Текст книги "Последние узы смерти"

– Иначе говоря, прячутся, – равнодушно бросила Гвенна.

Она еще не видела этих самозваных вождей сопротивления, а уже терпеть их не могла.

– Манта не сражается, – сказал Джак, – и вообще не выходит. Ее очень давно приземлило. Тяжелая боевая травма.

Он, судя по голосу, не разделял злобы Гвенны. Похоже, он скорее жалел женщину.

– Да вы все так или иначе провалились. Потому и попали на Арим.

– Гвенна… – предостерег Талал.

– Нет. Если нам с ними вместе выбираться из этого козлиной жопы, – заговорила она, не дослушав возражения, – не стоит с ними нянчиться, как с запаленной «звездочкой». Что есть, то есть: отсев – ни хрена не кеттрал. Они не закончили подготовки, они не бывали в Дыре. С этим нам и придется иметь дело.

– Может, мы и не кеттрал, – проворчала Квора, – но мы хоть сражаемся.

– Вот об этом, – Гвенна ткнула ее пальцем в затылок, – я и говорю. Вы вылезли, рискнули своей шкурой. Пусть и запороли дело, на хрен, но хоть руки окровавили. А ваши, так сказать, вожди – единственные, кто прошел полную подготовку и годится для такого дела, сидят по норам. Я не ссу тебе в суп, хоть ты и сука. Ты хотя бы делаешь, что можешь. А вот «боевую травму» этой Манты мне не так легко проглотить.

Гвенна зло фыркнула.

Они успели пройти несколько шагов, прежде чем враждебное молчание нарушил Талал:

– А с Хоббом что?

– Он в порядке, – помедлив, ответил Джак. – Зол, но в порядке.

– Тогда что он делал на Ариме?

– Был с Мантой.

Гвенна с присвистом вдохнула сквозь зубы. Ей почти невозможно было представить кеттрал, отказавшегося от полетов, когда под ребрами еще остался боевой дух. Почти. Она попыталась вообразить кого-то, кого любила, бесполезным и забытым. Отдать все, к чему тебя готовили, отказаться от надежды отомстить, свести счеты ради… Чтобы сидеть на завалинке с каким-нибудь жалким сломленным обормотом и любоваться на море? Да, неудивительно, что Хобб зол.

– Так командует он?

– У нас нет строгой субординации, – ответила Квора. – Манта сражаться не может. Или не станет. Ни за что. Зато она во многом превосходит Хобба – в тактике, в знании птиц и прочем такого рода.

– У вас нет птиц, – подала голос Анник впервые с тех пор, как они вошли в Дыру. – Вы забились в пещеру, вас доедают сларны. Пора бы сменить тактику.

– И я о том, – подхватила Гвенна. – Если вашу гениальную операцию придумала Манта, пришло время поискать другого командира.

– Они кеттрал, – возразил Джак. – Единственные кеттрал.

– Уже не единственные, – мрачно усмехнулась Гвенна.

Воняло дымом от факелов и протухшей пищей, мочой и мокрой шерстью. Пещера не продувалась. Воздух как лег, так и лежал: сырой, кислый, жирный и неподвижный. И холодок здесь не бодрил. Мертвящая промозглость. Большой костер, описанный Кворой, они увидели издалека. Гвенна ждала чего-то согревающего, уютного, но из туннеля им открылась туманная красная пасть, багровый просвет, от которого кругом делалось еще темнее. И еще здесь была кровь; давно высохшая, но едкая, она напоминала тем, кто нуждался в напоминании, что у темноты есть зубы.

– Назовитесь! – потребовал часовой, когда они шагнули из тесного, ощетинившегося острыми выступами прохода.

Мужчина был высок ростом, но страшно исхудал – кожа да перевитые жилами кости. Обнаженный клинок, которым он взмахнул перед лицом Гвенны, выглядел надежнее хозяина, но тот держал его, выставив слишком далеко вперед, слишком отклонив от средней линии, так что Гвенна усомнилась, хватит ли у парня умения и силы им толком воспользоваться.

– Это мы, Колт, – устало бросила Квора. – С новыми друзьями.

Гвенна покачала головой:

– Плохой пост для часового. Тот, кто досюда дошел, уже миновал узкое место. Ему бы стоять на двадцать шагов дальше… – Она ткнула большим пальцем через плечо. – Там, где пришлось лезть через уступ.

Колт выпучил глаза. Он так долго таращился на нее, что Гвенна задумалась, в своем ли он уме. Но часовой наконец заговорил, не опуская меча:

– Да ты хоть знаешь, что там дальше? Это не просто пещера.

– А Халова Дыра, – с подступившим к горлу жарким гневом ответила Гвенна. – А там дальше сларны. Знаю про сларнов, я их чуть не целый гнусный день резала. Как раз из-за сларнов и нужно ставить охрану в подходящем месте.

– А ты кто такая, во имя Хала? – вопросил новый голос.

Гвенна резко обернулась к человеку заметно старше Колта, на вид к сорока, крупнее и сильнее. Тот выступил из темной ниши у входа в пещеру, тоже с обнаженным клинком в руке. И в отличие от Колта, похоже, знал, как с ним обращаться, и готов был пустить в ход. Его лицо – густая черная борода, широко посаженные глаза, тяжелый лоб и подбородок – было ей смутно знакомо. Если Квора не ошиблась со временем, он еще жил на Карше, еще летал, когда на Острова попала Гвенна. Впрочем, сейчас это было не важно. Он обошел Колта, словно бесполезный обломок камня.

Квора выдвинулась вперед, но бородач свободной рукой откинул ее, сбив на пол:

– Не лезь под ноги, сука тупая. Ты привела их сюда? Сюда?

Он задыхался от ярости, но при этом не отрывал взгляда от Гвенны. От него несло гневом и смазанной сталью. За его спиной сбились у огня два десятка мужчин и женщин: кто-то уже вскочил на ноги, кого-то они застали спящими, многие схватились за клинки и луки, но неуверенно, словно не обдумали заранее, как встретить угрозу. Гвенна скользнула по ним взглядом и снова обернулась к бородатому:

– Ты, верно, Хобб. Квора о тебе поминала.

Он был высок, более чем на голову выше ее. Об этом стоило помнить на случай, если доведется его убить.

– В последний раз спрашиваю, – сквозь зубы проговорил мужчина. – Потом начну резать. Кто вы такие?

– Насчет часовых забудь, – ответила Гвенна. – Квора говорила, что здесь не ты голова. Где Манта?

Она рискнула – и выиграла. В глубине пещеры, в тени, не тронутой светом костра, дернулась женщина – словно ее обожгла отлетевшая искра.

«Столько лет прошло, а она все еще запугана», – невесело подумала Гвенна.

– Манта, – заговорила она, глядя мимо Хобба и чуть повысив голос. – Ты поставила этого несчастного придурка в неподходящем месте. Возьми, к примеру, нас – мы уже в зале. Если вы хотели нас задержать, так уже опоздали.

Гвенна не знала, чего ожидать от женщины. Она читала доклады по боевым травмам, знала, что те могут давать все мыслимые последствия, но и самые мрачные описания не подготовили ее к паническому воплю.

– Взять их на прицел! Вессик, Ларч, с флангов заходите, с флангов!

Такого пронзительного отчаянного визга Гвенна меньше всего ожидала от типичного хладнокровного кеттрал. И это при встрече с тремя незнакомцами, не потрудившимися даже поднять оружие?

Обитатели пещеры, которых неожиданность приморозила к месту, зашевелились: обнажали клинки, сгибали луки, кое-кто подтянулся за спину к Хоббу, другие – будто только теперь спохватились – искали места, откуда можно было взять пришельцев на прицел. Жалкая каша, но в каше запросто можно погибнуть, особенно если придурки с луками станут пускать в воздух палки со стальными остриями.

– Да ради Шаэля, – заговорила Гвенна, не забывая неподвижно держать руки вдоль туловища. – Нас всего трое. Что вы тут из себя строите?

Вполголоса она добавила:

– Талал…

– Уже, – тихо ответил лич.

– Анник? – не оглядываясь, спросила Гвенна.

– Держу Хобба, – отозвалась снайперша.

Голос ее прозвучал на десяток футов левее и выше. Видно, успела – и когда? – взобраться на какой-то уступ.

Если Хобба и беспокоила нацеленная ему в грудь стрела, голос его не изменился.

– Убери лук! – рявкнул он. – Оглядись. У тебя один выстрел. У меня против тебя десять лучников.

– Хочешь, я его убью? – спросила Анник, Хобба она будто не услышала.

– Нет, не хочу, – покачала головой Гвенна. – Он здесь, похоже, единственный, кто знает, как держать меч. Мы пришли к этой бестолковщине с миром, да они к тому же безоружны.

– Разуй глаза, сука безмозглая, – фыркнул Хобб.

– Талал… – Гвенна подняла палец.

В холодном воздухе разнесся звон лопающихся жил – и следом брань множества мужских и женских голосов.

– Ты думал, у тебя есть лучники, – с тихим весельем заявила Гвенна. – А на самом деле десяток людей с кривыми палками в руках. Анник, если Хобб шевельнется, убей Манту. Остальных не тронь. Не их вина, что ими командуют болваны.

– Их вина, что они подчиняются, – отрезала Анник.

– Я так понимаю, – отмахнулась Гвенна, – выбор у них был небогат.

Хобб подался к ней. Гвенна глянула на его клинок и покачала головой.

– Право, я бы не стала, – сказала она. – Ты и глазом не моргнешь, как Анник прикончит твою пугливую подружку. Ты хочешь что-то доказать, но когда тебя убьют и выбросят в боковой туннель на корм сларнам, докажешь одно: что ты сильно, я бы даже сказала, охрененно ошибался.

Несколько ударов сердца она боялась, что просчиталась, что рослый ублюдок, презрев ее предостережение, поднимет меч и пойдет им махать. Для нее серьезной опасности не было: насчет Анник она не блефовала, но против Якоба Раллена и его злобного кагала; чтобы покинуть Острова с птицами и взрывчаткой, им нужна была помощь этих людей. Все и так складывалось довольно скверно, и не хотелось усугублять ситуацию резней.

Однако Хобб, помедлив, выругался, вбил клинок в ножны и шагнул к ней – так близко, что Гвенна почувствовала его тухлое дыхание.

– Не грози моей жене! – прорычал он. – Никогда.

Жене. Любопытно. Квора точно описала ситуацию. Во всяком случае, в главном. Гвенна насмешливо подняла руки: сдаюсь-сдаюсь!

– Я бы рада никому не грозить, кроме Якоба Раллена. Так, может, отложим мечи, луки и громкие слова и обсудим, что происходит в этой дыре святого Хала? – Она кивнула куда-то на середину пещеры. – Где бы тут присесть?

– Голый камень для тебя жестковат? – осведомился Хобб.

– Обычно я подкладываю подушечку, – ответила Гвенна, двинувшись вперед в уверенности, что Талал не отстанет, – но в виде исключения обойдусь.

Она говорила легко, руки держала расслабленно и подальше от оружия. И взгляды игрушечных солдатиков Хобба старалась встречать по-доброму. Бывало, она сверкала глазами, сама того не замечая.

Остальные бойцы перешептывались, растерянно бормотали, будто молились. О чем молились, Гвенна понятия не имела. Может, чтобы она сдохла, никому не причинив зла.

– Меня зовут Гвенна, – представилась она, опустившись на пол.

Хобб остался стоять, так и нависал над ней. Остальные оборванцы рассыпалась по пещере, но должен же был кто-то сесть первым, не то они всю ночь простоят на ногах.

– Это мое крыло, – сказала Гвенна. – Извините за нескладное начало знакомства.

– Крыло? – Хобб сощурил глаза. – Вы кеттрал?

– Кто же еще? Вы думали, в Халову Дыру забрели в поисках клиентов три портовые шлюшки? Если сумеем не порубить друг друга, мы хотели бы вам помочь.

Из глубокой тени срывающимся от страха голосом крикнула Манта:

– У нее лук!

– Что? – удивилась Гвенна.

– Твой снайпер, – упорствовала женщина. – Ты приказала отложить клинки и луки, чтобы поговорить, а она все еще целит в меня.

– А, – махнула рукой Гвенна. – Я хотела сказать: все, кроме нее, могут расслабиться.

– А она?

– Анник не умеет расслабляться.

– Прикажи ей отложить лук, – прорычал Хобб.

– Ага, этого она тоже не умеет.

19

Пять дней всадники пробивались сквозь лиственничную чащу, а лес все не кончался. Для затянутых шрамами глаз Валина мир оставался непроницаемо темным, но он чувствовал холод яркого, как лед, ветра, отточенного о каменистые склоны гор. Ветер пробивал и кожаную одежду, и сукно под ней. Он нес запах снега и древних вползающих в горные долины ледников.

Гнездо однажды посылало его группу кадет в Ромсдальские горы на двухнедельные учения по выживанию. Ему тогда было всего двенадцать, но он хорошо запомнил черно-серые пики. Костистые горы вокруг Ашк-лана были сложены из чистого белого гранита, и реки там сбегали по гладким каменным изгибам, а скалы Ромсдаля крошились и раскалывались. На высочайших вершинах лежали шапки вечных снегов, а ниже их белого покрывала начинались мелкокаменистые осыпи и завалы огромных глыб, где легче легкого было вывихнуть ногу. Ромсдальские горы почему-то представлялись старыми, старше Костей, придавленными грузом веков и тяжестью мира. И даже на солнце не нагревались.

– Далеко мы продвинулись к западу? – спросил Валин.

Он чуял рядом Хуутсуу: ее пот, и кожаную одежду, и засохшую кровь на руках, – с утра она разделывала пару кроликов.

– Довольно далеко, – не сразу ответила она. – До реки два дня пути, а за ней уже город.

Валин мысленно сложил карту из сотен заученных наизусть в Гнезде.

– Эргад, – заключил он. – Это на северо-востоке Ниша, недалеко от истоков Хаага.

Он чуял безразличие Хуутсуу.

– Груды камней на камне. Теснота такая, что каждый живет в дерьме своего соседа. По крайней мере, в этом я схожусь с вашим личем – такие места следует жечь.

– Балендин там? – спросил Валин.

– Будет, не сегодня завтра. Он сейчас со своей охраной вступает в бой то там, то здесь. Там самая жаркая битва, поэтому он часто там появляется.

– И ты надеешься, что за ним туда придет на охоту Блоха?

Хуутсуу ответила не слишком уверенно:

– Твой друг-воин бьет в неожиданные места, но никогда – в сердце наших сил. Мы будем наблюдать из леса и надеяться, что он нас отыщет.

План Валина не вдохновил, но и другого он придумать не сумел. По словам Хуутсуу, ургулы много месяцев не могли взять след Блохи. Он с крылом попросту растворялся даже в глубоких снегах. Едва ли женщина ожидала, что, усилив отряд слепцом, добьется успеха, а о своем слухе и способности за милю учуять что угодно – хоть лису, хоть человека, хоть медведя – Валин помалкивал. Может, подобравшись поближе, он и сумел бы выследить крыло кеттрал, но не собирался выдавать свой секрет Хуутсуу.

– Мы едем на юг, – ответила на его молчание всадница. – Медленно. Он, ваш друг, скрывается в чаще. Высматривает такие отряды. Если сочтет нас подходящей добычей, объявится.

– Только вот, – заметил Валин, – как бы он не перерезал нам глотки, не дав объяснить, что вы перешли на другую сторону.

Хуутсуу помолчала.

– Мы не скотина, – сказала она. – Мы не аннурцы – не станем смирно ждать, пока нам режут глотки.

Внутри Валина шевельнулась, напряглась темнота. В памяти встали истерзанные лесорубы и звероловы: беззащитные мужчины и женщины, кричащие под ножами ургулов. Рука сама упала на головку топора, щербатая сталь охладила горящую ладонь.

– Они люди, – прорычал он, – а не скот.

– Они слабы. Мы нет, – фыркнула Хуутсуу. – Когда этот Блоха придет, мы будем готовы его встретить.

– Готовы? – Валин слышал гнев в своем голосе и не пытался его сдержать. – Если ты думаешь, будто, выносив троих детей и умея день напролет продержаться в седле, готова к встрече с Блохой, ты дура.

Он услышал, как оборачиваются к нему всадники, и, угрюмо усмехнувшись, заговорил громче:

– Я уж не говорю о тех засранцах, что следуют за тобой.

Кроме Хуутсуу, никто не говорил на его языке, но вызов распознавали сразу. Издевка не требовала перевода. Кони, уловив гнев и растерянность наездников, насторожились. Копыта скрежетали по каменным обломкам.

– Я заключила с тобой мир, – сказала Хуутсуу, – чтобы сразиться с этим личем.

– Ты, – огрызнулся Валин, – заключила со мной мир, потому что приняла за оружие. Ну так давай проверим.

Кровь билась у него в висках, в ушах, ревела, как пламя. Он и вторую руку опустил на топор:

– Проверим? Есть желающие?

Он, как камни, метал слова в зазубрины тишины.

– Остерегись, – резко одернула его Хуутсуу. – Эти воины повинуются мне, но ехать бок о бок с аннурцем им не по вкусу.

– Хочешь сказать, что не способна править своими людьми?

– Править! – Она выплюнула слово, словно оно горчило. – Это для императоров и их овец. Ургулы – свободный народ.

– Видел я вашу свободу. И шрамы от нее видел.

– Убога свобода, которая не оставляет шрамов.

Лагерь разбили до наступления ночи. В степях ургулы преспокойно скакали и в темноте, но северные леса с валунами и лезущими из земли корявыми камнями – опасная дорога даже для малорослых, твердых на ногу лошадок. Всадники собирали хворост для костра.

Его слабое тепло так и манило продрогшего от ночного морозца Валина, однако он не желал ночевать среди ургулов. Пока что никто не пытался его убить, но это не значило, что и не попытается. Может, ургулы согласны вместе с Хуутсуу искать Блоху. А может, и нет. Понимай он язык, знал бы лучше, но он не понимал и потому не знал. Он выбрал ровный клочок толсто устеленной палой хвоей земли – узкую полоску, заклиненную между двумя валунами. Обшарил руками и, убедившись, что подход есть только с юга, устроился спиной к камню. Было холодно, но к холоду Валин привык.

Сначала он не закрывал глаз, таращился в бесконечную бездну темноты. Между камнями выл ветер, взбивал мелкую крошку и трепал лохмотья, которые уделили ему ургулы. Если вслушиваться, в ветре различались голоса – пугали, дразнили, сводили с ума: еще немного, и уловишь в звуках смысл.

«Просто ветер, – твердил себе Валин. – Гребаный ледяной ветер».

Но ветер прорывал возведенную им стену слов, и понемногу он сдался, открыл разум его завываниям.

Так вопили жители Андт-Кила. Вопили, сражались и умирали, пока Валин, затаившись на маячной башне, смотрел, ждал и бездействовал. Ургулы жарили над костром полоски крольчатины, а Валину их стряпня напоминала смрад горелой человеческой плоти, обуглившихся в пожарах мужчин и женщин. Ночной холод когтями впивался в тело, но Валин вспотел, драные остатки кеттральской черной формы промокли насквозь.

Такими были почти все его ночи. И многие дни. С темнотой являлись воспоминания и с ними ужас, а выхода из темноты у него не было.

Рано или поздно, чаще к середине ночи, тело уставало дрожать и ему удавалось заснуть – изнемогающий разум накрывало жестокое беспамятство.

«Кое-что я исправил, – сказал он себе, вспоминая ребенка, носившего его имя, перепуганного, но отважно требовавшего спасти родных. – Однажды я поступил правильно».

Слова не помогали. Тело все так же дрожало, ржавые колеса памяти крутились по тем же наезженным колеям. Кеттрал научили его выбираться из крепостей десятка разных типов, но ни словом не намекнули, как уйти от собственных мыслей.

Он долго сидел так, дрожа от воспоминаний, – так долго, что чуть ли не с облегчением услышал шаги Хуутсуу в темноте: ноги легко ступали по ковру листьев и хвои, дыхание казалось теплым эхом сильного ветра.

Она остановилась чуть поодаль, должно быть разглядывая его. Стемнело давно, а со счета лунных месяцев Валин сбился и не отличал полнолуния от новолуния. Возможно, сейчас камни вокруг заливал яркий млечный свет.

– Что с тобой? – наконец заговорила она.

Он перестал дрожать – тело или разум распознали угрозу и готовились ее встретить. Чтобы женщина не возвышалась над ним, он сам встал, взялся за нож. Пояс тяжело, веско оттягивали два топора с короткими топорищами – их тяжесть была опорой, не давала уму соскользнуть во внутреннюю темноту.

– В котором месте? – спросил он.

– Что ты слепой, я уже слышала. И едешь ты, как слепой, и ходишь, как слепой.

– Значит, так оно и есть?

– Слепой не сделал бы того, что сделал ты у хижины зверолова. Слепой не выхватывает стрелы из воздуха.

– Может, тебя глаза обманули.

– Я видела то, что видела, – сердито возразила Хуутсуу. – Ты с пятнадцати шагов всадил топор в моего таабе. Или я узнаю как, или наши пути разойдутся.

Валин переждал двенадцать вздохов, хоть и чувствовал, как бьется о ребра сердце и поджимаются мышцы. Речь шла не о том, чтобы каждому двинуться своей дорогой, спокойно уехать прочь. Теперь без боя с ургулами не разойтись, и что-то в нем – то, что сохранило ему жизнь в водах Шрама и в зимнем лесу, – тянулось к бою, толкало выхватить топоры и рубить, рубить. Это должно было кончиться его смертью, но его и к смерти тянуло.

«Но Балендин еще жив», – угрюмо напомнил он себе.

Сколько он ни твердил, что покончил с войной, но то, что можно бурчать наедине с собой в ледяной тьме лесного логова, не стоило говорить там, где вокруг множество людей по горло в войне. Умереть он бы не отказался, он был готов умереть, но тогда почему бы не уволочь за собой Балендина?

– Я не все время слепой, – наконец признался он.

Ветер обстругивал острый край тишины.

– Не понимаю, – сказала Хуутсуу.

– Я тоже. Большей частью я вижу одну темноту. Слышу отлично. И чую. Но не увижу и руки перед собственным носом.

– А в бою?

– В бою иначе. Когда надо, когда меня хотят убить, я могу драться.

– Видишь? – резко спросила Хуутсуу, доверия в ее голосе не было.

– Да, – сказал Валин, вспоминая формы, вернее, не формы, а очертания, черные на черном, вырезанные его разумом из сплошной темноты. – Вижу достаточно, чтобы сражаться. Чтобы убивать.

– Так… – произнесла Хуутсуу.

Уронила небрежно, коротко. Слово не заглушило шороха выскальзывающего из ножен меча, участившегося пульса, переступивших по камням ног. Валин и без своего странного не-зрения знал бы, что надо двигаться, отражать удар, но помимо этого он увидел больше – меч рассек его слепоту, двигаясь и не двигаясь, медлительно до слез. Ему ничего не стоило проскользнуть под выпад, жесткой ладонью ударить ее в челюсть, так что она, щелкнув зубами, навзничь завалилась на камни.

И все кончилось. Он слышал дыхание Хуутсуу, чуял свежую кровь, но с тем же успехом мог стоять в глубочайшей яме Халовой Дыры с давно погасшим факелом в руке.

– Так, – сказал он.

Если удар не объяснил ей всего, слова не помогут.

Хуутсуу поднялась, вернула меч в ножны.

– Я не понимаю, – медленно заговорила она (он чуял ее недоверие острее дыма от пылавшего в сотне шагов костра). – Я не понимаю, но я многого в этом мире не понимаю.

Валин только кивнул. Он вдруг устал, слишком устал для такого пустякового усилия. Захотелось сесть, откинуться затылком на валун, закрыть глаза, чтобы их не жалил ветер. Он остался стоять.

– Я тебе объясню: у меня нет глаз. Вот и все.

– А может быть, – ответила Хуутсуу, – ты благословлен? Я знавала таких…

– Кому слепота не мешала драться? – перебил Валин.

– Нет. Их благословение было другим. Благословение Квины… оно как прикосновение бога к телу. В твоей слепоте есть что-то от святости.

– Хрен бы ты понимала в святости! – огрызнулся Валин.

Слышать, как ургулка толкует о святости после всего, что они сотворили с Аннуром… Простого человеческого гнева тут было мало. Он чувствовал, как растянулись в оскале его губы.

– Вы все выродки. Уроды. Безумцы. Не знаю, как вы до такого дошли, но ваше поклонение боли – болезнь.

– Что ты знаешь о боли?

Не успев осознать, что делает, Валин схватил ее за горло. Он ощутил напрягшиеся под его пальцами жилы шеи, притянул ее ближе. Услышал, как она давится, выжимая звуки из перехваченного горла. И улыбнулся.

– Посмотри мне в лицо, – прорычал он.

Он держал ее так близко, что ей ничего другого не оставалось. Ее рваное дыхание обжигало ему щеки.

– Посмотри на мои глаза.

Хуутсуу обеими руками отрывала его пальцы. Он перехватил одну и притянул ее ладонь к своему боку, к бугристому шраму от ножа Адер.

– Чувствуешь? Что скажешь? Это не больно? Может, я немножко представляю, что значит боль?

Валин вдруг проникся таким отвращением к Хуутсуу и ее дикарскому божеству, что выпустил женщину. Однако она не отшатнулась, а придвинулась еще ближе – так близко, что коснулась губами его уха. И тут же он ощутил боль: ледяное острие ножа, проникнув под черное сукно, коснулось груди, вспороло кожу, взрезало мышцы.

Он решил было, что странное зрение наконец ему отказало. Не пришло с насилием.

А следующей мыслью, когда он уже перехватил ее запястье, было, что он оказался глуп и медлителен и за то будет убит ургулкой. Эта мысль не принесла с собой страха. И сожаления тоже. Он мрачно подумал, что вот так и Пирр была равнодушна к собственной смерти. И только потом понял, что смерть ему не грозит.

Хуутсуу вела острием ножа по мышцам груди вдоль ребер. Длины клинка вполне хватило бы достать до сердца, но она не вогнала его вглубь, а, подцепив за вспоротые мышцы, притягивала Валина к себе. Он подчинился, как подчиняется водяной буйвол с кольцом в носу, подался за ножом и снова ощутил на лице ее горячее дыхание.

– Покажи, – прошептала она.

Он снова схватил ее за горло, сам не зная, задушить хочет или оттолкнуть. Боль, темнота, неровное дыхание.

– Что показать?

– Покажи мне, – проговорила она, притягивая его кончиком ножа, как крюком, – что ты знаешь о боли.

Он не успел ответить: ее рот накрыл его губы – жаркий, голодный рот, губы, язык, зубы, лихорадочное дыхание. Он крепче сжал пальцы, оторвал ее от земли, отвечая на поцелуй, если такую злобу можно назвать поцелуем. В бесконечной пустой слепоте ярче звезд в ночи горели две точки: алая боль от вошедшего в грудь клинка и белый огонь желания, похожего на ярость. Она задрожала, когда он швырнул ее спиной на плоский камень, застонала от боли или наслаждения и свободной рукой вцепилась ему в пояс.

Пряжка была простая, отстегивалась легко, но она отстегивать не стала. Вытянула из ножен на поясе свой нож, прервав поцелуй, оттолкнула его и полоснула лезвием по кожаному ремню так быстро и нажимисто, что зацепила ему бедро. Ремень разошелся, а она уже резала одежду, раскрывая ткань острым ножом и в спешке оставляя на коже неглубокие порезы, пока сукно, меха и кожа не сползли с него, открыв все тело ветру с ледников.

Ветер был холоден, кусал кожу, зато теплой была заливающая его грудь кровь, и теплым был язык Хуутсуу, облизавший рану на груди. Когда она снова поцеловала его, он ощутил вкус крови, и что-то в нем порвалось, лопнула последняя нить, связывавшая его с цивилизацией, и оба ножа оказались в его руках, и кровь горячо омыла тело, и он увидел ее, увидел, как катаются желваки на ее скулах, пока он срезает с нее меха, увидел борозды на коже – свежие поверх старых шрамов. Черной на черном он видел ее запрокинутую голову, открытое горло, выгибающуюся спину, тянущие его к себе руки, а потом все погрузилось в темень, и в его мире остались только вопли, кровь, слепящая боль и раздирающее, жестокое блаженство, с которым он не мог и не хотел бороться.