Текст книги "Огненная кровь"

15

В холодных подземельях Мертвого Сердца почти невозможно было уследить за ходом дней. Здесь не было ни солнца, ни луны. Не было кружения звезд по небу – только дым, и сырость, и вечная вонь соленой рыбы. Кадену отвели для сна особую келью, но, открывая дверь, он неизменно видел за ней сторожа – то Транта, то других ишшин. Он каждый раз добивался ответа, где Тан и Тристе – обоих он не видел с прибытия в крепость, – и каждый раз ему отвечали молчанием. Беспомощность перед лицом вооруженных солдат злила Кадена, но выхода он не видел. У ишшин были клинки и луки, а у него нет. Ишшин учились воинскому искусству – он нет. Он подумывал отобрать оружие у одного из сторожей, но, сколько ни воображал себе эту сцену, всегда она оканчивалась для него одинаково – смертью или пленом.

От кельи до столовой его пропускали свободно, все прочие части крепости оставались под запретом. Поначалу Каден старался подольше засидеться за столом, надеясь из разговоров узнать что-то о судьбе Тристе или о кшештрим. Но осторожность ишшин граничила с манией. Одни обжигали его взглядами, прикрываясь молчанием как щитом. Другие орали ему в лицо. Большинство просто не замечали, обходили, как деревянный стул. Неведение сводило его с ума – он должен был узнать, что происходит в Мертвом Сердце и за его пределами. Сколько понимал Каден, Аннур, пока он бродил по подземельям, попал в лапы тиранов-кшештрим. Но его бессильная злость ничего не меняла, и потому Каден задавил ее в себе, отказался от попыток разговорить ишшин и почти все время проводил теперь в своей келье: сидел, поджав ноги, и упражнялся в ваниате.

Достижение транса казалось ему пустым делом в сравнении с пленом Тристе и возможной гибелью Валина, с убийством аннурского императора. Но ни Тристе, ни Валину он ничем не мог помочь, не мог оживить погибшего отца. А упражняться в ваниате мог. Мог подготовить себя ко времени, когда ваниате ему понадобится.

В Костистых горах ему несколько раз получалось погрузиться в состояние пустоты, но оно оказалось на удивление хрупким и нестойким. Порой ему удавалось сохранять ваниате на протяжении нескольких вздохов, а в другие дни цель представлялась недостижимой, как попытка удержать под водой пузырек воздуха. Он ее видел, но не чувствовал. Касался, но не мог ухватить. Стоило сжать эту мерцающую пустоту в мысленном кулаке, она ускользала.

Но, не имея другого занятия, он часами угрюмо повторял упражнение, прерываясь, только чтобы съесть немного рыбы, посетить выбитый в камне грубый нужник и урвать немного сна. В бессолнечной, беззвездной темноте Сердца не считали часов. Каден мучил себя, пока его не валил сон, и спал, пока терпело тело. Его будил острый камень под щекой, или наполнившийся мочевой пузырь, или неотступный озноб. Тогда он просыпался и, проморгавшись ото сна, снова садился посреди кельи и закрывал глаза. Безрадостное занятие все же придавало форму бесформенным дням, и со временем он стал замечать, что способен соскальзывать в пустоту и выходить из нее усилием воли.

По крайней мере, пока сидел неподвижно. И не открывал глаз.

Овладев этим умением, он стал отрабатывать вхождение в транс с открытыми глазами. Это оказалось много труднее, словно окружающий мир отгораживал его от пустоты, но Каден был упрям и твердо решил не тратить даром долгих темных дней. Посреди очередной попытки, когда он таращился на огонек одинокой свечи, силясь уйти из себя, его застал Тан – отворил тяжелую деревянную дверь и, не дав Кадену времени удивиться или насторожиться, шагнул внутрь.

Одним взглядом старый монах оценил происходящее и кивнул:

– Пустота теперь приходит легче.

Он не спрашивал, однако Каден кивнул, перемалывая в себе смятение, удивление и раздражение от внезапного явления наставника.

– Ты должен научиться входить в нее на бегу, – сказал монах. – В бою.

– Пока я отрабатываю вхождение с открытыми глазами.

Тан покачал головой:

– Больше не отрабатываешь. Некогда. Идем со мной.

– Куда? – опешил Каден. – Где ты был?

– С ишшин. Пытался что-нибудь узнать о девушке.

– А меня тем временем заперли.

– Я предупреждал, что здесь может быть опасно.

– Для нас? – удивился Каден. – Похоже, ты здесь хозяин.

– Похоже? – повторил Тан, сверля его взглядом. – Ты так близко меня видел и так мало понял?

– Тебя-то не заперли в камере.

– Тебя тоже.

Тан повернулся к двери и плотно прикрыл ее. Затем снова обернулся к Кадену и заговорил, понизив голос:

– Ишшин не доверяют мне из-за моего ухода, и возвращение доверия не прибавило. Мое положение здесь не надежнее твоего, и любую поддержку тебе они засчитают против меня.

Он замолчал, но остальное было ясно без слов: Тан был единственной связью Кадена с внешним миром. Если ишшин обратятся против старого монаха, по-настоящему против, всему конец.

– Хорошо, – медленно проговорил Каден. – Я понял. Как Тристе? Что они с ней сделали?

Тан обдумал его вопрос, взвесил в уме, смерил Кадена взглядом:

– Они не понимают, что она такое. – Он еще помолчал. – Как и я.

– Что это значит?

– Наши наблюдения несостоятельны. Нужно больше сведений.

– Так вот зачем ты пришел? – нахмурился Каден. – Вот зачем я понадобился. Тебя они прислали.

Тан кивнул:

– Тристе тебя знает. И кажется, верит тебе. Ишшин, как и я, считают, что тебе она согласится что-нибудь открыть.

– А она ничего не говорила о моем отце? Об Аннуре, о заговоре против моей семьи?

– Нет. Я уже сказал, мы слишком мало знаем.

Каден не поверил своим ушам:

– Ишшин продержали меня в этой конуре… сколько? Недели? Месяц? А теперь ждут от меня помощи?

– Да.

– С какой стати мне им помогать? Ради чего объединяться с тюремщиками против Тристе, которая с первой нашей встречи мне только помогала?

– Ты будешь им помогать, – плоским, как топор, голосом проговорил Тан, – потому что иначе рискуешь навсегда остаться в этой пещере.

Каден сделал глубокий вдох. И второй. Монах не сказал ничего нового: Каден сам думал о том же со дня, когда шагнул в кента. И все же, озвученные, эти слова сделали его мысли осязаемыми.

– Эта девушка – не то, что ты думаешь, – говорил Тан. – Но даже будь она простой девушкой, верность ей тебе не по карману. Только не здесь. Не среди этих людей. Никому, в том числе Тристе, не станет легче, если ты умрешь в этой келье.

Сердце Кадена бухнуло о ребра. Он обуздал его, успокоил ту звериную часть себя, что рвалась лягаться, кусаться, спасаться, и кивнул:

– Куда мы идем?

– В камеры.

В камеры. Значит, они покинут эту часть Сердца, увидят новые места. Не много, но больше, чем у него было до сих пор. Узнав расположение тюрьмы, он, может быть, угадает, где из нее выход, а Кадену все сильнее казалось, что выход ему рано или поздно понадобится.

– Хорошо, – тихо сказал он. – Я иду.

Тан поднял руку:

– Это не все.

– Не все? – покачал головой Каден.

– У ишшин есть другой пленный, помимо Тристе. Они хотят свести их, чтобы девушка от неожиданности выдала себя.

– Какой пленный? – растерялся Каден. – И почему бы Тристе выдала что-то другому бедолаге, запертому в той же темнице?

– Потому что он кшештрим, – после долгого молчания ответил Тан, – и он опасен.

Каден выровнял пульс и совладал с лицом:

– У них в плену кшештрим. Что еще я должен знать?

Тан медленно кивнул:

– Сейчас ишшин возглавляет человек по имени Матол. Берегись его. Он по-своему не менее опасен, чем тот пленник.

* * *

– Самая дрянь, – объяснял Экхард Матол, в раздражении сплевывая на влажный пол, – что кшештрим не реагируют на пытки так, как мы.

Матол, которого Тан объявил командиром Мертвого Сердца, не носил ни мундира, ни знаков различия, а одевался, как все, в побитый молью войлок и потертую кожу. Он был невысок, крепко сбит, кулаки – молоты, нос – резец, лицо изъедено рытвинами. Он совсем не напоминал Транта внешне, был годами десятью старше, но производил то же впечатление нездоровой сырости, и в глазах горел тот же хищный огонек. Его тело, как и у Транта, у Тана, у всех виденных Каденом ишшин, испещряли шрамы.

Тан молча провел его по изгибам коридоров, мимо двух заложенных засовами дверей, мимо трех стражей и, наконец, через тесное преддверие – в комнатушку, где не было ничего, кроме низкого деревянного стола и единственного кресла, занятого Матолом. Каден не ждал извинений за дурное обращение, но Матол на него даже не взглянул. Как будто Каден был мелким прислужником или рабом, вызванным для нового поручения. Казалось, самим разговором с ним Матол оказывает юноше снисхождение.

– Что вы с ней сделали? – спросил Каден, стараясь, чтобы голос не дрожал и вопрос звучал деловито.

– Все как обычно, – передернул плечами Матол, указав на дверь у себя за спиной (очевидно, вход в камеру Тристе). – Стекло под ногти. Пальцы в зажимы. Первая степень. Мы уже давно ее не трогали, пусть раны заживут, а сама она успокоится да присмиреет, а потом уж снова за нее возьмемся.

У Кадена скрутило живот, но он сохранил невозмутимый вид и спокойный голос.

– Я запрещаю ее мучить, – сказал он, подражая, как умел, императорской властности отца.

Матол наморщил лоб, медленно поднялся и, обойдя стол, встал нос к носу с Каденом. Блеснув острой, как клинок, улыбкой, он зашептал:

– Может, Рампури тебя не предупредил. Может, он так давно здесь не был, что запамятовал, так давай я тебе объясню… – Он набрал в грудь воздуха и гаркнул: – МЫ ТЕБЕ НЕ ПОДДАННЫЕ, СОПЛЯК!

Каден привык принимать упреки от монахов: неторопливое покачивание головой и, бывало, следовавшие за этим жестокие побои. Но в этом внезапном взрыве было иное, и он отшатнулся от крика, как от удара.

– Пусть так, – заговорил он, постаравшись взять себя в руки; надо было показать, что ором его не запугаешь. – Однако мы очень давно воюем на одной стороне.

Матол пожал плечами, остыв так же внезапно, как вспыхнул:

– Было дело, но ишшин не забыли свой долг и не оставили пост, а ты и твоя семья его давным-давно бросили.

Он помолчал, словно ждал от Кадена возражений, а потом твердо продолжил:

– Когда мы закончим с той сучкой – а это займет еще некоторое время, – у меня будут вопросы к тебе. Меня интересует заговор против твоей семьи. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Мне нет дела, если аннурский народ восстанет и выпотрошит всех Малкенианов до единого, но есть дело до старинной методы кшештрим. Они находят в сердце нашего мира что-то, возведенное нами самими, и принимаются за работу: расшатывают стены, подрывают фундамент, пока здание не рухнет, раздавив строителей.

Он круглыми от ярости глазами смотрел в лицо Кадену. И вдруг захохотал:

– Вот почему мне стоило бы держать тебя здесь год или лет десять. Пока тебя используем мы, им до тебя не добраться.

По хребту Кадена прошел озноб.

В поисках подсказки или совета он оглянулся на Тана, но лицо старого монаха ничего не выражало, и вмешиваться тот не пытался. Каден проглотил и оскорбление, и страх. Гордость и страх – это иллюзии, а в его случае – опасные иллюзии. Здесь, под тяжелыми каменными сводами, человек, подобно Матолу отрезавший себя от общества, может творить, что ему вздумается. Отстаивая свою честь, Каден ничем не поможет ни Тристе, ни Аннуру.

«Вот зачем нам суды и законы, – подумал он. – Вот зачем нам император».

Впервые услышав об ишшин, Каден счел их цели чистыми и благородными. Теперь же их устремленность к единственной цели: пренебрежение к законам и обычаям, к религии и ее порядку – больше напоминала манию. Ишшин готовы были оправдать все, что выведет их на кшештрим. Любую ложь. Любое мучительство. Любое убийство.

– Девушка сказала что-нибудь новое? – спросил Тан.

– Все то же дерьмо, – фыркнул Матол. – Слезы, мольбы, визг, уверения, что ничего плохого не делала. Беда в том, что визжит она не так.

Обернувшись к Кадену и подняв бровь, он ждал напрашивающегося вопроса. Каден сдержался, и Матол, недовольно выдохнув, стал объяснять:

– Враги выглядят как люди, но они не люди. У них не то… – грязным пальцем он постучал себя по виску, – здесь. Когда доходит до пытки, они ощущают боль. Мешкент запускает в них кровавые когти, как в любого из нас, – но эти не чувствуют страха. Они старше молодых богов. Кавераа не может их коснуться.

Каден повертел сказанное в уме, попытался представить, как это – знать боль, не зная страха перед болью. Как умирать от истощения, не чувствуя голода?

– Тогда какой смысл? – спросил он, поразмыслив. – Если вы считаете Тристе кшештрим, а кшештрим нечувствительны к пытке, зачем загоняли ей стекло под ногти?

– Ну, – ухмыльнулся Матол, – мы ведь не были уверены, что она кшештрим. И я не говорил: нечувствительны. Они реагируют по-другому. В архивах есть сведения, что кшештримского шпиона обычно можно распознать по отсутствию боязни.

– Но ведь Тристе страшно. Ты сам сказал: она умоляет, плачет.

– Иногда, – признал Матол, затем нагнулся к самому лицу Кадена и прошептал, дыша рыбным запахом: – Только умоляет она не так.

– Ты не объяснил, что это значит.

Глава ишшин помедлил, уставившись в невидимую точку перед собой и перебирая воспоминания о страдании и мольбах.

– Ужас имеет определенный… облик. Корчи тела, ритм воплей. На страх и боль каждый отзывается по-своему, но под всеми различиями скрыто что-то общечеловеческое, что рвется наружу. Если знаешь, что искать, можно распознать это человеческое.

Каден покачал головой:

– Как ты можешь это распознать?

Матол растянул губы в широкой хищной ухмылке:

– Я через это прошел.

Только теперь, когда он поднял руку, Каден увидел шрамы вместо ногтей.

– Через боль, – тихо проговорил Каден.

Матол кивнул:

– Стало быть, кто-то потрудился осведомить тебя о наших приемах.

– Мне кажется, – медленно выговорил Каден, – вы причиняете себе большее зло, чем причинили бы вам кшештрим.

Матол блеснул оскалом:

– Вот как, тебе кажется? Тебе, мать твою, кажется?

Он вдруг отвернулся, стал разглядывать свои шрамы, словно что-то чужое и незнакомое, словно только сейчас их увидел, а потом вновь набросился на Кадена:

– Всему! Всему, что мы знаем о боли, мы выучились у кшештрим: из их руководств, из их книг, когда они сотни лет подряд медленно и скрупулезно пытали и убивали нас. Тебе это не нравится? – Он ткнул в лицо Кадену изуродованной шрамами рукой. – По-твоему, это хуже того, что делали кшештрим? Да мы их, считай, и не трогаем! Для наших предков это было бы облегчением!

Каден запретил себе отводить глаза и с застывшим лицом отсчитал три удара сердца. С каждой минутой делалось очевиднее, что ишшин больны, сломаны, но в словах Матола он угадывал жестокую истину, и в памяти поневоле всплывали скелеты Ассара, стиснутые детские ручонки, черепа. Если ишшин и сломаны, сломали их кшештрим.

– Хватит разговоров, – вмешался Тан и кивнул на дверь.

Матол покачал головой:

– Мы кое-кого ждем. Хочу ей кое-кого показать.

Он хитро, с прищуром, переводил взгляд от Кадена к Тану и обратно.

– Я запретил Рампури об этом упоминать, но, подозреваю, он все же проговорился о втором пленном. – В грудь Кадену уткнулся длинный палец Матола. – Так или не так?

Каден медленно вдохнул-выдохнул. Вдох-выдох.

– Что за второй пленный?

* * *

На первый взгляд пленник не казался ни опасным, ни бессмертным.

Хин предупреждали послушников, как обманчивы ожидания, как сила предвкушения искажает и зрение, и память, поэтому Каден старался не рисовать в воображении лица врага – лица кшештрим. Они не похожи на чудовищ, напоминал он себе, дожидаясь, пока из глубочайших подземелий приволокут пленника. Их можно было принять за людей. Имя тоже было самое обыкновенное: Киль. Так могли звать пекаря или рыбака.

Он заставил себя просто принять к сведению поразительное известие, что ишшин захватили одного из бессмертных, за которыми так долго охотились, и думал, что готов ко всему. Но когда стражники пинком распахнули дверь и втолкнули в нее связанного по рукам толстой веревкой заключенного, Каден понял, что все-таки ждал чего-то более крепкого, более грозного. Киль оказался стариком – сгорбленным, медлительным, и легкая хромота портила его и без того неуверенную походку. Все лицо и кисти рук были в выпуклых шрамах – тонкие белые линии прерывались уродливыми волдырями, оставленными, как с отвращением понял Каден, раскаленным железом. Кшештрим показался ему темнокожим, но, когда он связанными руками отбросил с глаз спутанные волосы, Каден увидел, что темный цвет объясняется наслоениями грязи. Да и дряхлость пленника была мнимой: отмой его, подлечи, и он бы выглядел немногим за тридцать. И все равно он совсем не походил на чудовище, которое незаметно для себя вообразил Каден.

А потом пленник поднял глаза.

Каден и самому себе не сумел бы объяснить, что в них увидел. Глаза Киля не поражали, как его собственные пылающие радужки, и не затягивали, как почерневший взор Валина. Обыкновенные глаза, но, пока они изучали Кадена, тот понял, что они не соответствуют телу. Тело было изорвано, истерзано годами безжалостной пытки и каждым движением кричало о внутренних повреждениях. Но глаза остались несломленными. Киль бросил быстрый взгляд на Матола, полмгновения уделил Кадену и обернулся к Тану:

– Рампури.

Его голос был тих и прозрачен, как дымок над потушенным костром. Каден невольно подался ближе.

– Очень давно я тебя не видел.

Тан кивнул, но не отозвался.

– Я думал, ты забыл меня в моей тихой камере. Я почти соскучился по обществу мучителя.

– Тебя привели не для пытки, – сказал Тан.

Киль поджал губы:

– Значит, наконец-то пора умирать?

– Пора делать, что тебе скажут, – нетерпеливо прервал разговор Матол.

Пленник опустил глаза на связанные руки, оглянулся через плечо на вооруженного стражника:

– Едва ли вы оставляете мне выбор. Может, скажете, сколько я провел в камере?

– Слишком мало, – ответил ему Матол, – но у тебя будет вдоволь времени таращиться в темноту, когда мы здесь закончим.

Киль долго обдумывал его слова, хотел что-то ответить, но вместо этого обратился вдруг к Кадену:

– Рампури и Экхард мне известны, но с тобой мы не встречались, хотя я хорошо знал твоего отца.

Кулак Матола врезался ему в живот, не дав закончить.

– Прикуси язык и держи при себе свою ложь, не то следующие пятнадцать лет проторчишь не в камере, а в карцере!

Скрючившийся пленник долго кашлял, а распрямившись наконец, на миг перехватил взгляд Кадена.

«Я хорошо знал твоего отца».

Каден не нашелся что и подумать. Трудно, почти невозможно было поверить в эти слова, но, в сущности, что знал Каден о своем отце? Ребенком он восхищался Санлитуном по-детски бездумно, почитал его безудержно и безусловно. Лишь много лет спустя, в отдалении от дворца, он начал понимать, как мало знал этого человека, как мало понимал, что им движет, чего он желает и чего страшится.

При самых суровых испытаниях монашества Каден черпал силы в мысли, что так же страдал в обучении у хин его отец; что, бегая по крутым тропам и копая землю, таская тяжести и терпя пост, он, какое бы расстояние их ни разделяло, становится ближе к Санлитуну и что настанет день возвращения в Аннур, когда он встретится с отцом как мужчина с мужчиной – не только чтобы изучить систему аннурской власти, но и чтобы впервые поговорить по-настоящему.

С прибытием в монастырь предательского посольства Адива эта надежда разбилась, как старый горшок. Мечта о встрече рухнула. Им уже не поговорить. Не узнать друг друга взрослыми. Санлитун уй-Малкениан навсегда останется далеким, как изваяния, сурово глядящие на проходящих дорогой Богов людей. Каден понятия не имел, любил отец воду или вино, и тем более не представлял, способен ли был тот иметь дело с кшештрим. Он снова всмотрелся в пленника: черное от грязи лицо, твердый взгляд. Мог ли Санлитун уй-Малкениан преломить хлеб с подобным существом? Каден даже не представлял.

– Смею спросить, зачем я здесь? – негромко заговорил распрямившийся Киль и кивнул на дверь пыточной. – Вы уверены, что не придется снова терпеть боль?

– Там другая пленница, – сказал Тан. – Мы хотим показать ей тебя.

На исхудалом лице Киля мелькнуло любопытство.

– Из наших? Кто?

– Это, – ответил Тан, – мы рассчитываем узнать от тебя.

* * *

В полутемной камере с низким сводом легко было поверить, что Тристе просто отдыхает, что тяжелое деревянное кресло, к которому ее приковали, – обычное кресло, что фитили светильников прикрутили, чтобы свет не мешал ей спать. Однако едва глаза Кадена привыкли к темноте, он увидел стальные оковы на ее запястьях и лодыжках, полоски от слез на грязном лице, рубцы на плечах. Ее явно пороли плетью или били кнутом.

– Вы не могли дать ей укрыться? – спросил он.

Матол фыркнул:

– Все хин такие добренькие? – и объяснил, как маленькому: – Пытка так и действует. Начинаешь с души и только потом переходишь к телу.

Каден все не мог отвести взгляда от ее тела, от горящих полос на рассеченной коже. Ужас подступал к горлу. Хин учили его сдерживать эмоции, но не перед лицом такого зверства. Наконец оторвав глаза от ран, он увидел, что Тристе открыла свои и молча разглядывает его в мерцающем свете.

– Каден, – тихо проговорила она.

Имя в ее устах прозвучало и мольбой, и укором, и Каден понял, что девушка угадала направление его взгляда.

Он открыл рот для ответа, но ответить не сумел. Нечем было ее утешить, нечего пообещать. Каден даже не понимал, зачем его сюда привели.

– Я здесь, – сказал он наконец, языком ощущая слабость своих слов. – Я здесь.

– Как трогательно! – отметил Матол. – Он здесь, значит можно начинать. Но прежде…

По его короткому жесту двое стражей вытолкнули Киля вперед, а Матол, ухватив Тристе за волосы, резко развернул ее голову.

– Смотри! – приказал он, грубо встряхнув девушку. – Смотри!

Ее тело пробрала судорога. Каден все еще не понимал, чего добиваются эти люди. Ему представлялось, что, даже если Тристе и Киль действительно оба кшештрим, даже если они знают друг друга, им, конечно, хватит ума это скрыть. С другой стороны, увидеть знакомое лицо после, может быть, тысячи лет разлуки должно быть заметным потрясением – по крайней мере, для человека. Умеют ли кшештрим удивляться? Он не догадался спросить об этом Тана, а теперь поздно. Каден вглядывался в лицо Киля, врезая облик в память, чтобы тщательно изучить позже.

Между тем кшештрим лишь недоуменно шевельнул бровью.

– Красивая девица, – спокойно заметил он.

– Ты с ними? – В голосе Тристе смешались страх и надежда. – Что тебе надо?

– Нет, – ответил ей Киль, – я не с ними. А надо мне, думается, того же, чего и тебе, – свободы, света.

– Помоги мне! – взмолилась Тристе.

– Хотел бы, – он показал ей связанные руки, – но, как видишь, я даже себе помочь бессилен.

– Почему? – спросила она.

– Они свое дело знают. Но пусть тебя утешит то, что Ананшаэль сильней Мешкента; в конечном счете смерть освободит тебя от мук.

Голос Тристе, такой растерянный и безнадежный минуту назад, приобрел вдруг твердость стали:

– Не тебе наставлять меня в служении Мешкенту.

Она метала слова, как ножи, – резко и метко.

Киль округлил глаза и склонил голову к плечу, как видно впервые заинтересовавшись пленницей. Тристе посмотрела на него с вызовом, бросила такой же взгляд на Матола и вновь обернулась к Килю. Недавняя перепуганная девушка растаяла, образ сошел с нее, как змеиная кожа.

– Расскажи, – тихо попросил Киль. – Расскажи мне о своей боли.

Тристе медленно повторила слово: «Боль…» Казалось, она упивается вкусом кровавого куска мяса.

– Да, – снова обратился к ней Киль. – Когда ты впервые познала боль?

От смеха Тристе, от ее полнозвучного хищного хохота в Кадене что-то дрогнуло. Этот звук длился и длился, заполняя тесную камеру, распирая стены, вбиваясь в камень, и вдруг осекся рыданием.

– Пожалуйста, отпустите меня! – срывающимся голосом попросила девушка. – Пожалуйста, отпустите.

Матол оглянулся на Тана:

– Ну что?

Помедлив, Тан покачал головой:

– Ничего сверх того, что мы уже видели.

– А ты? – Глава ишшин обратился теперь к Кадену. – Как, по-твоему, понимать такую вспышку отваги?

Глубоко вздохнув, Каден отыскал в себе сама-ан недавних мгновений и попробовал понять, что он видел. Перемена голоса, ставший вдруг чужим взгляд Тристе, скачок от вызова к панике… Нечто подобное он наблюдал в Ашк-лане – у коз с мозговой гнилью. На поздних стадиях болезни животные могли часами стоять, упершись пустыми щелями зрачков в горизонт, не чувствуя ни ласки, ни жестоких побоев, равнодушные к пище и зову. А потом без видимой причины, без предупреждения этот странный взгляд ловил какое-то движение, и коза бросалась в атаку, била копытами и рогами, снова и снова. Такие больные козы всегда пугали Кадена непредсказуемостью. От преображений Тристе у него так же сосало под ложечкой, но, пока оставалась надежда убедить ишшин вернуть девушке свободу, сказать этого Матолу было нельзя.

– Мне кажется, она истощена и перепугана, – наконец заговорил Каден, придав голосу холодную деловитость. – Вы ищете в ней кшештрим, кшештрим и находите. А я вижу только объятую ужасом девочку, которая ничем такого не заслужила. Я вижу, как вы терзаете мою союзницу.

Это и близко не лежало к правде, но глава ишшин словно ничего не заметил. Только сплюнул на камень пола.

– Чему, во имя Шаэля, учили тебя у хин?

– Наблюдать, – ответил Каден.

– Как видно, плохо учили.

Он резко отвернулся от Кадена, жестом приказал стражам снова отвести Киля в тень и обратился к Тристе:

– Тебе же хуже. Я думал попробовать на тебе кое-что новенькое, но, похоже, придется вернуться к прежним средствам.

По взмаху его руки еще один стражник выступил из тени и с ухмылкой протянул деревянный ящик, зловеще лязгнувший, когда Матол поставил его на грубый стол рядом с пленницей. Откинув крышку, Матол помедлил, переводя взгляд с Тристе на орудия внутри и обратно.

– Есть пожелания? – подняв бровь, спросил он. – Можешь выбрать любую часть тела, а я подберу инструмент.

Тристе замотала головой.

– Нет, – простонала она. – Пожалуйста, не надо.

– Нет? – Матол поджал губы. – Хочешь выбрать инструмент, а тело предоставить мне? Можно и так, но я бы не советовал. Лучше бы ты выбрала часть тела.

– Каден, – выдохнула Тристе, извернувшись в кресле и так натянув узы, что под браслетами выступила густая темная кровь, потекла по коже.

– Да, – дружелюбно согласился Матол. – Это Каден. Хотя тебе будет не так легко его узнать, когда мы поработаем с твоими глазами.

– Нужно это прекратить! – обратился Каден к Тану.

Монах покачал головой:

– Матол делает что должно. Эта девушка не то, чем кажется.

– Не важно, что мне кажется…

Вопль Матола оборвал его речь:

– Еще одно драное СЛОВО, и я прикую тебя к стене и подпалю твой вислый сучок просто ЗАБАВЫ ради! Понял?

– Нет. – Каден заставил себя расправить плечи, встретить взгляд ишшин. – Не понял. Я не понимаю ни вашей ослепляющей мании, ни ваших методов, которые не работают.

– Каден, тебя сюда не судить звали, – предостерег Тан.

– А зачем же? – покачал головой Каден.

– Затем, чтобы сказать нам что-нибудь, на хрен, дельное! – У Матола от крика вздулась шея. – А ты ничего дельного НЕ СКАЗАЛ!

– Я сказал вам, что вижу, но вы не услышали.

Казалось, Матол сейчас схватит его за горло, швырнет наземь и выжмет из него жизнь. Но оскал ишшин скрылся с настораживающей внезапностью. Расслабились жилы на руках и на шее. Теперь Матол сверкнул широкой зубастой улыбкой. Такая перемена пугала едва ли не больше ярости. Как будто нечто, живущее в этом человеке, сорвалось с цепи; как будто дверь конюшни распахнуло бурей, она повисла на одной ржавой петле и болтается: открывается и захлопывается снова и снова.

– Ты мог бы посодействовать, – предложил наконец Матол, указав в сторону Кадена длинным изогнутым клинком.

Затем, хмуро оглядев лезвие, ишшин, казалось, передумал:

– Нет, что это я, забудь. Ты только все испоганишь. Отмахнешь ей всю ногу или грудь, еще кровью истечет.

– Наблюдай, – шепнул Кадену Тан. – Если надо, войди в ваниате.

Каден попытался отслеживать пульс для входа в транс, но живот крутило, и он всерьез опасался обморока. Матол поигрывал то одним, то другим инструментом, перебирал клинки, крюки, тисочки, потом побросал все обратно в ящик и снял со стены фонарь.

– Огонек, – ухмыльнулся он. – Бывает, я, увлекшись инструментами, забываю про огонек.

Он привычным движением снял стеклянный колпак, и обнаженное пламя, шипящее и коптящее от нечистого масла, лизнуло воздух. Тристе, круглыми глазами глядя на него, застонала.

– Пожалуйста, – взмолилась она. – Я вам все сказала.

– Не все, – ответил Матол, пробуя пламя пальцем и морщась от ожога.

– Чего ты хочешь?

– Хочу знать, где ты выучилась читать на языке кшештрим.

Тристе устремила на него отчаянный, загнанный взгляд.

– В храме, – выдавила она. – Там меня учили всему – всему, кроме высших тайн. Все лейны учат языки, иногда больше десятка.

От ужаса слова посыпались из нее как горох:

– Люди приезжают со всей Эридрои, из Вашша, со всего света…

Матол покачал головой:

– Раньше ты говорила, что не знаешь, где этому научилась.

– Я забыла! Так много уроков… музыки, танца, языков. Меня немножко учили. Теперь я вспомнила – несколько слов, когда была еще маленькой.

Заговорив, она снова забилась в цепях.

«Наблюдай, – приказал себе Каден. – Просто наблюдай».

Он вызвал искусство «гравированного ума», запечатлел сама-ан разворачивающейся перед ним сцены, как щитом прикрываясь выучкой.

– Ты хочешь сказать, что шлюхи Сьены научили тебя «нескольким словам» языка кшештрим на случай… На какой случай? На случай, если существа, которых весь мир считает вымершими, заглянут к вам перепихнуться?

Он безрадостно захохотал, высмеивая такую нелепость.

– Мандерсин, – приказал он, отсмеявшись, – возьми фонарь, а я подержу даме ручку.

Ишшинский стражник, ухмыляясь во весь рот, шагнул к нему. Матол едва ли не ласково взял запястье Тристе в свою большую, изуродованную шрамами руку и подтянул кисть девушки к пламени. Когда огонь лизнул кожу, та тихо взвыла, забила пальцами, как бьет ногами терзаемое болью животное.

– Пожалуйста… – простонала она, корчась от боли и перебирая ногами, словно в надежде убежать от пытки. – Пожалуйста!

Голос ее возвысился до страшного пронзительного визга.

«Наблюдай», – приказал себе Каден, прижимая руки к бокам.

Он ничего не мог сделать, да к тому же помнил, как обжигался хуже этого, работая на ашк-ланской кухне. Это, конечно, только начало…

Матол наконец выпустил руку девушки. Два ее пальца покраснели и пошли пузырями. Такие ожоги заживают, если ночь продержать руку в ведре со льдом и неделю – в повязках. Тристе попыталась прижать руку к груди, но цепи не пустили. Глаз она не закрывала, но видела сейчас только нависший над ней ужас пытки.

– По-моему, она по-настоящему испугана, – шепнул Каден Тану. – Это не притворство.