Текст книги "Командировка"

По взволнованному голосу тетки Михаил догадался: у тетки неприятность, быть может, в связи со сбором подписей. Значит, поступил он правильно, что бросил все свои дела и поспешил к ней, в дом своего деда.

– Угрожают? – спросил он, когда тетка вошла во внутренний дворик и поставила у ног тяжелую сумку.

– Угрожают, – сказала буднично. – Пойдем в хату, обсудим.

Не раздеваясь, она вкратце изложила новость, услышанную от Славка Тарасовича.

– Когда он сообщил?

– Утром.

– И ты не смогла мне позвонить?

– Я думала, какое принять решение.

– И какое же приняла?

– Заберем из больницы Ивана Григорьевича. Ночью.

– Ночью? Сегодня же! Сейчас!

По пути в больницу Анастасия Карповна говорила:

– Я так и не знаю, откуда приехал Иван Григорьевич.

Михаил бросил быстрый взгляд на тетку:

– А я – знаю… Мне намекнули.

– Кто?

– Отец твоего старого воздыхателя.

– Тарас Онуфриевич?

– Да.

– И где же все эти годы пропадал Иван Григорьевич? Он не из ведомства Тараса Онуфриевича?

– Вроде да.

– Значит, у Ивана Григорьевича здесь какое-то дело. А какое? Он тебе не говорил?

– Ты лучше у него спроси… Если еще не поздно.

Иван Григорьевич удивился, когда в неурочное время в палате появились желанные посетители. Больной смотрел телевизор и, как заметила Анастасия Карповна, он был чем-то взволнован.

– Ваня, собирайся. Уезжаем, – заговорила торопливо.

На всякий случай Михаил усилил громкость телевизора. По первому каналу шла передача из Киева. Столица – уже входило в традицию – извергала веселье: чубатые хлопцы отплясывали «венгерку». Передавали концерт, посвященный дню украинского работника радио, телевидения и почтовой связи.

Когда внезапные посетители вихрем ворвались в палату, за ними следом прибежала санитарка Глаша. Она была навеселе, но заговорила внятно:

– Ваш родич, Анастасия Карповна, опять наприглашал бог знает кого. И его обратно обокрали. Так что завтра принесите ему зубную щетку и мыло. – И тут же в адрес мелочных ворюг: – Шпана проклятая. Нет на них атомной бомбы…

– Ладно, ладно, Глашенька, бомба будет потом. – Анастасия Карповна чуть ли не силой выпроводила санитарку. Та хоть и пьяненькая, сообразила, зачем эти гости в поздний час. Через минуту в палате уже был главврач.

– Вы что – забираете больного?

– Забираем, Рувим Тулович. Так что выписывайте…

– Но позвольте…

– Не позволим, Рувим Тулович, – отозвался Михаил. – Вы же видите, больной уже не больной.

Главврач пытался было уговаривать. Зачем такая спешка? Завтра соберем консилиум…

Но Анастасия Карповна была непреклонной:

– У нас на Украине в таких случаях говорят: покы сонцэ зийдэ, роса очи выисть.

Рувим Тулович проводил больного до машины, а когда вернулся, в палате уже не было телевизора. Телевизор предстояло вернуть в мэрию.

Главврач долго молча смотрел на опустевшую тумбочку. Его большие черные библейские глаза под седыми сросшимися бровями ничего не выражали, кроме изумления. Изумительная страна! Изумительный народ!

Глава 19

Жизнь, как езда в автомобиле. Когда все узлы отрегулированы, водитель, сидя за рулем, испытывает блаженство: он стремительно преодолевает пространство и экономит время. Но когда двигатель пошел вразнос, катастрофа неминуема. Автомобиль еще мчится, а над водителем уже висит ангел смерти, дышит в затылок.

Когда-то и Рувим Тулович Паперный испытывал блаженство, руководя жизнерадостным и дружным больничным коллективом. Потом в стране началась перестройка. По примеру металлургического завода больницу, как и все учреждения города, перевели на самоокупаемость, включая школы и пожарные команды.

Директора школ ввели плату за обучение – и сразу учеников наполовину стало меньше, зато вторая половина раскошеливалась, точнее, раскошеливались состоятельные родители. А в пожарных командах ввели гонорар: по вызову пожарные не выезжают, пока не договорятся об оплате. И горе тому погорельцу, который начнет торговаться! Пожарным спешить некуда – горит не свое. В Прикордонном стало правилом: тушат, когда уже тушить нечего.

Больница тоже перешла на платное лечение, исключение составили инвалиды войны и труда, чернобыльцы и афганцы. С инвалидами лежачими технология отработана четко: из палаты – в морг, из морга – на кладбище. Беспокойство задают ходячие, они-то и рыскают по чужим палатам. Среди них самые энергичные – афганцы, им не уступают чернобыльцы. На больничную койку многие из них попадают после поножовщины, почти всегда по пьянке. А пьющему, как известно, пить и в больнице хочется.

Уже который год деньги в Прикордонном добывают самовыносом: кто где работает, оттуда и несет. Но давно работы нет – выносят по инерции. По-прежнему из потушенных домен выковыривали огнеупорный кирпич. Из дальних стран за ним уже не приезжали, потому что и в сопредельных европейских странах стало ездить опасно. Зато зачастили прибалты: вчерашние братья России работали на Швецию. Доменную арматуру охотно брали поляки. Удивлялись прикордонцы: а как же через таможню? Прибалтийские гости отвечали уверенно, как бывало когда-то отвечали на зачетах по технике безопасности:

– Пусть это вас не колышет.

Но все, что творилось в больнице, все еще колыхало Рувима Туловича. В семь вечера он собрал медперсонал, объявил розыск пропавшего телевизора.

Одни говорили: будем обыскивать афганцев. Они там привыкли… Другие говорили, как бы защищая афганцев: там была война. Кругом чужие. У чужого брать сам бог велел.

– Не берут они у своих. Мы же их лечим.

– Верно, мы их лечим, – говорили третьи. – Своих грабить не будут.

– Тогда будем искать у чернобыльцев.

В этот вечер больных как не было. Даже не роздали им градусники: спрятали обратно в сейф. Афганцы темпераментно возмущались: нас, интернационалистов, обыскивают! Мудро себя вели чернобыльцы: коль кто-то что-то украл, не грех подозревать каждого. Все с ухмылкой переглядывались, когда санитары шарили под кроватями.

Были сочувствующие, в большинстве своем тяжелобольные:

– Никак Ивана Григорьевича обокрали? Славный старик.

Менее больные весело хихикали. Потрясал кулаками лишь один – Рувим Тулович.

– Всех вас к чертовой матери! Завтра же выписываю! – Библейские глаза хозяина больницы сверкали яростью. Кто-то из грамотных заметил, что, наверное, так себя вел и господь бог, когда разрушал Содом и Гоморру.

Рувим Тулович дрожащей рукой хватался за сердце. Его успокаивали сами больные. Это были коротко стриженные хлопцы, попавшие на больничную койку с ножевыми ранениями:

– И стоит вам, батя, из-за какого-то телека поднимать волну? Берегите нервы – увидите светлое будущее.

Уже в двенадцатом часу ночи, все еще хватаясь за левую сторону груди, Рувим Тулович вернулся в свой кабинет. Тяжело опустился в кресло. Голову стесняло запоздалое размышление: «Дурак я старый! Брат уговаривал: поедем, Рува, на землю обетованную, будем пить свежий апельсиновый сок… Он-то пьет, а я?..»

Рувим Тулович ведал о том, как там живется брату. Брата приняли в кибутцу. Дали койку и тумбочку и работу по силам. Скоро брату шестьдесят пять, выйдет на пенсию, получит свои тридцать два шекеля. На один шекель можно купить ведро апельсинового сока. «Ах, Мося, Мося, ты наверняка не прогадал… На земле обетованной, видимо, и старое дерево приживается».

Вспомнив о любимом напитке, Рувим Тулович сглотнул слюни: в вихре поиска телевизора он забыл поужинать.

В дверь постучали. Вошел больной из травматологического отделения. Этот семнадцатилетний парнишка три недели назад попал в аварию: гнал мотоцикл по обледенелому шоссе. Теперь шея в гипсе.

– Доктор, – сказал он. – Сделайте мне укольчик допинга, и я вам скажу, где элтэпешники спрятали телевизор.

– Вон! – вскричал Рувим Тулович и опять схватился за левую сторону груди.

– Тогда останетесь без телевизора.

– Где он?

– Сначала уколите.

От негодования Рувим Тулович заскрежетал зубами: эта сопля, полуфабрикат (так в городе называют рокеров), ему диктует свои условия. «Вышвырнуть мерзавца! А как же телевизор?» И тогда главврача накажет всесильный мэр: голову он, конечно, не оторвет, но не простит потери казенного имущества. Демократы, несомненно, покладистей коммунистов: если умно воруешь, сделают вид, что никакой крамолы. Уворовали по-современному, умно – никаких следов. Молодцы!

Это батько нынешнего мэра мог за серьезную провинность и на Колыму отправить, поближе к золоту. Слава богу, что Россия объявила себя свободной от Украины. По вине России Украина без Колымы осталась. Это вроде и неплохо. Но куда девать зэков? В зоне их кормить нечем, да и работы нет. Еще недавно они стояли за токарными станками, обтачивали корпуса артиллерийских снарядов. Тогда не хватало людей, а заказов было уйма.

Больной ждал. Рувим Тулович очутился перед трудным выбором: или нарушить клятву Гиппократа (в который раз!), или же лишиться телевизора.

– Ладно! Поц недобитый. Подставляй задницу.

Рувим Тулович загнал ему дозу.

– Ну?

Парнишка словно засветился: наркотик начал действовать.

«А что если этот сволочонок обманул?» – пришла в голову настораживающая мысль. Ему, как никому другому, известно, что самые искусные вруны – наркоманы и алкоголики.

– Телевизор в баке с помоями.

Рувим Туловнч бросился на кухню. Точно! Паршивцы утопили телевизор в остатки перлового супа. Помои забирают по утрам, отвозят в пригородное подсобное хозяйство. Там у них свои хлопцы.

А ведь искали и на кухне! Сам Рувим Тулович несколько раз проходил мимо переполненного бака, от которого уже несло кислятиной. Телевизор был почти безнадежно испорчен. Зато – нашелся!

Несколько успокоенный, Рувим Тулович добрался домой уже в третьем часу ночи. В квартире, как и в больнице, было холодно. Он грелся, прижавшись к теплой спине жены.

Ему приснилась кибутца. И не брат Мося, а дядя Фима, обросший, как бомж, веселый и хмельной, звал его к себе. Дядя Фима давно покойник. Зачем он, мертвый, звал к себе живого?

Словно от удара тока, Рувим Тулович проснулся, не шевелясь, стал всматриваться в сумрачное пространство комнаты. Жена, крупная, дородная, сидела на кровати и с дрожью в голосе тихо скулила.

– Рувым, цэ до тэбэ… хлопци…

– Какие хлопцы?

– Воны… ось воны…

В квартиру вошли трое, открыли своим ключом. Все трое были примерно одного возраста – лет тридцати, мордатые, плечистые. По говору – местные, приднепровские. Омоновцы не омоновцы. Но и не шантрапа.

– Куда делся больной из пятой палаты? – спросили строго.

– Его забрали.

– Кто?

– Друзья.

Отвечал Рувим Тулович уже стоя посреди комнаты в теплом нательном белье. Паркетный пол студил босые ноги. В прихожей горел свет. Догадался: его зажгли пришельцы.

– Кто забрал? – повторили вопрос.

– Депутат Богович.

– Кто с ней был?

– Председатель Союза офицеров.

– Майор Спис?

– Да.

– Вам передали препарат, который вы должны были вводить больному Ковалю?

– Передали.

– Почему не вводили?

– Я не знаю, что это за препарат.

– Это не ваше дело. Вы проигнорировали наш приказ. – При этих словах говоривший достал серую таблетку, похожую на чечевичное зерно. Протянул Рувиму Туловичу. – Положите под язык.

– Нет!

Врачу заломили руки, в рот затолкали таблетку, заставили разжевать, и врач тут же повалился на пол. Потом занялись женщиной. Она была в оцепенении, послушно открыла рот, но в последний миг успела произнести:

– Богдане, мий чоловик тэбэ ликував…

В полдень город узнал, что главврач Паперный и его жена внезапно скончались от инфаркта.

Говорили: виной был телевизор. Но какое отношение к телевизору имела жена Паперного, объяснение не находили.

Глава 20

О смерти Рувима Туловича и его жены Иван Григорьевич узнал лишь на следующий день, когда с работы вернулась Анастасия Карповна.

Вчера его, все еще немощного, она сорвала с больничной койки, и он даже не успел сказать Рувиму Туловичу, чтобы тот передал телевизор в мэрию. Уже в машине Михаил заверил, что главврач обязательно передаст, он чужого не присвоит, не тот это человек. Неслучайно жители Прикордонного, уважая его как врача, показывают на него пальцем: ну разве это еврей?

Не знали его друзья, говоря о телевизоре, что телевизора уже нет – сперли. А если бы знали, не удивились: в городе исчезает все, что плохо лежит. И все, что плохо лежало, требовало усиленной охраны.

Видимо, в этой связи заговорили о местном хлебозаводе. Еще лет десять назад на этом хлебозаводе было два сторожа и восемь сторожевых собак, сейчас – двадцать восемь сторожей и две собаки: собак стало нечем кормить, а безработных офицеров и прапорщиков – больше, чем достаточно, особенно из конвойных войск. Если им не поручить что-либо сторожить, они займутся разбойничьим промыслом. Так что пусть лучше нюхают горячие булочки, чем взрывают сейфы коммерческих банков.

В ожидании Анастасии Карповны Иван Григорьевич целый день томился в одиночестве. И когда в прихожей щелкнул замок, и хозяйка стала снимать пальто, жилец подал голос:

– Как хорошо, что ты пришла! Я уже по тебе соскучился.

Эти слова старого друга были ей как бальзам на сердце. Она прошла в зал, включила верхний свет. Гость, а отныне и желанный постоялец, смотрел телевизор. Киев опять отмечал очередной праздник: День сельского хозяйства. Передавали концерт, посвященный селянам.

– Что-то наша нэнька часто в загуле, – не без иронии заметил Иван Григорьевич.

– А чем еще заниматься? – на вопрос вопросом ответила хозяйка. – Экономика, сам знаешь… Считай, каждый десятый указ об учреждении новых праздников. Одних державных уже около полсотни. Некоторые отмечаются два-три дня подряд. А День незалежности, в частности, в этом году растянули на целую неделю. Вот и рыщем по странам с протянутой рукой.

Как бы в подтверждение ее слов Иван Григорьевич вспомнил:

– Выступал президент. Делился впечатлениями о поездке в Америку. Хвалился, что с американским президентом они друзья до гроба. И почему-то ни к селу ни к городу сказал, что в экономике Украины спада больше нет.

– Президент сказал правду, – подтвердила Анастасия Карповна. – Спад был, когда заводы работали… Я еще вчера хотела тебя предупредить: не смотри в этот «ящик», иначе свихнешься. Только и слышишь: экономика, рынок, стабильность, а рыночной стала разве что идеология. Уж если кто и говорит нам правду, так это синоптики.

С ней нельзя было не согласиться, но верить не хотелось, что и его родной сын так же врет, как и все, кто появляется на экране.

Они житейски беседовали, а телевизор уже перегрелся, гудел. Сквозь гул прорывались отдельные слова, которые с трудом можно было понять.

– Может, выключим? – предложила Анастасия Карповна. – Сообразим ужин. Вчера Зоя кабана зарезала. Передала свежины и колбасы домашней.

– Зоя – твоя подруга?

– Племянница. Мишина сестра. Нас она поддерживает своим приусадебным хозяйством, а мы ее ребятишек по мере возможности обучаем и одеваем. Словом, родственный союз рабочих и крестьян. Это если Мишу считать рабочим. Ну а я по роду занятий и по духу – интеллигенция. Как и ты.

Иван Григорьевич пристально взглянул на свою школьную подругу: на что намекает? Что не поменяла цвет? Да и внешне мало изменилась. Только вот седина… Что ж, седеют все, но душой стареют слабые духом.

Анастасия Карповна к душевно слабым себя не относила. Спустя минуту она уже колдовала у плиты. В зал сочился аппетитный запах свежей домашней колбасы. На родине последний раз он лакомился домашней колбасой, когда был студентом, приезжал к родителям в Усолье. Потом, уже за океаном, когда в каком-либо кафе улавливал подобные запахи, мысленно переносился не в Усолье, а на Украину, где из родни уже никого не осталось: брат нашел себе могилу в водах Атлантики, недалеко от Ньюфаундленда, отец и мать покоились на гарнизонном кладбище в суровой земле Сибири.

В те, свои последние каникулы, он запомнил маленькую с низкими потолками квартиру в блочной пятиэтажке рядом с полковой ТЭЧ. Примерно такая квартира была у них и на Украине. В Прикордонном они жили на третьем этаже, окна выходили на восток – на металлургический завод. Он четко представлял себе всегда тщательно выбритого отца с пышными черными усами, вечно озабоченного своим терапевтическим отделением. Представлял маму, ее мягкую стеснительную улыбку и радостно устремленные глаза: она безмерно гордилась своими обоими сыновьями, особенно младшим. Друзья и знакомые ей говорили: «Ваш Ваня не по годам умен». Она скромно отвечала: «Лишь бы его ум был на пользу людям».

Далеко от Родины ее сын всегда думал о Родине, а люди – это были его земляки, приднепровцы. Он их всех любил, ради них ежедневно рисковал жизнью, знал: одна оплошность – и ему уготован электрический стул.

Спустя сорок лет он увидел своих земляков поближе – удивился и отчасти разочаровался: какие все они разные!

Он сидел в полутемном зале, предаваясь воспоминаниям. Тем временем хозяйка приготовила ужин. Давно он не ужинал с таким аппетитом! Жареная колбаса – огнедышащая, прямо на сковородке, и холодная, только что из погреба квашеная капуста. Капуста янтарная, хрустящая, сдобренная душистым подсолнечным маслом и притрушенная зеленым лучком. За морями-океанами ничего подобного он не пробовал. Дома даже черствый ржаной сухарь вкуснее.

В доме, куда его вчера чуть ли не силком ввели, было тепло, уютно. Невольно он поймал себя на мысли: а что если бы?.. Если бы женой была Настя, то, наверно, и судьба была другая. Быть может, он работал бы в одной из больниц Прикордонного. Как отец. И в голове бы держал не все человечество, а его крохотную частицу. И на голове седины было бы гораздо меньше.

Но не будь той, полной опасностей жизни, он не знал бы, что ждет его земляков. Живут они каждый сам по себе, надеются, что выживут и с голоду никто не умрет. Ведь стоит человеку хотя бы раз до коликов в желудке проголодаться, как в нем срабатывает инстинкт поиска съестного: сначала он съедает, что попривычней, потом – все, что может переварить желудок: будь то желудь или крыса. Пока человек остается человеком, он выживет и даст расплодиться потомкам.

Выживала Русь после чумы и холеры, после засухи и града, после нашествий и опустошительных войн. И все потому, что человек боролся и побеждал. Побеждал, потому что перед ним был враг видимый. Но то, что уготовила Америка для славян и, прежде всего, для русских, никто не увидит, а знают об этом лишь немногие. Одним из немногих и был советский разведчик доктор биологии профессор Иван Григорьевич Коваль.

Но как об этом сказать? Тут не выйдешь на площадь, не крикнешь: «Люди! Вам готовят незаметную, но скорую смерть!» После разрухи, в которой очутился и город Прикордонный, где никого ни медленной, ни скорой смертью не удивишь. Большинство отмолчится, но найдутся и такие, кто на крик вопиющего отзовется, как на войне отзывались их деды, попавшие в окружение:

«Ни хрена, прорвемся!»

Фронтовики прорывались. Но тогда было кому вести. Сейчас в городе сколачивалось две силы, умевшие вести: это – Союз офицеров и Союз предпринимателей. Первый разъяснял, но ему еще мало кто верил, второй – своими телохранителями вселял страх, и расчет здесь был точный: напуганный обыватель послушно ходит в стаде. Город расслоился на две, как здесь говорили, громады: одна – и такое может случиться – будет потоплена в крови, если к тому моменту не погибнут обе.

Глаз Ивана Григорьевича начинал уже привыкать к новому для него освещению, и он видел контуры этих непримиримо враждебных двух громад. Если они друг друга не уничтожат, то их уничтожат из-за океана.

«Как люди воспримут это сообщение? – в который раз себя спрашивал он, сомневаясь: – Поверят ли?» Что это будет стоить самому разведчику, ответ – и не однажды – давала история. Существует легенда: Жил в Помпее человек, которого жители города считали блаженным: он предсказывал судьбу. В один из ненастных осенних вечеров он огласил городскую площадь воплем:

«Граждане Помпеи! Завтра наш город погибнет!»

Ему, естественно, никто не поверил. По случаю праздника урожая горожане веселились, наливая себя вином. К ночи город погрузился в сон. А человек, прокричавший о близкой смерти, удалился к морю. По дороге его обогнала сорвавшаяся с привязи лошадь: она тоже почуяла опасность.

С берега бурного моря человек увидел, как с громовым грохотом раскололась вершина Везувия и потоки магмы, сжигая на своем пути все живое, устремились на беспечно спящий город.

Предсказатель заплакал от обиды: ему не поверили. Он отправился в Рим. В Риме держал речь перед сенатом. Сенат, выслушав чудом спасшегося гражданина Помпеи, решил: вестника гибели целого города бросить на растерзание львам: никто не смеет предсказывать катастрофу.

Другая легенда, уже нашего времени. Оказывается, и в Нагасаки тоже нашелся один, исступленно кричавший, что утром над городом взорвется солнце. Этого человека, портового мусорщика, считали, что он не в своем уме: солнце – этот символ могучей империи – не может взорваться. Мусорщик исчез под ядерной вспышкой…

За ужином Иван Григорьевич почувствовал, что школьная подруга принесла не только домашнюю колбасу, но и какую-то печальную новость, которую оглашать не хотела. Он выдержал паузу, спросил:

– У тебя что-то важное? Для меня?

– А ты кто – провидец?

– В некотором роде, – ответил он опечаленно. – Я все-таки биолог. Ну и… некоторое время практиковался как психиатр. Когда в голове у человека затаенная мысль, я ее ощущаю.

– Ты – серьезно?

– Вполне. Ищу пациентов.

– А что их искать? – с вымученной улыбкой отозвалась Анастасия Карповна. – Выходи на улицу, каждый второй встречный – псих. А психи всех нормальных считают ненормальными. Да нередко и сами психиатры жалеют, что они психиатры. Недавно, я слышала, известного киевского психиатра запрятали в психушку. Представь себе, он имел неосторожность поделиться со своим коллегой врачебной тайной. Он сказал, что один из бывших министров находится у него под наблюдением. А бывшего министра только-только избрали народным депутатом.

«Американцы на этот счет умнее», – подумал Иван Григорьевич: там все кандидаты в конгрессмены освидетельствуются психиатрами. Хотя эти же психиатры – и такое слышать доводилось – утверждают: психически здоровые люди избегают быть политиками, а деятели от политики с нарушенной психикой в народе весьма популярны, так как непредсказуемы. Но что нравится американцам, далеко не всегда нравится украинцам. Украинцы, прежде всего, любят хорошо поесть и конечно же выпить. Такие наблюдения вынесли американцы, работающие на Украине советниками президента. Они пришли к выводу: пообещай украинцу много сала и дешевую водку – и он за тобой пойдет, как тёлка за пуком сена. А это уже опасно, – убеждены президентские советники. Рядом – Турция, она располагает большими запасами сала и не меньшими – водки.

Но если Иван Григорьевич только молча размышлял, то Анастасия Карповна много говорила, в частности, о том, будет ли Америка – Соединенные Штаты – дружить с Украиной? И получалось, что будет, но по принципу всадника и лошади, только неизвестно, как долго Украина выдержит под седлом могущественного седока.

– Я слушаю твою новость, – настойчиво повторил Иван Григорьевич

– Новость, Ваня, печальная, – сказала она, и лицо ее, смуглое от природы, стало темней. – Сегодня в полдень нашли в своей квартире мертвыми Рувима Туловича и его жену Олесю Остаповну. – И, видя, как ее друг посуровел, поспешила заверить: – Это не связано с твоим бегством из больницы.

– А может, и связано, – глухо отозвался Иван Григорьевич.

– Тогда, кто ты?

Вопрос был поставлен прямо и уклониться неопределенным ответом было невозможно.

– Я, Настенька, тот человек, которого разыскивают… А вообще-то я военный биолог и знаю больше, чем полагается знать рядовому профессору.

– Я так и подумала, что ты – чекист. Но почему биолог?

Сказал бы кто другой, он едко бы усмехнулся, но говорил друг. Поэтому сдержанно ответил:

– И среди чекистов есть биологи. Не профаны же там работают. Только… откуда ты взяла, ну что я чекист?

– У тебя на лбу написано.

– И все-таки…

– Миша тобой заинтересовался… Да-да, не удивляйся. Союз офицеров – организация серьезная. Кто поумней, уже давно к ней тянутся.

– И ты?

– И я… Как депутат, я обязана знать, чем интересуются мои избиратели.

– И кем?

– И кем интересуются. Вот я вижу, что ты быстро нашел общий язык с мэром.

– Так он же наш общий школьный товарищ!

– Это в прошлом. Он давно уже другой, с двойным, а может, и с тройным дном. И лишь бы кого к себе не подпускает. Он, видимо, тоже догадывается, что ты каким-то образом связан или был связан с госбезопасностью. Не с нынешней, а с той, – настоящей.

– И все-таки кто тебе нажужжал? – допытывался Иван Григорьевич, понимая, что источник информации не соврал.

– Миша встречался с Тарасом Онуфриевичем.

– Как полковник себя чувствует?

– Возраст… Поселился где-то в степи, чуть ли не в плавнях.

– Зачем?

– Видимо, захотел стать отшельником.

– Грехи потянули?

– Какие у чекиста могут быть грехи?

– Я – серьезно? И что же обо мне говорил Тарас Онуфриевич?

– Не говорил, а вспомнил, что он когда-то за тебя головой поручился.

– Голова у полковника цела?

– Несомненно.

– Значит, я не подвел полковника.

– А мне, представь себе, сказали, – продолжала Анастасия Карповна, – что ты после института получил назначение в Одесское пароходство. Я в Одессу ездила. Наводила справки. Чуть ли не целыми днями держали меня в приемных. Что-то согласовывали. Отвечали, лишь бы отмахнуться. А я была настойчивой, хотела знать, куда тебя запрятали… Я так тебя любила!.. Помнишь, у Сосюры есть такие строчки: «Так нiхто не любив. Через тисячу лiт лиш приходить под! бне кохання». Это про мою любовь. Когда я из Одессы вернулась, за мной следили.

– И ты замечала слежку?

– Слежку, Ваня, замечают, когда она примитивна. Слежку чувствуют. Но чувствовать дано не каждому. Я, например, почувствовала. Да что толку! Потом, спустя много лет, я убедилась, что искала тебя не там и не так. Я тебя сердцем искала, а нужно было искать рассудком.

– А почему за тобой следили?

– Наверное, посчитали, что меня кто-то послал.

– И об этом Мише сказал Тарас Онуфриевич?

– Это моя догадка, – призналась Анастасия Карповна. – Про тебя в городе ходили всякие слухи. Даже страшные. Якобы ты был осужден и отбывал срок где-то в Сибири. А чтобы с тобой видеться, туда переехали твои родители. Потому о тебе друзья твои помалкивали. Раньше мы устраивали встречи выпускников. Последний раз мы собирались лет пятнадцать назад. О тебе уже не вспоминали. Правда, намеки были: вот хорошо, говорили мне, что ты не вышла замуж за вундеркинда. Я переводила разговор на другой объект: дескать, а чем хуже спортсмен? Дескать, мой муж в Америке занимается профессиональным боксом.

– Что же получается, ты – жена профессионального боксера?

– Не смейся. Уже лет десять об этом боксере ни слуху ни духу. Как-то дочка интересовалась, когда приезжала с малышами. В какой-то спортивной газетке она вычитала, что где-то в Канаде бывший боксер-профессионал Богович попал в автомобильную катастрофу.

– И ты его не разыскивала?

– Но он же не ты? Да и где эта Канада? Уже тогда нужно было дом продать, чтоб за океан добраться. Но мы с ним, слава богу, еще до его отъезда выяснили отношения. Я сказала, что его боксерская карьера добром не кончится. Жизнь нокаутирует. Пожалуй, так оно и получилось…

Она замолкла. Было слышно, как за окнами посвистывал северный, сухой и студеный, ветер.

– Мечтала я, Ваня, – заговорила после длительной паузы, – у нас с тобой будет семья, много детей, заживем счастливо… А ты, оказывается, тоже человек рисковый.

Анастасия Карповна присела на диван, положила свою руку на ладонь Ивана Григорьевича. Его рука, ослабевшая после болезни, была не горячей, а теплой – больной выздоравливал, и ей было так хорошо, как будто это выздоравливал ее собственный ребенок. Она взглянула в его серые глаза, они ей показались непроницаемыми. Сколько же они перевидали на своем веку! Глаза живые, напряженные, такие же точно были у юного Вани Коваля. Коль жив человек, все возвращается на круги своя.

– А ты помнишь, как я попросила, чтобы ты меня поцеловал? Ну, там, на канатном мостике, над речкой?

– Помню, – сказал он с нежной улыбкой. – И помню, что я тебе ответил.

– Теперь-то, надеюсь, ты умеешь? – Анастасия Карповна приблизилась к его исхудалому болезненному лицу, опять с затаенным восторгом взглянула ему в глаза. – И все же… я тебя поцелую. – Не дожидаясь согласия, прильнула к его дрогнувшим губам.

Он ее обнял, крепко прижал к своей груди. Несмотря на возраст, у нее было сильное, упругое тело.

На окне колыхнулась штора. Им почудилось, что в этот морозный декабрьский вечер в комнату ворвался майский ветер, ветер далекой молодости. А звезды – все те же – глядели в зал: блестели, мерцали, как живые светлячки.

Неожиданно для Ивана Григорьевича на лицо ему упала капля влаги.

– Ты – плачешь?

– Прости… Жили мы, жили, а жизни так и не увидели. – И поправилась: – Не увидела…

– Значит, в этом была и моя вина.

Она не ответила. Еще сильнее прижалась к нему, тихо прошептала:

– Не будем копаться в прошлом. Да и ни к чему… Извини, миленький, дай-ка я переоденусь…

Не скоро легла с ним рядом, свежая, благоухающая после душа, в тонкой шелковой рубашке. Примерно так, надолго пропадая в ванной, ложилась и Мэри. В порыве нежности к Насте он боялся вслух, по привычке, произнести имя покойной жены.

В порыве ласк они забыли о времени. Не замечали, как настенные часы в деревянном корпусе пробили десять, одиннадцать, полночь.

Потом они лежали, отдыхая, в сумраке ночи. Он испытывал смущение, она – огромное женское счастье. После горячих объятий, на которые она уже и не надеялась, ей хотелось выговориться. Ведь столько лет!..

– Ты всегда был моей жизнью, – говорила она, мягко поглаживая его исхудалые плечи. – Только ты. Даже с мужем, в постели, я стремилась представить, что это ты. Но стоило ему своими свинцовыми лапищами… как мираж исчезал…Единственной отрадой была дочь. А потом и дочь от меня отобрали. Дочь стала иностранкой.

– У тебя были ученики.

– Были… Девочки, как и я, в большинстве своем судьбой обижены. А мальчики… Стали новым поколением пьяниц. Кто успел поступить на завод, когда он работал, тот удержался. Многие занялись, как у нас говорят, челночным бизнесом. Раньше говорили: хлеб – всему голова, теперь всему голова – доллар… На днях регистрировала смерть своего бывшего ученика Саши Сурина. Убили его. В Чечне. На чьей он был стороне, не знаю. Будь время другое, из него вышел бы толковый математик. Клюнул на доллары. У нас тут этих вербовщиков откуда только нет! Из Югославии. Из Приднестровья. Из Баку. Из Тбилиси. Из Еревана. И особенно – из Чечни. Да что Чечня! Ходили тут по общежитиям два француза. Сманивали хлопцев в Иностранный легион. На одного уже прислали «похоронку». Убили в Конго. А в прошлом году из Хорватии прислали в гробу Леню Жарка. Кто только наших не покупает! Лучше других платят, конечно, американцы. У них наши хлопцы служат под видом канадцев.