Текст книги "Клинки императора"

Но слова замерли у него в гортани, когда Ха Лин шагнула к кровати и на нее упал угасающий свет от окна. Ее губа была разбита, поперек лба шла глубокая рана. Повреждения были не сегодняшними, но несомненно жестокими.

– Во имя Шаэля, что… – начал он, протягивая к ней руку.

Она отдернулась, словно от удара.

– Не прикасайся ко мне.

Ее голос прозвучал жестко, но отдаленно, словно она говорила из глубины сна. Валин снова откинулся на подушку. Его глаза пылали, сердце грохотало в груди.

– Я спрашивал Рена! – проговорил он. – Он сказал, что с тобой все в порядке.

– В порядке? – переспросила она, взглянув вниз на свои руки, словно видела их впервые. – Да, наверное, со мной все в порядке.

– Да что с тобой приключилось?

Он снова протянул к ней руку. Лин отвернулась к окну, отодрала с костяшки пальца засохшую корочку, выбросила ее в ночную темноту.

– Вела себя неосторожно, – проговорила она наконец.

– Что за ерунда, Лин! – возмутился Валин. – Такие фингалы не получают, просто споткнувшись посреди дороги. Давай, во имя Хала, рассказывай, что там у тебя произошло?

Горячность в его голосе наконец преодолела ее апатию, и она ответила с гневом не меньшим, чем у него, кривя губы то ли в хмурой гримасе, то ли сдерживая рыдание:

– Сами Юрл и Балендин Айнхоа – вот что у меня произошло. Они пришли на Западные Утесы вдвоем.

– И они… сделали с тобой это? – он слабо повел рукой в направлении ее лица. Потом изо всей силы стиснул кулак. – Ублюдки! Кентом клятые, Шаэлем трепанные ублюдки! Я знал, что не должен тебе позволять…

Лин рассмеялась тихим, неприятным смехом.

– Не должен мне позволять что? Гулять по островам без сопровождения? Выходить наружу после того, как стемнеет? – Она тряхнула головой. – Может быть, тебе не следовало позволять мне играть с острыми предметами?

– Я не это хотел сказать…

Валин остановился. Внутри него зародилась новая тошнотворная мысль.

– Они ведь… – Он не знал, как облечь это в слова. – Они тебя не…

– Изнасиловали? – подсказала она, подняв подбитую бровь. – Ты это хотел спросить? Не изнасиловали ли они меня?

Он молча кивнул, оглушенный мыслью о такой возможности.

Лин повернулась и сплюнула в открытое окно.

– Нет, Валин, – ответила она. – Эти говнюки меня не изнасиловали.

Облегчение волной прокатилось по нему.

– Ну что же, это…

– Что «это»? Это хорошо? – взвилась Лин. – Хорошо, что они не содрали с меня униформу и не оттрахали меня? О да, какое утешение! – В ее глазах пылали отблески светильника, так что казалось, будто они горят собственным светом. – Они совали меня мордой в грязь, били по ребрам, сломали мне нос и, возможно, одно ребро – но, по крайней мере, моя драгоценная дырка в неприкосновенности!

– Лин… – осторожно начал он.

– Знаешь, Валин, катись ты куда подальше, идиот! – Он вдруг понял, что она плачет, однако слова звучали резко и отчетливо. – Суть в том, что они могли, слышишь, могли сделать со мной все, что пожелают! Могли изнасиловать, могли убить и выкинуть мой труп в океан. Все что угодно. Я не была способна никак им помешать!

Она долго, прерывисто вздохнула, потом вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Но почему? – спросил Валин. – Почему они это сделали?

– Они сказали, что это расплата, – ответила Лин. Ее всхлипывания и гнев внезапно исчезли, сменившись невыразительным, бесцветным тоном. – Сказали, что хотят напомнить мне, что бывает с теми, кто бросает им вызов на ринге.

– Но они же победили!

В голове у Валина царил беспорядок.

– Конечно, победили, – девушка устало кивнула. – А потом еще раз победили, и еще, и еще.

– Жаль, что меня там не было, – сказал Валин, пытаясь сесть.

– Да что с тобой такое? Ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? – Лин медленно повернулась к нему лицом. – Хал свидетель, иногда ты едва ли не хуже, чем эти двое ублюдков!

Она снова набрала в грудь воздуху и потом заговорила с ним медленно, словно втолковывая глупому ребенку:

– Они напали на меня потому, что я переступила границы, которые они для меня установили, потому что я плохо себя вела. – Она снова устало тряхнула головой. – А теперь ты делаешь в точности то же самое: говоришь мне, куда я должна или не должна ходить и что я, оказывается, должна советоваться с тобой, прежде чем начать зашнуровывать свои Кентом драные штаны!

– Хорошо, – ответил Валин. – Я все понял. Прошу прощения.

– Нет. Ты ничего не понял. Ты не можешь ходить за мной повсюду. Ты не можешь сидеть со мной каждую ночь, пока я сплю.

– Я могу помочь, – упрямо сказал он.

– Иди к черту. Я солдат, такой же, как ты. Такой же, как Сами Юрл.

Она отодрала еще одну корочку, пока говорила, и теперь уставилась на нее, дрожа всем телом. Один за другим она сжала пальцы в кулак, глядя, как в ссадине набухает кровь.

– Просто я была неосторожной, вот и все, – сказала она наконец. – Больше это не повторится.

Валин почувствовал, словно у него в животе образовался холодный камень. Плечо пульсировало болью, но сейчас ему было глубоко наплевать на плечо.

– Все, что ты захочешь, – произнес он. – Все, что тебе понадобится. Только скажи.

– Я не… Я думала, мне нужно с тобой поговорить. Думала, это поможет. – Она стряхнула кровь с пальцев. – Глупость. Как это может помочь? Что сделано, то сделано; теперь ничего не вернуть. Может, ты и сын императора, но ты не можешь заставить песок в песочных часах сыпаться обратно.

Она повернула голову и наконец встретилась с ним глазами.

– Обратно пути нет – только вперед. Что мне нужно, так это немного времени.

– Нет! – автоматически отозвался он. – Лин, подожди…

Он снова протянул к ней руку, но она увернулась от попытки ее схватить.

– Мне нужно немного побыть одной, Валин. Сейчас это единственное, что ты можешь для меня сделать. Не думай, что ты должен меня защищать только потому, что мы один раз поцеловались тогда в столовой. Я не принадлежу этим подонкам – но будь уверен, я не принадлежу и тебе.

21

Нельзя обвинять человека, думал Каден, если он поверил, что Тан может дать ему некоторое послабление теперь, когда перед ним раскрыли тайну загадочных кента. В конце концов старшие монахи стали доверять ему, посвятили в секреты, открытые лишь для очень немногих людей в империи, – да что в империи, во всем мире! Нельзя обвинять человека в том, что после этого он решил, будто разговор в келье настоятеля был для него своего рода посвящением, признанием того, что с этих пор он уже не простой ученик, а… нечто большее. Такие мысли вполне оправданны, без улыбки думал Каден, но это еще не значит, что они верны.

Не успели они выйти из маленькой каменной лачуги, как Тан развернулся к нему, перегородив собой узкую тропинку. Каден был высоким, но старший монах был на полголовы выше, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отступить назад.

– Ваниате не из тех вещей, которые можно вызубрить, как математику или названия деревьев, – начал монах голосом, больше похожим на негромкое рычание. – Ваниате нельзя изучить. Ее невозможно запечатлеть в памяти. Нет смысла молиться, чтобы бог послал тебе эту мудрость во сне.

Каден кивнул, не вполне понимая, куда ведет этот разговор. Его умиал жестко усмехнулся.

– Ты быстро соглашаешься. Чего ты не понимаешь, так это того, что пустота не просто вырастает в тебе, подобно растению. Вспомни внутренности горшков, которые ты недавно лепил. Чтобы сделать их пустыми, тебе приходилось запускать пальцы в глину и опустошать их силой.

– Мне кажется, это скорее похоже на убеждение, чем на силу, – возразил Каден, осмелевший благодаря доверию настоятеля и своим новообретенным познаниям. – Если нажимать слишком сильно, горшок сломается.

На протяжении долгой, неприятной паузы Тан рассматривал его. Его взгляд был острым, как гвоздь.

– Если ты чему-нибудь и научишься под моим руководством, – медленно проговорил старый монах, – то это будет вот что: «Пустота существует только на месте чего-то другого, что было удалено».

И вот так Каден оказался на голом пятачке земли, зажатый между задней стеной трапезной и низким скальным выступом, с лопатой в руке и наполовину вырытой ямой перед собой. В нескольких футах, скрестив ноги в тени можжевелового куста, сидел Тан. Его глаза были прикрыты, дыхание ровное, как если бы он спал, но Каден знал, что это не так. Он не стал бы биться об заклад, что его умиал вообще когда-либо спит.

Монах велел ему выкопать яму с отвесными стенками, в два фута шириной и глубиной в собственный рост. Ветерок доносил аромат тушеного лука и душистого черного хлеба; через окна трапезной Каден мог слышать негромкие голоса беседующих монахов, скрежет отодвигаемых скамей, стук деревянных ложек о глиняную посуду – монахи наполняли свои миски. В его желудке заурчало, однако он принудил себя выбросить из головы мысли о голоде и снова обратиться к поставленной перед ним задаче. Что бы ни ждало его впереди, ему станет только хуже, если Тан решит, что ученик отлынивает от работы.

Земля была плотной и каменистой, пересохшей, словно черствый хлеб, в ней было больше гравия, чем земли. Время от времени Кадену приходилось наклоняться ко дну ямы, чтобы вытащить руками очередной крупный камень, – для этого было необходимо сперва выскрести вокруг него бороздку, а потом запустить под камень пальцы и вытянуть его из гнезда. Дело продвигалось медленно. Каден обломал ногти на двух пальцах, все его руки были покрыты кровоточащими ссадинами и порезами. Тем не менее к вечернему колоколу Каден сумел вырыть в земле яму приблизительно нужных размеров.

Когда работа была завершена, Тан поднялся на ноги, подошел к краю ямы, кивнул и указал рукой на дно.

– Забирайся.

Каден колебался.

– Забирайся, – повторил монах.

Каден осторожно залез в яму. После того как его ноги коснулись неровного дна, он едва мог выглянуть за край. В открытых окнах трапезной показались лица нескольких младших монахов. Различные наказания были в Ашк-лане обычным делом, но у Тана никогда прежде не было ученика, и очевидно, они питали некоторый интерес к судьбе Кадена. Им не пришлось долго ждать, чтобы удовлетворить свое любопытство. Монах взял лопату и, без всякого внимания к ушам и глазам Кадена, принялся забрасывать землю обратно в дыру.

У него ушло в десять раз меньше времени на то, чтобы заполнить яму, чем у Кадена – на то, чтобы ее вырыть. Когда Каден поднял руку, чтобы смахнуть землю с глаз, Тан покачал головой.

– Держи руки по бокам, – сказал он, продолжая равномерно кидать в яму лопату за лопатой.

Когда до подбородка Кадена оставался какой-нибудь дюйм, он попытался протестовать. Новая порция земли угодила ему прямо в открытый рот, и прежде чем он успел откашляться и отплеваться, Тан довел уровень почти до его носа. Острые камни впивались в его тело в десятке мест. Плотная земля давила, как свинец, и Каден почувствовал, как внутри него поднимается паника. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, не мог даже набрать полную грудь воздуха. Вдруг он осознал, что может здесь умереть. Стоило его умиалу бросить ему на голову еще несколько лопат земли, и он задохнется под слоем каменистой почвы, неспособный ни вздохнуть, ни двинуться, ни крикнуть.

Он закрыл глаза, отпустив свой ум в свободное плавание. «Страх – это сон, – сказал он себе. – Боль – это сон». Поднимающаяся внутри него волна паники отхлынула. Он сделал неглубокий вдох через нос, сосредоточившись на ощущении воздуха в легких. С закрытыми глазами он задержал дыхание на семь ударов сердца, затем медленно выдохнул, расслабляя тело по мере того, как воздух выходил наружу. Страх вытекал через его стопы, через кончики пальцев, впитываясь в окружающую почву, и наконец он снова ощутил спокойствие. Ум учится у тела, и если сохранять тело неподвижным, перестать бороться, то и ум через какое-то время успокоится.

Открыв глаза, Каден обнаружил, что Тан пристально рассматривает его, полуприкрыв веки. Юноша подумал, что его умиал хочет что-то сказать – поддразнить его или изречь напоследок что-нибудь многозначительное. Вместо этого монах вскинул лопату на плечо, повернулся и без единого слова зашагал прочь, оставив своего ученика погребенным в жесткой, неподатливой почве.

Каден остался один. Звуки из трапезной, сперва громкие, постепенно затихли, когда монахи, закончив вечернюю трапезу, разошлись кто в медитационный зал, кто в уединенную тишину своих келий. Большое каменное здание загораживало ему вид на садящееся солнце, но постепенно небо потемнело, став из голубого темно-сизым. Поднялся ночной ветер с гор, холодный и колючий, и принялся бросать ему в лицо пыль и мусор.

Долгое время Каден не мог думать ни о чем, кроме давления земли, этого непрерывного, облегающего ощущения ее тяжести на своем теле, сжимающей грудь каждый раз, когда он вдыхал воздух. Было невозможно двинуться, даже пошевелиться, и мышцы на его ногах и в нижней части спины вскоре свело в знак протеста против такого заточения. По мере того, как воздух и земля делались холоднее, его тело начала сотрясать неконтролируемая дрожь.

«Успокойся, – сказал себе Каден, делая неглубокий вдох. – Это не нож в ребрах и не петля на шее. Это не пытка; это всего лишь земля. Валин, должно быть, каждый день испытывает что-нибудь еще и похуже на своих тренировках».

После того как ему наконец удалось справиться с дрожью в теле, пришел страх. В последнее время он не так уж часто вспоминал растерзанную козу. Тварь, разорявшая монастырское стадо, пока что не отваживалась приближаться к монастырю на расстояние нескольких миль. И тем не менее… Перед его внутренним взором, непрошеный, возник сама-ан разбитого черепа. В своем нынешнем состоянии, обездвиженный, по уши закопанный в землю, Каден представлял собой еще более легкую добычу, чем самая старая из коз. До сих пор тварь не нападала на людей, однако и Тан, и Шьял Нин настаивали, что она может быть опасна, и требовали, чтобы послушники и ученики ходили парами.

Уже почти стемнело, когда Каден услышал тихий хруст гравия у себя за спиной. Повернуться не было возможности; он не мог даже шевельнуть головой – любое усилие подобного рода вызывало пронзительную боль, идущую от шеи вниз по спине. «Может быть, это Тан», – подумал он, пытаясь уверить себя, что умиал вернулся, чтобы его выкопать. Тем не менее было маловероятно, что старый монах освободит его еще до ночного колокола. Каден открыл было рот, чтобы крикнуть, спросить, кто идет, но в рот моментально набилась земля, обволакивая язык и угрожая удушьем. Каден почувствовал, как сердце заколотилось под тяжестью земли, игнорируя все попытки замедлить его биение.

Шаги приблизились, потом замерли у него за спиной. Каден сумел откашляться, освободив горло от песка, но говорить по-прежнему не мог. Чья-то рука легла ему на макушку и принялась запрокидывать его голову назад, назад, до тех пор, пока он не уставился в ночное небо. Кто-то склонился над ним. Копна вьющихся волос…

Акйил!

Каден почувствовал, как его конечности слабеют и словно наполняются водой от облегчения. Ну конечно! Его друг, должно быть, прослышал о наложенном на него наказании и не мог не прийти позлорадствовать.

– Ты ужасно выглядишь, – объявил тот, окинув Кадена быстрым взглядом.

Каден попытался ответить и был вознагражден новой порцией земли во рту. Акйил отпустил его голову и обошел кругом. Он сел на землю перед Каденом.

– Я бы откопал тебя чуток, – сказал он, показывая на засыпанную до краев яму, – но Тан пригрозил, что, если я сдвину с места хотя бы камешек, он зароет меня рядом с тобой и оставит в таком положении еще дольше, чем тебя. Наверное, можно было бы сделать героический поступок и все равно тебя выкопать, будучи преданным другом и все такое… Но жизнь научила меня не особенно геройствовать.

Он пожал плечами и прищурился, словно пытаясь разглядеть выражение на лице друга.

– Ты что, рассердился на меня? – спросил он. – Выглядит так, как будто ты рассердился, но с этими твоими пылающими глазами трудно разобрать, сердишься ты или просто смотришь. Или, может, тебе просто надо отлить? Кстати говоря, как ты умудряешься отливать в таком положении?

Каден молча проклял друга за это напоминание о растущем давлении в его мочевом пузыре. Похоже, что одной из вещей, которые Тан намеревался выдолбить из своего ученика, было чувство собственного достоинства.

– Прости, что я поднял этот вопрос, – продолжал Акйил. – И не злись. Уверен, для всего этого имеются веские причины. Только подумай: если твой умиал настолько в тебе заинтересован, это значит, что ты делаешь настоящие успехи в своем обучении!

Он воодушевленно закивал.

– В любом случае, тебе должно быть радостно узнать, что наши судьбы связаны. Все время, пока ты будешь гнить в своей могилке, Тан хочет, чтобы я сидел за твоей спиной, видимо на случай, если птичка попытается нагадить тебе на голову или что-нибудь в этом роде. – Он нахмурился. – Вообще-то он не оставил конкретных инструкций, что мне делать, если тебе на голову нагадит птичка, но в любом случае Тан хочет, чтобы я был здесь и присматривал за тобой.

Он потрепал Кадена по голове и поднялся на ноги.

– Уверен, тебе это доставит утешение. Только подумай: что бы с тобой ни происходило, я все время буду здесь, рядом с тобой!

– Акйил, – раздался голос Тана, прорезавший темноту. – Ты здесь для того, чтобы наблюдать, а не болтать. Еще одно слово, сказанное тобой моему ученику, и ты присоединишься к нему.

Больше Акйил не издал ни звука.

Семь дней Каден оставался в яме, варясь в полуденном зное и дрожа от холода в своем земляном гробу, когда солнце опускалось за степь на западе и на небе расстилался звездный занавес, заливая землю холодным, далеким светом. Он должен был чувствовать облегчение от того, что не остался один, однако общество Акйила, если это можно было так назвать, приносило ему мало утешения. По настоянию Тана тот молча сидел там, где Каден не мог его видеть, и спустя день Каден практически забыл о нем.

Зато в его голове постоянно роились тысячи мелких вопросов, крошечных проблем, которые он не мог решить, и которые из-за этого вырастали до умопомрачительных размеров. К примеру, чешущаяся лодыжка, которую он прежде бы почесал и забыл, даже не обратив особенного внимания, теперь донимала его целых два дня. Игла боли от судороги в лишенной возможности двинуться руке распространилась вверх по плечу и прошла дальше в шею. При рытье ямы Каден растревожил близлежащий муравейник, и теперь насекомые ползали по всему его лицу, заползали в нос, в уши и глаза, пока ему не начало казаться, что эти твари кишат повсюду, прорывая ходы в почве и покрывая его кожу сплошным слоем.

Каждые два дня кто-то отбрасывал землю, закрывающую его рот, и вливал туда чашку воды. Каден жадно глотал, и даже дошел до того, что попытался сосать влажную почву, когда вода закончилась. Об этом он впоследствии жестоко пожалел, несколько часов спустя обнаружив, что его рот облеплен грязью, которую невозможно выплюнуть. Каждую ночь, ближе к утру, ему удавалось урвать несколько часов сна, когда монахи расходились по своим кельям и в центральном дворе воцарялась тишина. Однако даже во снах его преследовали образы плена и стискивающих стен, и он просыпался измученным и выбившимся из сил только для того, чтобы обнаружить, что его кошмары реальны.

К концу первого дня он решил, что сойдет с ума. К четвертому его уже вовсю одолевали галлюцинации о воде и свободе – живые, плотные видения, в которых он плескался и резвился в одном из холодных горных ручьев, размахивая руками и брыкаясь словно сумасшедший, хлебая воду огромными глотками и до отказа наполняя грудь чистым, прозрачным горным воздухом. Когда монахи приносили ему пить, он с трудом мог отличить их от плодов своего воображения и смотрел на них широко раскрытыми глазами, словно на привидения или призраков.

Когда он проснулся утром восьмого дня, стоял холодный рассвет. Небо было серым, словно грифельная доска; над восточными пиками, слабый и водянистый, пробивался свет солнца. Несколько монахов уже встали и передвигались по двору, совершая свои утренние омовения – единственным звуком, доносившимся до него, был хруст гравия на дорожках под их босыми ногами. На протяжении нескольких мгновений ум Кадена работал с чистотой и ясностью, которую, как ему казалось, он утратил много дней назад. «Тан никогда меня не откопает, – осознал он. – Он оставит меня здесь навсегда, если я не научусь тому, чего он от меня добивается». Эта мысль должна была бы наполнить его отчаянием, однако он больше не уделял особенного внимания мыслям. Реальность словно бы ускользала от него, он больше не мог ее ухватить; и поскольку в его реальности не было ничего, кроме гроба из твердого камня и неподатливой почвы, он был рад отпустить ее на волю. В конце концов, может быть, Каден и испытывал страдание, но если Кадена больше не было, то и страдание на этом прекращалось.

Какое-то время он наблюдал за полупрозрачным белым облачком, легким, как воздух, где-то на невероятной высоте. Когда оно уплыло за пределы его поля зрения, он начал смотреть просто на широкое серое пространство неба. «Пустое небо, – отрешенно подумал он. – Воплощенное ничто». Если бы не было этого безграничного пространства, облаку было бы негде плыть. Без него звезды не могли бы вращаться по своим орбитам. Без этой великой пустоты деревья бы иссохли, свет померк; люди и звери, ходящие и ползающие по земле, без усилий передвигаясь в этом огромном пространстве небес, задохнулись бы под неизмеримой тяжестью – точно так же, как он сейчас медленно задыхался под слоем почвы. Каден смотрел в небо до тех пор, пока не почувствовал, будто вот-вот упадет вверх, оторвется от земли и рухнет в это бездонное ничто, сперва превратившись в еле заметную точку, а после полностью растворившись.

Два дня спустя Тан вырвал его из этого оцепенелого состояния. Каден не видел своего умиала с начала своего испытания и теперь поднял на него глаза в смятении, пытаясь понять, что означает эта фигура в балахоне, возвышающаяся над ним.

– Что ты чувствуешь? – после долгого молчания спросил монах и присел на корточки, чтобы отгрести землю от Каденова рта.

Каден размышлял над вопросом, поворачивая его в уме так и этак, словно непонятный гладкий камешек. «Чувствовать». Он знал, что означает это слово, но забыл, как оно связано с ним самим.

– Я не знаю, – ответил он.

– Ты злишься?

Каден слегка качнул головой в знак отрицания. Ему пришло в голову, что у него, вообще-то, есть причина для злости. Однако его заточение было фактом. Окружающая его земля была фактом. Его жажда была фактом. Бессмысленно злиться на факты.

– Я мог бы оставить тебя здесь до новолуния.

Новолуние… Каден каждую ночь наблюдал за луной, смотрел, как время отрезало от нее один блистающий ломтик за другим. Сейчас она была еще достаточно полной – полумесяц с небольшим животиком. До новолуния оставалось больше недели. Раньше подобная мысль наполнила бы его ужасом, но у него не оставалось больше сил, чтобы испытывать ужас. У него не было сил даже на то, чтобы ответить.

– Ты готов к тому, чтобы я тебя откопал? – настаивал Тан.

Каден во все глаза смотрел на него, на бугристые шрамы, сбегающие по сторонам его черепа. «Интересно, где он получил эти шрамы», – отрешенно подумал он. Монах был окружен сплошными загадками. Не было смысла пытаться угадать правильный ответ на заданный вопрос. Тан либо выпустит его, либо нет, в зависимости от неких таинственных соображений, владеющих им в данный момент.

– Я не знаю, – снова ответил Каден. Его голос звучал хрипло и непривычно.

Старый монах еще какое-то время рассматривал его, затем кивнул.

– Хорошо, – сказал он и махнул рукой Акйилу, показывая на землю вокруг Кадена. – Копай.

Вначале ощущение было странным и беспокоящим. Когда давящая тяжесть, столько дней сковывавшая его, сжимавшая его тело, начала пропадать, Каден почувствовал, будто он падает, падает без конца. Слыша хруст гравия под сталью лопаты, Каден ощущал, как в него тонкой струйкой вливается нечто… Мысли, понял он. Эмоции.

– Вы меня выпускаете?

– Лучше было бы, конечно, подержать тебя там еще недельку, – отозвался Тан, – но обстоятельства изменились.

Каден сощурился, пытаясь уловить смысл сказанного.

– Обстоятельства?

Земля была вокруг. Небо – повсюду над головой. Солнце прорезало свою неизбежную дугу сквозь голубизну неба. Таковы были обстоятельства. Что тут могло измениться?

На солнце набежала тучка, погрузив лицо монаха в глубокую тень.

– Я бы оставил тебя здесь подольше, но это больше небезопасно.