Текст книги "Последние узы смерти"

17

Он помнил времена, когда темнота была свойством мира. Свойством неба, когда солнце прячется за горизонтом и свет утекает вслед за ним; свойством моря, когда нырнешь в глубину, где тяжесть соленой воды давит сияние; свойством замковых подземелий и погребов, когда задут последний светильник и пространство под камнем становится черным. Даже во тьме Халовой Дыры, в абсолютной беспросветности, заполнявшей извилистую цепь пещер, – ты вошел в нее, а значит, мог выйти. А тот, кто не вышел, кого разорвали сларны, уходил в еще более долговечную темноту смерти. Когда-то эта судьба ужасала: стать пленником бесконечной темноты. Так было до того, как клинок открыл Валину уй-Малкениану более великую и страшную истину: внешняя темнота со всеми ее страхами, древняя холодная темнота пещер или бездонная тьма смерти – ничто в сравнении с тьмой, которую он носил в себе; с тьмой, просочившейся в его отравленную плоть и врезанную в мертвые глаза; с темнотой собственного «я».

Валин сидел спиной к шершавому стволу пихты. Он узнавал деревья по запаху их сока, чуял кедры и лиственницы, окружавшие маленькую поляну. В воздухе висели сотни, тысячи запахов – подгнившая хвоя, мышиный помет, густой мох и мокрый гранит, лошадиная моча и конский пот, кожа, железо, – они сплетались в грубую ткань, обтянувшую его разум.

Он ни хрена не видел.

Сверху сквозь ветви пробивалось солнце, горячее и темное. Он поднял глаза, распахнул во всю ширь веки и держал так, пока не стало жечь пересохшую роговицу. Если долго смотреть на солнце, ослепнешь, но он и так слепой. Может, если смотреть долго-долго, какой-то отблеск огня прорвется сквозь шрамы. Так он думал, на это надеялся. А не видел, как всегда, ничего.

В нескольких шагах от него ургулы разбивали лагерь. Валин слышал, как они стреноживают лошадей, как роются в переметных сумах. Он чуял разгорающиеся костры, переходившие из одних грязных рук в другие краденые фляги с крепким вином, кровь подстреленного разведчиками оленя. Если постараться, можно было различить разговор, отдельные голоса, поднимавшиеся и затихавшие, перебивавшие друг друга. Впрочем, языка он не понимал и, чем распутывать слова, вслушивался в дыхание занятых своими делами ургулов, в биение десятков сердец. В любом случае эти звуки были полезней слов. Вздумай всадники наброситься на него, вряд ли стали бы об этом рассуждать. Он бы расслышал приближение убийц в участившемся пульсе, в сиплом дыхании, вырывающемся из приоткрытых губ.

Пока что никто к нему не подбирался. Утром, оставив за спиной лесную хижину, ургулы дали ему двух лошадей и начисто перестали замечать. Маленький отряд двинулся через лес к северу, обращая на вражеского воина не больше внимания, чем на мешок с зерном.

«Оно и понятно», – угрюмо думал Валин.

Слепой, он и на коне сидел мешком, низко клонился к холке, руководствуясь шагами ехавших впереди и остерегаясь, как бы не выбили из седла нависающие ветви. Лес здесь был густым, так что ургулы двигались шагом, переходя на короткую рысь лишь в каменистых руслах ручьев.

Весь день Валин разбирался в исходивших от них запахах. Сквозь кожу и железо он улавливал густой дух усталости и выкованной бронзовой решимости. Несколько ургулов сердились – запах злости у него связывался с приржавевшим железом. А вот тот мягкий гнилостный запашок – страх, сильнее всего он исходил от таабе со смердящей раной на бедре. Парню предстояло умереть до исхода недели, хотя он, кажется, еще не понял этого.

Запахи Хуутсуу смешались так плотно, что он едва их различал: ярость сплеталась с мутным облачком сомнения, густого и тяжелого, а рядом, остро, как летний перец, улавливалось что-то очень похожее на возбуждение. Ее, как видно, не раздражали бесконечные комариные болота северных лесов, или она твердо затаптывала в себе недовольство.

В десятый раз разбирая ее запах, Валин заметил, что женщина приближается, почти бесшумно ступая босиком по палой хвое. Он сосредоточился, отбросив от себя все, кроме подходящей к нему ургулки. Сердце ее билось спокойно и ровно, и все же он распознал в ней опаску. Валин опустил руку на рукоять ножа за поясом, но встать и не подумал.

Она остановилась в двух шагах так, чтобы непросто было достать, и несколько секунд молча наблюдала.

– Думаешь, на рассвете я дала тебе лошадей и воды, чтобы убить к сумеркам?

Голос у нее был звучный и грубый, как чад от полосок вялящегося над огнем мяса. В памяти Валина встала их первая встреча: голая Хуутсуу перед своей апи – шрамы, врезанные в светлую кожу, желтые волосы бьются на ветру, как языки пламени. Она была, вероятно, вдвое старше Валина, может быть, перевалила на пятый десяток, но годы ее не смягчили.

Валин оставил нож в ножнах, но руки не убрал.

– Я видел, – тихо проговорил он, сам услышав, как скребет по ушам его голос: заржавевшее, давно забытое орудие, – что вы делаете с пленными аннурцами. Вы их пытаете.

Он услышал тихое недовольное фырканье, а потом совсем неприметный звук – женщина покачала головой.

– Ты прожил в степи один месяц и думаешь, что узнал весь народ?

– Я видел, что было в Андт-Киле.

– В Андт-Киле была битва. Гибли люди.

– А потом? – мрачно проговорил Валин. – Я месяцами жил рядом с фронтом и слышал ваши жертвоприношения. Чуял их.

Женщина помолчала.

– Вот чем ты занимался после той битвы? Прятался по лесам, подслушивая, как убивают твоих соплеменников?

Эти слова должны были его обжечь. Должны были. Валин просто кивнул.

– Я больше ни на чьей стороне, – сказал он. – Больше не воюю.

– А как же твоя империя? Как же месть вождю, убившему твоего отца?

– Месть… – Валин осекся.

Рука на древке ножа заныла. В памяти ярче молнии вспыхнула картина: он на каменной башне Андт-Кила, закалывает эдолийца, бьется с ил Торньей. Нож Адер в боку, полоснувший по глазам клинок кенаранга и долгое падение в воду. Последнее, что он видел: клинки, кровь, предательство.

– Это была не моя месть, – проговорил он тусклым мертвым голосом. – Я поддался лжи вашего вождя, пославшего меня убивать за него. Я и убивал. Из-за того, что я поверил его лжи, погибли хорошие люди. Их погубил я.

Хуутсуу молчала. Он чуял ее колебание.

– А твоя империя?

– Ею правит кровожадная шлюха. Я не стану за нее сражаться.

– Но сегодня утром ты сражался за семейство никому не нужных лесовиков.

– Не их вина, что моя сестра – голодная до власти сука, а ил Торнья – убийца. Не их вина, что Длинный Кулак двинул через границу мерзавцев-ургулов.

Минуты молчания отбивал пульс Хуутсуу. Валин прикинул, нападет или нет. А если да, вернется к нему то необъяснимое страшное зрение или на этот раз подведет. Ему было все равно.

– Ты один среди врагов, – заговорила наконец Хуутсуу. – Ты стал проворен, проворнее прежнего, но думается, ты не так быстр, чтобы называть нас мерзавцами.

Валин передернул плечами:

– Сброд. Мусор. Чума. Кобыльи мужья. – Он помолчал, и слова повисли в воздухе. – Негодные, никому не нужные бледнорожие дикари-кровопийцы. Продолжать?

Гнев Хуутсуу взметнулся горячим, точно кровь, меднистым запахом. Валин ощутил, как колыхнулся воздух, когда она склонилась к нему. Расслышал, как, тише мысли, ее пальцы сомкнулись на рукояти меча.

– Давай, – проговорил он, так и не подумав встать (темное зрение либо придет, либо не придет). – Давай.

Мгновение застыло, как поставленный на острие кинжал. А потом Хуутсуу откинулась на пятки и презрительно расхохоталась:

– Если ты так торопишься умереть, зачем столько месяцев прятался под корнями, как раненый лесной зверь?

– К чему спешить? Рано или поздно вы должны были прийти. Вы или вам подобные.

– Воин ищет битвы, а не ждет ее.

– Я не воин. – Валин указал на свои глаза. – Я ничего не ищу. Я слепец.

От нее внезапно потянуло недоверием.

– Ложь.

– Как знаешь, – пожал плечами Валин.

Что-то в его голосе заставило ее задуматься. Потом он услышал, как она качает головой.

– Ты ловишь стрелы на лету. Ты на моих глазах метнул топор, убивший Айоку. Слепец так не действует.

Валин пропустил невысказанный вопрос мимо ушей – он не знал на него ответа. Как объяснить женщине, что, живя в непроницаемой тьме, вынужденный ради пропитания обкрадывать ловушки ничего не подозревающих поселенцев, пересидев зимние месяцы в ледяной берлоге, питаясь промороженным мясом найденного там и убитого им медведя, он иногда… чудом делался зрячим. Как объяснить ей, что он слеп, пока неизбежность боя не возвращает ему зрение – не зрение, мысленную картину, вырезанную из слоев неразличимой черноты? Как втиснуть в слова необъяснимое: когда рядом смерть, его разум соскальзывает к первобытному постижению, захороненному в невообразимой глубине рассудка? Как объяснить – не только этой женщине, кому бы то ни было, – что он искорежен, непоправимо сломлен, но, точно сломанный клинок, еще в состоянии пролить кровь? Объяснение лежало вне слов, а возможно, и вне мыслей, и Валин чурался его.

– Итак, – сказал он вместо того, – вы ищете тех аннурцев. Призраков. И знаете, что они кеттрал?

Он чуть не целый день размышлял над тем, что сказала Хуутсуу у хижины: трое воинов в черном, практически неуязвимые. Наверняка кеттрал; вопрос – вопрос, крысой подтачивавший его мозг, – кто?

– Знаем, – сказала Хуутсуу.

– Тогда вы идиоты. Кеттрал, ни один из кеттрал, не станет вам помогать – не больше моего. Они не забудут, что вы здесь творили.

Хуутсуу не спешила с ответом. Снежный северный ветер доносил запах подгорелой оленины. Ургулы, почти все, сбились у костра и за едой тихо переговаривались. Валина всегда изумляло, как мелодичен язык этого зверья. Слушать всадников было, как слушать тихое пение или птичий щебет. Он чуял застоялый пот и кожаную одежду часовых – четверо стояли на страже более или менее по углам лагеря. Сейчас этот клочок леса представлялся безопасным и теплым – местом, где можно забыть опасения и порадоваться обществу друзей.

– Кеттрал не будут нам помогать даже ради убийства лича, ставшего во главе моего народа? – спросила Хуутсуу.

– Человек может ненавидеть одновременно двух врагов. Особенно когда один из них – изменник, а другой – вымазанный в крови дикарь, с удовольствием вспарывающий животы детям.

– Я воюю не с Аннуром.

Валин тупо уставился в темноту – туда, где должно было маячить ее лицо.

– Тогда какого хрена ты тут делаешь, Хуутсуу? Зачем перешла через Черную?

Она ответила с явной острой досадой:

– Мы шли очистить мир от вашей слабости, правда. Но теперь… мир переменился.

– Мир не меняется.

– Тот, кто прячется в лесах, многого не замечает.

– Вы пытали аннурцев? – спросил Валин, хмуро мотнув головой.

Он ощутил шепот ветерка в клочьях своей бороды, когда она кивнула:

– Множество.

– Значит, я ничего не пропустил.

– Теперь не пытаем. Я и мое племя отказались от этой войны. Есть другой враг, пострашнее миллионов, превращенных твоей империей в овец.

– И вы, поняв, что слушали не ту ложь, что выбрали в вожди не того кровожадного негодяя, перестали резать глотки аннурцам… Когда? Пару недель назад? Хватит ли времени отыскать в полководцы другого изувера? И что потом? Снова будете варить в своих котлах аннурских детей? Если вы и вправду с этим покончили, отправляйтесь домой.

– Я не оставлю за спиной этого лича. Не оставлю его в живых, чтобы он, закончив войну, вернулся на травы севера.

– А если бы сумела убить Балендина, ушла бы?

– Уйду. Это плохая земля для лошадей.

Валин глубоко вздохнул, принюхиваясь к ней в поисках лжи. Он чуял только пот и решимость.

Он покачал головой. От всего здесь ему было тошно. Проведя полгода в лесах, забытый, затерянный, мертвый для всех, кто его знал, он снова впутался в какую-то мутную войну, где нет правых, где все убивают и лгут, где союзник может оказаться хуже врага.

«Все это не важно, – молча напомнил он себе. – Семья зверолова жива. Вот почему ты здесь».

Впереди были только мерзость и кровь. Но спасая мальчишку и его родных, он, по крайней мере, поступал хорошо. Прозябая в чаще, он не ждал, что ему еще выпадет случай сделать что-то хорошее, чистое. Что же до его будущего… Не так важно, погибнет он, сражаясь с медведем за берлогу накануне зимы или пытаясь вогнать нож в сердце Балендину.

– Ладно, – сказал он. – Расскажи, что за призраков вы разыскиваете.

– Они носят черное.

То же самое она говорила утром, но в этот раз в Валине что-то встрепенулось. Из кеттрал в Андт-Киле было только его крыло. Сразу после сражения, когда он еще не примирился с мыслью, что нож Адер его не добил, ему почудился запах Гвенны в ветре с озера – и запах Анник и Талала. Он подумал, не присоединиться ли к ним, даже пробовал полдня пробиваться сквозь заросли. Потом бросил. Крылу – если оно и вправду уцелело, а не собственный мозг дразнил его согревающими душу воспоминаниями – лучше было без него. Он только и делал, что вел их от засады к поражению – и это до того, как ил Торнья лишил его глаз. Городок они отлично защитили и без него – лучше невозможно. Он тогда протяжно вздохнул, наполнив легкие благоуханием леса, задержал в груди далекие запахи товарищей, друзей, соратников по крылу и отвернулся к северу. Он пробивался между деревьями, пока из всех запахов не остались только лес да ветер с гор.

– Кеттрал… – тихо проговорил он.

Ладони взмокли, лицо покрылось испариной, хотя из-за деревьев веяло холодом. Неужели спустя столько месяцев – его крыло? Неужели Гвенна, Талал и Анник так же, как Валин, прятались в лесу?

«Нет, – поправился он, – не как я. Они не прячутся. Сражаются».

Он почти надеялся, что не ошибся. После месяцев одиночества он словно слышал отрывистый смешок Гвенны, словно чувствовал надежную ладонь Талала на своем плече. Но то, что удержало его от поисков после Андт-Кила, никуда не делось. Если это его крыло, Валин ему не нужен.

– Опиши их, – попросил он.

Хуутсуу помолчала, собираясь с мыслями.

– Мы немногое заметили. Они всегда нападают ночью.

– А ты постарайся.

– Их трое: двое мужчин и женщина.

Валин снова откинулся на шершавый ствол. Разочарование в нем мешалось с облегчением. Не его крыло – во всяком случае, не в обычном составе. Может, вовсе они и не кеттрал. Не только в Гнезде люди одеваются в черное.

– Главный у них малорослый, – говорила Хуутсуу. – Ниже меня, темнокожий. Только женщина высокая, с желтыми волосами, похожа на ургулку. Или на эддийку.

Облегчения как не бывало. Валин подался вперед. Хуутсуу прервала рассказ:

– Ты их знаешь.

– Третий, – подсказал Валин, – уродец с клочковатой бородой.

Он услышал шепот ее кивка.

– Блоха! – проговорил он. – Святой Хал, вы ищете Блоху.

Хуутсуу медленно повторила имя Блоха, словно пробуя его на вкус.

– Ты уверен?

– Описание совпадает. Точь-в-точь.

– Кто этот Блоха?

Валин покачал головой, но не сразу нашелся с ответом.

– Самый смертоносный из нас, – сказал он наконец.

– Ты его знаешь?

– Он меня учил, – медленно ответил Валин.

– Значит, хорошо, что мы тебя подобрали.

– Не слишком. Позже мы с ним сражались. По моей вине погиб его снайпер.

Память заполнили картины отчаянной схватки в Ассаре: Финн Черное Перо в дверном проеме, нож Пирр в его животе. В холодные одинокие месяцы размышлений Валин пришел к выводу, что тогда и произошел поворот в его жизни. Все, что было до того, даже страшная смерть Ха Лин, даже бегство с Островов, – все это не вывело бы на нынешнюю дорогу, если бы только Валин сумел удержать своих, сумел договориться с Блохой, обойтись без боя. Он тысячу раз перебирал случившееся. Конечно, фитилем, подорвавшим всю взрывчатую кашу, стала Пирр, но он обязан был придумать, как ее удержать.

Провалившись в воспоминания, Валин потерял счет времени. Наконец голос Хуутсуу вернул его к действительности:

– Что с того, что ты с ним сражался? Воины сражаются. Это не значит, что вам нельзя снова лететь на конях плечом к плечу.

Валин нахмурился на слово «лететь».

– У него птица?

– Птица убита, – ответила Хуутсуу. – Убил Длинный Кулак при первой атаке этих кеттрал. И ее, и летавшую на ее спине женщину.

– Ши Хоай Ми. – Валин покачал головой. – При первой атаке?

– Они напали на Длинного Кулака перед самым сражением у озера, к северо-востоку от Андт-Кила, – втроем и без птицы, как действуют сейчас. Убили много наших людей, прорвались почти к самому Длинному Кулаку, а там их захватили. Тогда прилетела птица. Ее Длинный Кулак сбил, зато остальные трое сбежали.

– Сбил? – повторил Валин. – Как?

Хуутсуу ответила не сразу. Он ощутил вкус ее трепета, холодного и яркого, как ночной ветер.

– Он силен не только телом. Поднял руку, и птица вспыхнула. Она кричала, падая.

– Лич, – выдохнул Валин. – Длинный Кулак, поцелуй его Кент, лич. Как Балендин.

– Длинный Кулак избранник бога, – сказала Хуутсуу. – Ваш кеттральский лич… выродок.

– Выродок, – буркнул Валин. – Все мы долбаные выродки.

Он так сжал рукоять ножа, что заныли пальцы. Затем с трудом ослабил хватку.

– Куда после делся Блоха?

– Скрылся. В лесах. Теперь он месяц за месяцем возникает в наших лагерях, оставляет за собой десятки мертвецов и снова исчезает за деревьями. Он мне нужен – мне нужен кеттрал, чтобы убить кеттральского лича.

– Вот это верно, – сплюнул Валин. – Тебе нужен он. А не я.

– Два копья лучше одного. Я бьюсь любым оружием, какое могу удержать в руках.

– Я не оружие.

Теперь ветер донес ее настороженность и что-то еще, яркое, жаркое и смутно знакомое.

– Я видела, как ты убиваешь, – сказала наконец женщина. – Своими глазами видела.

– А я ни хрена не вижу, упрямая ты сука.

– Может быть. И может быть, потому ты не видишь, во что превратился.

18

Ну и гнусное местечко! – объявила Гвенна, заглядывая в трещину известняка, вход в Халову Дыру.

Они выждали в мангровых зарослях до темноты, перевалили через хребет Крючка в бухту Стервятника, украли там лодку, гребли на ней три четверти пути до Ирска, потом затопили и последние мили покрыли вплавь. Дни, прошедшие с их отбытия из Аннура, обстрогали луну, от нее осталась лишь щепочка. Но и этот серпик высвечивал лодку на волнах, так что Гвенна всю дорогу выглядывала в небе погоню.

Если верить Кворе и Быстрому Джаку, если все подручные Раллена – из отсева, из проваливших испытания, густая темнота должна была скрыть от них горстку пловцов. С другой стороны, сама Гвенна прекрасно различала в этом жидком свете неторопливые, изящно изогнутые гребни волн, тусклую глыбу Карша на горизонте, филигрань серебристых облаков в вышине. Хватит и одного прошедшего Пробу, чтобы высмотреть их с птицы, – один испробовавший сларновых яиц ублюдок превратит их в корм для рыб. Она была как на ладони в лодке и в воде как на ладони. Всю дорогу Гвенна чувствовала себя загнанной дичью, только и думала, как бы забиться в нору, но вот ей нора, а она, заглянув в черный провал, подумала, что… не так и плохо было в океане.

Из Халовой Дыры сладковато несло пометом, солью и моллюсками, которых птицы разбивали о скалы. Гвенна помнила этот запах по прошлому разу. Под действием яда сларна и из-за самих сларнов забываешь о таких мелочах, но они так и виделись ей сразу за входом: сотни разбитых и выклеванных багровых ракушек, остатки клейких тел, проткнуты осколками собственного панциря. В них, в этой расплесканной по камню бессильной плоти, было что-то непристойное – тупые твари даже корчиться не могли.

И это еще у самого входа. Нюх у нее стал теперь острее. Дальше из глубины доносился тонкий запашок мокрого камня, остро пахло кровью, а сквозь все это зыбко, как полузабытый кошмар, пробивалась скользкая, маслянистая, гнилостная вонь – будто вчера кого-то стошнило на тухлое мясо. Пахло сларнами.

– И давно вы здесь прячетесь?

Талал, видно, не больше Гвенны рвался спуститься в Дыру.

– Несколько месяцев, – ответила Квора. – Это Манта с Хоббом додумались.

– Додумались спрятаться в пещере с гнездами ядовитых ящеров? – уточнила Гвенна. – Что за умники?

– Они у нас главные, – сказал Быстрый Джак. – С тех пор, как мы вырвались от Раллена. Они нас собрали и не дают развалиться.

– А сларны? – поинтересовался Талал. – Вы придумали, как их отогнать?

– Почти.

Одно это слово стоило длинной речи. Гвенна хорошо помнила чудовищ – похожих и на змей, и на безглазых ящериц. После Дыры, после Пробы они снились ей чуть ли не каждую ночь. Если теперь кошмары стали реже, то лишь потому, что их в короткие часы тревожного сна теснили новые. Но она не забыла сларнов и не забыла, что они делают с людьми. Стоило закрыть глаза, ей виделся труп Ха Лин, вспоротая длинными полосами гладкая кожа и почерневшая, отслаивающаяся плоть вокруг ран. Часть была работой Балендина. Но не все.

– Скольких потеряли? – спросила Гвенна.

Квора, глядя на нее, хранила молчание, как великую драгоценность.

– Двадцать два, – тихо сказал Джак.

– Из?.. – вытаращила глаза Гвенна.

– Почти пятидесяти.

– И вы еще здесь?

– Ты что, не поняла? – зарычала на нее Квора. – Нам больше деваться некуда! Ты сама сказала: Острова не так велики, и не так их много. Со сларнами хоть есть шанс.

– Да, – покачала головой Гвенна. – Шанс. Примерно один к двум. Если я не обсчиталась, на хрен.

– Должно быть больше, – вставила Анник, сменяя длинный лук на короткий, роговой, более удобный в туннелях. – Сларна можно убить.

– Мы и убиваем, – огрызнулась Квора.

– Сейчас не так плохо, – сказал Джак. – Большая часть потерь пришлась на первые дни. Манта с Хоббом нашли новый рукав, к нему мы их не подпускаем.

– Разумно, – согласился Талал, приблизившись к устью пещеры и принюхавшись. – Здесь никто вас выслеживать не будет. Особенно Раллен со своими. Оставив птицу у входа, они лишаются своего главного преимущества.

– Да им и входить бы не пришлось, – возразила Гвенна, указывая на изломы известняковых утесов. – Поставить здесь засаду. Убивать каждого, кто входит и выходит. А того лучше – завалить трещину и оставить дураков сларнам.

По унылому лицу Джака она поняла, что попала в больное место, но, пожалуй, пора было кому-то потрогать их за больное. Что за стратегия: забиться в темную нору вместе с сотнями ящеров-людоедов? Все же она постаралась смягчить голос:

– Вы же понимаете, что рано или поздно вас достанут.

– На острове они побывали, – сказал Джак. – Даже взорвали проход на несколько сотен шагов в глубину пещеры…

Он не договорил, только рукой махнул.

– А желающих лезть глубже не нашлось, – закончила за него Квора. – Тем это место и хорошо.

– Хорошо, – процедила Гвенна, – если ты не один из тех двадцати двух.

– Все когда-нибудь умрут.

– Да… но не все сегодня.

– Ты сама напросилась. Потребовала сюда привести!

– И то верно, – фыркнула Гвенна. – Просто издалека это представлялось не так глупо.

С Халовой пробы прошел год, но она хорошо помнила испытание. Так оно в жизни и бывает: запоминаются времена, когда ты ближе всего был к смерти. Первые несколько часов она обыскивала верхние залы и проходы, минуя те, что круто ныряли вниз, и надеялась, что наткнется на яйцо, не слишком уходя под землю. Не вышло. Сларны предпочитали глубину, и разгорающийся в плече огонь наконец вынудил ее спуститься, зажав в одной руке факел, а в другой – клинок дымчатой стали.

Обратно Гвенна вышла с догоревшим факелом, с окровавленным клинком, с руками по локоть в собственной крови и в крови убитых сларнов. В нескольких сотнях шагах от поверхности она столкнулась с Гентом. В другое время и в другом месте Гвенна порадовалась бы, что ему еще больше досталось. Но не в Дыре. Они захромали дальше вместе, поддерживая друг друга. Обоим было не до разговоров. Да и какие слова могли выразить случившееся в лабиринте? Гвенна таких не знала. Она не почувствовала облегчения, снова увидев солнце, – только ужас чуть отступил. Что бы ни ждало впереди, самые тяжелые вылеты, самые вонючие дыры окажутся не хуже Дыры.

«А теперь мне возвращаться в эту Кентову пещеру», – угрюмо сказала она себе.

Грудь давило так, словно сердце и легкие стиснула железная рука.

– Полезли уж. Выясним, что там за хрень творится и что нам с ней делать. И давайте очень постараемся при этом не сдохнуть.

Время в извилистых переходах Дыры отмерялось только сгоревшими факелами. Взгляд так и тянуло к трепещущему на просмоленной тряпке огоньку, но пламя сбивало ночное зрение, и потому Гвенна смотрела в землю перед собой, шла, прикрывая то один, то другой глаз, чтобы проверить, сохранила ли хоть малейшую способность видеть в темноте.

Впрочем, углубляясь в пещеру, она стала задумываться, так ли важно зрение. Талал уверял, что содержимое сларновых яиц их изменило, сделало быстрее и сильнее. И восприимчивее. После побега с Островов Гвенна десяток раз убеждалась в таком их воздействии и на себя, и на других членов крыла. Она привыкла, что кровь быстро сворачивается, что слух ловит шорох птицы в гнезде за полсотни шагов, что она может часами без передышки бежать, драться, плыть. Она привыкла к своему изменившемуся телу, к его возможностям. За столько месяцев нетрудно забыть, как оно было… до.

А возвращение в Дыру, кажется, пробудило в ней что-то новое. Спускаясь в бездонную каменную нору, она различала каждую струйку воздуха, шевелившую тонкие волоски на предплечьях. Она чуяла своих спутников: их пот, засохшую корку крови на одежде, царапины на коже. Вдохнув поглубже, она корнем языка улавливала едкий горьковатый привкус.

«Это страх», – подумалось ей.

Что ж, возможно. Животные чуют страх. Может, и сларны чуют. Она явно различала в себе что-то животное: опасливую дикую готовность, заставлявшую покрепче сжимать меч, хотя никто не грозил им из темноты.

– И как же вы отгоняете сларнов? – спросила она.

– Манта с Хоббом расставили у каждого входа часовых, – не оборачиваясь, ответила Квора (она обогнала Гвенну на несколько шагов, и голос показался очень далеким). – Сменяют нас каждые несколько часов. И посредине жгут большой костер. С ним сложнее всего… Он так и жрет топливо, а с дровами на острове плохо. Очень скоро нам придется плавать за ними на Харраск, а это рискованно, когда в воздухе птицы Раллена. Но если костер потухнет…

Она не стала договаривать.

– Помнится, не так уж эти гады боялись огня, – покачала головой Гвенна. – Я им тыкала факелом в рыла, а они только шипели, как кипящий чайник, и норовили оторвать мне руку.

– Случается, огонь не спасает, – признала женщина. – Тогда деремся.

– И как, успешно?

– Манта с Хоббом говорят…

– У меня, – перебила Гвенна, – уже уши в трубочку от Манты и долбаного Хобба. Кто эти придурки? С какой стати заправляют вашим жалким цирком?

На этот раз ей ответил Джак:

– Потому и заправляют, что они – единственные настоящие кеттрал. Кроме Раллена.

– Впервые о таких слышу, – нахмурилась Гвенна.

– Потому что они переселились на Арим. То есть жили там, пока мы не перебрались сюда. Они десять лет не летали – с тех пор, как потеряли на Пояснице половину крыла.

– Прямо не верится, – проговорила Гвенна, начиная понимать. – Не просто отсеявшиеся кадеты, а настоящие, подлинные, Шаэль побери, «приземленные». Вот это да!

Приземленные были не такой уж редкостью. Гнездо веками совершенствовало методы отбора, обучения и испытаний. В большинстве те, кто прошел Халову пробу, летали на задания до самой смерти или пока могли держаться в упряжи. Для тех, кто дожил до старости, в гавани Карша выстроили ряд маленьких неприметных домиков. Командование называло эти дома «Приютом ветеранов», но все прочие, в том числе и обитавшие в тех домах хромающие, покрытые шрамами старики и старухи, называли их «улицей Драных Везунчиков». Жилье было не из роскошных, зато располагалось поблизости от общей столовой, от арены, от средоточия дел, а старики больше всего скучали по делу.

Однако бывало иначе – реже, и об этом меньше говорили, но случалось, что прошедший обучение и испытание после нескольких вылетов просто… сдавал. В Гнезде это называлось «боевой травмой». Иногда подразумевались явные раны, но чаще причина крылась внутри: что-то ломалось в уме или в сердце, и люди не могли или не хотели продолжать. Гвенне рассказывали о женщине, плакавшей при виде взрывчатки, о мужчине, которого трясло, как овечий хвост, стоило взглянуть на обнаженный клинок. Гнездо предлагало таким возможность остаться на Карше, но остров, где постоянно шли тренировки и схватки, где летали птицы, где не смолкали рассказы о кровопролитиях и жестокостях, отталкивал их, а значит, для приземленных, как для всякого кеттрал, оставался только Арим.

Кадеты – и Гвенна, и другие – пытались представить себе, каково им живется на острове среди неудачников и сломленных, в этом раю за решеткой, где удовлетворялись все разумные желания, но за попытку его покинуть убивали без разговоров. Пять лет назад она представить себе такого не могла. Гвенна тогда поклялась бы, что предпочтет смерть. Теперь, ближе познакомившись со смертью, она не была так уверена.

Да, отсев и приземленные были пленниками, но ей начинало казаться, что все люди пленники: долга или семьи, совести или прошлых ошибок. Бывает судьба похуже тихой жизни на теплом острове вдали от смертоубийства. Она теперь ясно понимала, что хороший человек может выбрать уход от войны. Только вот беда, иногда война приходит сама, а когда она приходит, заправляют представлением далеко не лучшие.

– А эти двое, Манта и Хобб, с чего ввязались? – нарушила молчание Гвенна.

Квора чуть не споткнулась на ходу:

– До тебя так и не дошло?

Гвенна сдержалась, не врезала ей.

– Я туповата.

– Ввязались все. Ты либо с Ралленом, либо против него.

– А сброд с Крючка?

– Они исключение, – признала Квора. – Но если ты хоть немного учился у кеттрал, ты участвуешь в войне.

– Или ты покойник, – тихо добавил Джак, и каменная глотка пещеры подхватила его голос.

– Если настоящие кеттрал – эти двое, почему на Крючке оказались вы? – спросил Талал. – Почему вас послали в бой?

– Боя не предполагалось, – мрачно объяснила Квора. – Мы должны были наблюдать из укрытия. Изучать их порядки.

Гвенна кивнула – еще один кусочек головоломки встал на место.

– А ребятки в черном выжгли ваше укрытие. Так вам надо было бежать. Ускользнули бы в суматохе.

– Мы решили, что это шанс, – сказала Квора.

– А-а, – протянула Гвенна.

От Джака так и било раскаянием, темным, как давно не видевшая света плесень. Удивительно, как ему хватало сил на что-то, кроме страха и раскаяния. Гвенна от нечего делать задумалась, всегда ли он был так робок и пуглив, или годы тренировок, задуманных, чтобы его закалить, отчего-то произвели обратное действие.

– А чем занимаются Манта и Хобб, – вклинился в ее размышления Талал, – пока вы ведете разведку?

Долгое молчание нарушалось только стуком капель и шорохом шагов по неровному полу.

– Планированием, – откликнулась наконец Квора. – Управлением.