципиальная установка книжного общения, которая заведомо обречена на «кабинетность» вне развернутой, планомерной государственной (а не только общественной, как бы ни настаивал на таком приоритете А. С. Хомяков) поддержки. Только тогда возможно хотя бы в относительной степени сгладить острые углы между «семейным» и «общественным воспитанием», о личностно-общественной опасности которых предупреждает сам Хомяков.

«Если школьное учение находится в прямой противоположности с предшествующим и, так сказать, приготовительным воспитанием, оно не может приносить полной, ожидаемой от него пользы; отчасти оно даже делается вредным: вся душа человека, его мысли, его чувства раздвояются; исчезает всякая внутренняя цельность, всякая цельность жизненная; обессиленный ум не дает плода в знании, убитое чувство глохнет и засыхает; человек отрывается, так сказать, от почвы, на которой вырос, и становится пришельцем на своей собственной земле».[948]948
  Там же. С. 348.


[Закрыть]

Вскоре после смерти Хомякова к этой «почве» вернется Достоевский, для которого подлинно русское становится неотделимым от православных истоков. Он неоднократно высказывался в духе чеканной хомяковской формулировки («Воспитание, чтобы быть русским, должно быть согласно с началами не богобоязненности вообще и не христианства вообще, но с началами православия, которое есть единственное истинное христианство»[949]949
  Там же. С. 350.


[Закрыть]).

Здесь запечатлены отблески миросозерцательного единства русской идеи бытия национальной культуры. Пройдут десятилетия, и в 1881 году И. С. Аксаков пусть приватно, в письме к А. И. Кошелеву, закрепит этот «принцип партийности» применительно к политизации российского печатного слова. «Как Вам не претит эта пошлость деления на либералов и консерваторов? Это чистейшее западничество, и конечно, Хомяков отверг бы такую пошлую себе кличку. Нет русского “либерального” направления, может быть только истинное и ложное, здоровое и вредное направление, направление русское и антирусское».[950]950
  Цит. по: Цимбаев Н. И. Славянофильство: Из истории русской общественно-политической мысли ХIХ в. М, 1986. С.106.


[Закрыть]

В этих словах – полное единодушие с Достоевским, который был убежден, что выход российских интеллектуалов, «белых жилетов» из духовного тупика «говорильни», «полунауки» невозможен в отрыве от исторической традиции, от нравственной почвы. Специально для «мужей ученых» Достоевский подвел своеобразный итог дискуссиям о «народности» и «национальности». «Если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными. Все спасение наше лишь в том, чтобы не спорить заранее о том, как осуществится эта идея и в какой форме, в вашей или в нашей, а в том, чтоб из кабинета всем вместе перейти прямо к делу».[951]951
  Цит. по: Русская идея / Сост. и авт. вступит. ст. М. А. Маслин. М., 1992. С. 3.


[Закрыть]

Итак, чтобы быть «общечеловеческой» в своих высших проявлениях, культура России призвана прежде всего стать «русской и национальной». Между тем органика православных традиций до неузнаваемости искажена внешней европейской «каталогизацией», которая пропитала всю систему образования, весь строй общественной жизни. Выступление «московской партии» против нравственного равнодушия, интеллектуальной всеядности в книжном общении оказалось наиболее сплоченным, целенаправленным в ХIХ веке является актуальным и по настоящее время.

Национальное воспитание необходимо начинать с последовательного перевоспитания «образованных» слоев российского общества. Ведь если социальные отношения в государстве регулируются механизмом внешних связей, то бытие общественное предполагает общность духовных основ. Об этом размышлял П. Я. Чаадаев. Это концептуально заложено в «Записке о цензуре» Ф. И. Тютчева. На этом сосредоточивает всю «педагогическую» деятельность москвичей Хомяков.

Число подписчиков «Русской беседы» в среднем едва превышало тысячу. Внимание читателей к журналу «московской партии» ослабевало по мере удаленности от первопрестольной. Особым равнодушием к «русскому направлению» отличалась провинция. (Вспомним дворянские библиотеки в Скотопригоньевске Достоевского.)

Еще в канун издания «Русской беседы» И. С. Аксаков с инспекционной въедливостью вглядывался в книжный обиход губернского дворянства: иллюзий на воспитательное воздействие «русского воззрения» в столь «читающей» аудитории быть не могло.

«Провинция почти вовсе не выписывает книг. Если и попадаются кой-где частные библиотеки, так ими никто и не пользуется. <…> В губернских же городах почти ни в одном доме вы не найдете книги не только новой, да большею частью и никакой».[952]952
  Аксаков И. С. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1892. Ч. 1, т. 3. С. 6 (прил.).


[Закрыть]

На таком фоне Федор Павлович Карамазов выглядит чуть ли не библиофилом. В его библиотеке Гоголь уживается со Смарагдовым. А такие читатели, как Коля Красоткин, Смердяков? А душеспасительное чтение Григория Кутузова? Только вот «Евангелия никто не знает»…

«Перевоспитать общество, оторвать его совершенно от вопроса политического и заставить его заняться самим собою, понять свою пустоту, свой эгоизм и свою слабость – вот дело истинного просвещения, которым наша русская земля может и должна стать впереди других народов. Корень и начало – религия, и только явное, сознательное и полное торжество православия откроет возможность всякого другого развития»[953]953
  Цит. по: Владимиров Л. Е. Алексей Степанович Хомяков и его этико-социальное учение. М, 1904. С. 58–59.


[Закрыть]. Так высказывался А. С. Хомяков в 1848 году, когда Достоевский прислушивался более к радикальным оппонентам «московской партии». Впереди оставалось около двенадцати лет «педагогической деятельности», которая по форме своего выражения приобретала все более универсальный характер. В сущности, сторонники «русского воззрения» вели необъявленную войну со стереотипами книжного общения не только в пространстве российской, но и всей европейской культуры печатного слова.

Это была борьба, которая, по словам Хомякова, казалось, играла роль «чисто материальной схватки, чисто материальных интересов». «Но это только вид. Истинная-то борьба идет между началами духовными, логически развивающимися, и на этой почве возможна победа. Надо пробудить сочувствие к нашим началам или доказать их превосходство, их большую строгость логическую, их большую человечность, и большее согласие с требованиями души человеческой, и тогда поле будет наше. Без этого, без некоторого перелома в общем европейском мышлении, борьба будет нескончаема, несмотря на возможные успехи, которые все-таки достанутся нелегко. Величайшая беда то, что у нас в Европе нет органов. Умная газета за границею, особенно французская, была бы машиною в пять тысяч паровых сил и стоила бы двухсот тысячного войска. Неужели она не возможна?».[954]954
  Хомяков А. С. Собр. соч. М., 1904. Т. 8. С. 206.


[Закрыть]

«Нравственное воспитание» книгой должно опираться на традиции преемственности поколений. Но традиции эти начали деформироваться еще в XVII столетии, а в XIX веке сохранялись только в «простонародном» обиходе церковнославянской книги. Возможно ли исцеление от такой «всероссийской болезни»? Прислушаемся вновь к Хомякову. «Для этого нужно сознание общее или, по крайней мере, сильно распространенное. Нужны для этого новая жизнь, новая наука, нужен нравственный переворот, нужна любовь, нужно смирение гордого и ничтожного знания, которое выдает себя за просвещение и само верит своему хвастовству. <…> Наука должна явиться жизненная. Ее должна создать Россия; но для того, чтобы Россия создала что-нибудь, нужно чтобы Россия могла что-нибудь создать, чтобы она сама была чем-нибудь целым и живым».[955]955
  Там же. С. 181.


[Закрыть]

А. С. Хомяков – признанный отечественный философ «первого ряда», но равных ему в «мирском» богословии, скорее всего, до сих пор нет. Его дерзновенная мысль дала новое, углубленное звучание триаде А. С. Шишкова – «вера, воспитание, язык», вновь и вновь предупреждая, что религиозного и политического лицемерия, нравственного равнодушия достаточно, чтобы «отравить целое поколение и погубить многие за ним следующие».

«Книгопечатание может быть употреблено во зло. Это зло должно быть предотвращено цензурою, но цензурою не мелочною, не кропотливою, не безрассудно-робкою, а цензурою просвещенною, снисходительною и близкою к полной свободе. Пусть унимает она страсти и вражду, пусть смотрит за тем, чтобы писатели выражали мнение свое, говорили от разума (конечно, всегда ограниченного) и обращались к чужому разуму, а не разжигали злого и недостойного чувства в читателе; но пусть уважает она свободу добросовестного ума. Цензура безрассудно строгая вредна везде <…> но цензура безмерно строгая была бы вреднее в России, чем где-либо».[956]956
  Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 369.


[Закрыть]

Но что подразумевается под «безмерной строгостью»? Сам Хомяков чистосердечно уповает на то, что «по милости Божией наша родина основана на началах высших, чем другие государства Европы». «Эти начала могут и должны выражаться печатно. Если выражение их затруднено и жизнь словесная подавлена, мысль общественная и особенно мысль молодого возраста предается вполне и без защиты влиянию иноземцев и их словесности, вредной даже в произведениях самых невинных, по общему мнению».[957]957
  Там же.


[Закрыть]

А. И. Герцен по-своему верно подметил, что хомяковский кружок при благоприятных условиях способен «заткнуть за пояс III Отделение». Достаточно вспомнить о предельно жестком отношении Хомякова к литературному импорту в Россию. «Иностранная словесность, сама по себе, без противодействия словесности русской, вредна даже в тех произведениях, которые, по общему мнению, заслуживают наибольшей похвалы и общественного поощрения». «Для русского взгляд иностранца на общество, на государство, на веру превратен; не исправленные добросовестною критикою русской мысли, слова иностранца, даже когда он защищает истину, наводят молодую мысль на ложный путь и на ложные выводы, а между тем, при оскудении отечественного слова, русский читатель должен поневоле пробавляться произведениями заграничными».[958]958
  Там же.


[Закрыть]

Такая установка книгоиздательской политики явно и тайно блокировалась бюрократическим аппаратом. (Не правда ли, присутствует здесь некая аналогия с печальной судьбой «Доктрины информационной безопасности Российской Федерации»?) Но сколько бы ни терпели москвичи от «антирусского направления», или по ситуации, с оказией – от чиновников цензуры, самым необоримым противником для них остается все та же «пошлость» в российском книжном общении. Разящей молнией сверкает это в словах Хомякова: «Вполне безнравственна только та литература, которая не может запнуться ни за какую цензуру и которую всякий цензор может и должен пропустить <…> ибо не то слово общественное безнравственно по преимуществу, которое враждебно каким бы то ни было данным нравственным началам, а то, которое чуждо всякому нравственному вопросу».[959]959
  Русская беседа. 1859. Т. 1, кн. 13. С. 30 (Науки).


[Закрыть]