Текст книги "Афины. История великого города-государства"

6
Усмиренная демократия
(405–362 до н. э.)

Смерть Сократа в 399 г. до н. э. и ее этическое и политическое значение. – Успехи афинских военачальников Ксенофонта и Конона в войнах за рубежом. – Возвращение Афин в состязания со Спартой, Фивами и другими городами. – Фивы разбивают Спарту при Левктрах в 371 г. до н. э. – битва при Мантинее (362 до н. э.) ослабляет все стороны. – Афины возвращают себе морскую империю, но Персия становится арбитром в делах греков. – В Афинах вновь расцветают красноречие, драма и философия, отчасти за счет былой славы

В культурной и духовной мировой истории смерть Сократа считается важной вехой. Наряду с распятием основателя христианства ее вспоминают как душераздирающий пример казни добродетельного человека, который принимает ее со спокойствием и достоинством. Как нам рассказывают, когда солнце спустилось к афинским холмам и настало время выпить яд, Сократ оставался невозмутимым, несмотря на волнение его друзей и тюремщиков. Его безмятежность резко контрастировала с их скорбью и потрясением.

Условия его заключения были, видимо, достаточно мягкими: он мог общаться с друзьями и родными и даже имел возможность – если бы захотел – тайком убежать. Однако, к огорчению друзей, он не пожелал ею воспользоваться и предпочел принять смертный приговор, который вынесла ему коллегия присяжных, составленная из 501 гражданина Афин. Его обвиняли в том, что он «не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь»[66]66
  Ксенофонт. Воспоминания о Сократе / Пер. с др. – греч. С. И. Соболевского. М.: Наука, 1993. С. 5.


[Закрыть].

Платон излагает последнюю главу жизни Сократа в четырех разных диалогах, каждый из которых представляет собой великолепное самостоятельное литературное произведение. Смерть мудреца подробно описана в диалоге, который называется «Федон» по имени ученика, рассказывающего эту душераздирающую историю. Нам рассказывают, что последователи великого мыслителя рыдали, а сам их наставник абсолютно невозмутимо рассуждал о том пороге, за который ему предстояло шагнуть. Когда ученики спросили, как его следует похоронить, учитель ответил, что это не имеет значения, ибо тело, которое они будут предавать земле, уже не будет настоящим Сократом. Затем мудрец совершил омовение и попрощался с тремя сыновьями, а также с родственницами и многострадальной женой Ксантиппой. После этого он вновь остался в обществе одних лишь учеников. По словам Платона:

Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал: «Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уверен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься»[67]67
  Пер. с др. – греч. С. П. Маркиша. Цитаты из «Федона» приводятся по: Платон. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Мысль, 1993. Т. 2.


[Закрыть].

Тюремщик рассказал о самом безболезненном способе приема яда. Когда Сократ выпьет тщательно перемешанный настой цикуты, ему следует ходить взад и вперед, пока не появится тяжесть в ногах. Тогда нужно лечь и подождать, чтобы яд распространился по телу и в конце концов добрался до сердца: тут-то и наступит конец.

Последние слова мыслителя, обращенные к любимому ученику, Критону, всегда были дразнящей толкователей головоломкой. Человек, считавшийся безбожником, сказал ученику: «…мы должны [богу врачевания] Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте». Одна из многочисленных интерпретаций этих слов предполагает, что Сократ видел в смерти своего рода исцеление, за которое следует воздать благодарность. Такое толкование особенно хорошо подходит к образу философа, главной целью которого в земной жизни была, как утверждается в «Федоне», подготовка к смерти. Платон заканчивает рассказ в благоговейном тоне: «Таков … был конец нашего друга, человека – мы вправе это сказать – самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого».

Суд над Сократом и его смерть обозначили конец захватывающего V в. до н. э., в котором произошел стремительный взлет могущества, здоровья и политической энергии Афин, сменившиеся упадком в ходе отличавшейся особой жестокостью тридцатилетней войны между греческими городами-государствами. Смерть мыслителя оказала сильное влияние и на последующие десятилетия, в течение которых афинская демократия и военное могущество Афин, а также присущая этому городу страсть к красноречивой риторике пережили возрождение, хотя так и не достигли такого расцвета, как во времена Перикла.

Если завораживающий рассказ о последних мгновениях жизни Сократа оставляет некоторые вопросы без ответа, то же можно сказать и об истории его процесса. На первый взгляд суд над Сократом кажется прискорбным примером судебного убийства, насмешкой над всеми теми чертами общественного устройства античных Афин, которыми мы особенно восхищаемся, – свободой слова, свободомыслием и процедурой уголовного преследования, которая была задумана справедливой и неподкупной. Остракизм был поразительно гуманным – и обратимым – способом удаления из общественной жизни персонажей, лишившихся популярности. Судьба Сократа кажется противоположной крайностью.

Однако нет сомнений, что суд над ним строго следовал, так сказать, законной процедуре, и исход его не был заранее предрешен. Присяжные – 501 человек – были случайно выбранными афинянами мужского пола не моложе тридцати лет, представлявшими разные имущественные и социальные классы. У Сократа было более чем достаточно возможностей выступать в собственную защиту. Его признали виновным и приговорили к смерти большинством в пятьдесят девять или шестьдесят голосов. На это он имел право ответить предложением другого наказания, и такое предложение могло быть принято, если бы он попросил о каре достаточно существенной, например пожизненном изгнании. Вместо этого он насмешливо попросил бесплатной еды за общественный счет, а затем предложил заплатить издевательски низкий штраф – 100 драхм. Друзья, готовые за него поручиться, увеличили эту сумму до 3000 драхм. Это предложение было поставлено на голосование и отвергнуто с еще бо́льшим перевесом – в 141 голос. Сократ принял это решение абсолютно безмятежно.

Эмоциональное воздействие и духовная сила этих событий настолько велики, что современные почитатели классических Афин долго стремились найти то место, где они происходили. Около полувека назад казалось, что два замечательных открытия, сделанные американскими археологами, наконец разрешили эту загадку. В июне 1970 г. профессор Лесли Шир нашел на северной стороне Агоры, упирающейся теперь в железнодорожную ветку, ведущую в Пирей, часть колоннады[68]68
  В то время ошибочно сообщали, что найдено место, где проходил суд над философом. Этот вопрос так и остается невыясненным; судебный процесс мог проходить на открытом воздухе рядом со стоей.


[Закрыть]. Было установлено, что это сооружение – Царская стоя[69]69
  Стоя, или стоа (στοα) – крытая колоннада, галерея в виде портика. В русских переводах классической литературы, в том числе Платона, ее часто называют просто портиком. – Примеч. перев.


[Закрыть] (Στοα βασίλειος), служившая в Древних Афинах центром религиозной, церемониальной и до некоторой степени судебной власти. Именно здесь по настоянию трех рассерженных граждан было составлено обвинение против Сократа.

Затем, в 1976 г., появилась еще более сенсационная новость: исследователи считали, что нашли тюрьму, в которой содержался Сократ: здание на краю Агоры, причем в нем обнаружились и умывальни, и склянки, в которых могли хранить яд. Это здание немедленно стали считать наиболее вероятным, хотя до этого лучшим кандидатом на роль темницы Сократа считалось другое место – ряд естественных пещер у подножия Пникса.

В диалоге «Евтифрон» Платон описывает сцену вызова Сократа в стою. Не тревожась о собственной судьбе, философ пускается в интеллектуальную беседу с одним из своих сограждан, также стоящим на пороге судебного дела после трагических событий, произошедших в поместье его семьи. Евтифрон собирается обвинить в убийстве собственного отца, который арестовал одного из своих работников за убийство раба, велел его связать и бросить в канаву, где тот и умер от холода. Сократ сомневается, благочестивое ли это дело – привлекать к суду собственного родителя.

Дальнейшие исследования укрепили уверенность в местоположении Царской стои, в которой происходит этот диалог. Однако предполагаемое место тюрьмы стало казаться менее вероятным: археологи нового поколения заявили, что найденные обломки скорее могут говорить о том, что здесь, у входа на Агору, располагался некий торговый центр. Тем временем место, на котором была стоя, получило окончательное подтверждение и дало информацию о многих важных аспектах общественной жизни Афин до и после казни философа.

Она была главным местом работы гражданина, ежегодно выбиравшегося по жребию на должность «архонта басилевса[70]70
  Басилевс (βᾰσῐλεύς) – царь.


[Закрыть]», руководившего религиозной и культурной жизнью города. Этот титул не подразумевал, что его носитель действительно был царем (в демократических Афинах не было монархов), но означал, что он временно назначен распорядителем всех церемоний в обществе, придававшем огромное значение государственным ритуалам. Архонт басилевс был вторым по старшинству из девяти архонтов, случайным образом назначавшихся на каждый год; главнее его был только архонт, именем которого этот год называли[71]71
  Архонт эпоним (ἐπώνυμος ἄρχων), бывший главой исполнительной власти. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Поскольку постановка драматических произведений, в том числе большой ежегодный фестиваль в честь Диониса, считалась деятельностью религиозной, она производилась по меньшей мере под частичным руководством архонта басилевса.

Все это подтвердили археологические находки. Например, в одной из записей, найденных в Царской стое, упоминается архонт басилевс по имени Онесипп и отмечается, что при нем ежегодный приз за написание комедии получил некий Никохар. Из других источников нам известно, что в 388 г. до н. э. великий Аристофан победил Никохара в состязании комедиографов; однако, как говорит нам эта запись (сделанная, по-видимому, где-то между 400 и 380 гг.), вероятно, были и годы, когда одерживал верх Никохар. Эпоха гениальных афинских трагедий закончилась около 405 г. до н. э, когда умерли два великих мастера этого жанра, Софокл и Еврипид, но сочинение первоклассных комедий продолжалось и в течение значительной части следующего столетия.

Царская стоя и ее сотрудники участвовали в подготовке суда над Сократом, потому что предъявленные ему обвинения касались религиозных вопросов. Его обвиняли во вмешательстве в государственные ритуалы поклонения богам, поставившем под угрозу будущее города. Дело было нешуточное. Простым афинянам, которые не были ни естествоиспытателями, ни философами, вероятно, казалось очевидным, что религиозные ритуалы, жертвоприношения, процессии и праздники, проводимые во всей их сложности, играли жизненно важную роль в обеспечении благополучия города. В конце концов, именно благодаря таким народным верованиям враги Алкивиада смогли поставить его в безвыходное положение, обвинив его в ужасающем богохульстве, равноценном измене. Поэтому и вмешательство Сократа в дела официальной религии было тяжким проступком, а осудившие его присяжные могли считать, что оно может принести городу новые беды, если останется безнаказанным.

Тем не менее как тогда, так и во все последующие эпохи существовали подозрения, что в осуждении Сократа сыграли свою роль не только религиозные соображения, но и мотивы личной и политической выгоды. Каковы же были эти мотивы? Этот вопрос кажется неудобным всем тем, кто почитает Афины за их роль колыбели свободомыслия и свободы слова. В числе обвинителей Сократа были люди, поддерживавшие во внутригородских конфликтах демократическую фракцию, то есть выступавшие за сохранение всеобщего избирательного права для граждан мужского пола. Сократа они считали врагом демократии, и для такого мнения были основания. Любого нынешнего наблюдателя, пытающегося представить себе ясную черно-белую картину, все это приводит в некоторое замешательство.

По правде говоря, Сократ действительно высказывал скептическое отношение к демократии, как и ко всем институтам управления делами человеческими. Если он во что и верил, так это в совершенно бунтарскую идею, что любое утверждение следует рассматривать, начиная с первичных принципов, исходя из предположения нулевого знания. Одно из первых мест в списке утверждений, нуждающихся в проверке, занимала, по его мнению, идея о том, что люди, как правило, лучше знают, что им полезно. Поэтому, какова бы ни была истинная суть суда и расправы над Сократом, речь вовсе не идет о простом сюжете уничтожения демократического героя циничными тиранами.

Речь, которую Сократ произнес в собственную защиту, а Платон излагает в «Апологии Сократа», – один из самых поразительных текстов, унаследованных нами от Древней Греции. Философ, которого совершенно не тревожит возможность казни, красноречиво предостерегает присяжных, что, если они решат ускорить его уход из земной жизни, они причинят самим себе гораздо больший вред, чем ему.

Он выступает с позиции строгой, почти педантичной скромности, настаивая, что не знает абсолютно ничего. На взгляд скептически настроенного слушателя такое поведение легко может перейти в вызывающее высокомерие. Сократ не отвергает пророческого заявления дельфийского оракула, что среди эллинов нет никого мудрее его. Он просто парирует его, говоря, что, изучив этот вопрос, он обнаружил, что так называемая мудрость, приписываемая многим людям, на деле оказывается бесполезной или переоцененной. Он-то хотя бы знает, что ничего не знает, а другие тщетно обольщаются относительно собственного ума.

Платонова «Апология» – во многом зеркальное отражение вычурной вечеринки, якобы проходившей лет за двадцать до того. В «Пире» настойчиво подчеркивается способность Сократа возбуждать интерес молодых людей, которых мало кому или чему другому удавалось впечатлить. Алкивиада, уверенного в своей способности соблазнить или купить кого угодно, причем любого пола, приводит в исступление загадочное потустороннее обаяние человека, бывшего его учителем и защитником на войне. Кроме того, у Сократа, видимо, существуют иронические, но чрезвычайно напряженные отношения с комедиографом Аристофаном, яростно высмеивавшим его именно за то, что тот якобы умеет отвлекать молодых людей от семейной жизни и других разумных занятий.

Ко времени суда эти шутки оказались совсем не смешными. Сократ заявляет, что истинный мотив его преследования – именно те ложные обвинения, которые так уморительно были пересказаны Аристофаном в «Облаках». Другими словами, его несправедливо обвиняют в потакании бесполезным раздумьям о природе физического мира, хотя на самом деле он никогда не занимался ими всерьез; кроме того, его приравнивают к софистам, сладкоречивым учителям риторики, которые за плату могут научить защищать в споре неправое мнение.

Также ясно, что давно перестал быть шуточным и вопрос о влиянии Сократа на умы юношей. Все присутствовавшие на суде знали, кто из его воспитанников сыграл самую важную роль в афинских делах. Одним из этих воспитанников был Алкивиад, наследие которого так и не перестало вызывать яростные споры. Его недоброжелатели считали, что он подорвал афинскую демократию, убедив город рискнуть всем ради злополучного сицилийского похода. (Его поклонники возражали, что исход экспедиции мог бы быть совсем иным, если бы Алкивиада не выгнали из города и не подтолкнули к переходу на сторону противника в самом начале этого предприятия.)

Другим печально известным учеником Сократа был Критий, мрачный эстет, захвативший власть при помощи спартанцев после поражения Афин в 404 г. и насаждавший в течение девяти месяцев царство террора. Во время суда еще были свежи воспоминания о злодеяниях Крития и его подручных, проспартанской олигархии, известной под названием Тридцать тиранов, которую навязал городу победоносный спартанский военачальник Лисандр.

Сократ пытается, по меньшей мере в неявной форме, защититься от обвинений в том, что он был учителем, злонамеренно и осознанно взращивавшим чудовищ. Когда он рассказывает об обращении к дельфийскому оракулу, он подчеркивает, что вопрос задавал один из немногих его друзей (видимо, скорее сверстник, нежели ученик) Херефонт, известный сторонник демократии. Хотя Сократ говорит о своих непосредственных противниках с едва скрываемым презрением, он с сильной горечью упоминает о долговременной кампании направленной против него клеветы, самой яркой частью которой, жалуется он, были язвительные насмешки Аристофана: «правильно будет, о мужи афиняне, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым подвергался раньше … а уж потом против теперешних обвинений и против теперешних обвинителей»[72]72
  Пер. с др. – греч. М. С. Соловьева. Цитаты из «Апологии Сократа» приводятся по: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1.


[Закрыть]. Он сетует, что слушатели его с самого детства привыкли постоянно слышать бессмысленный вздор, дескать, «существует некий Сократ … который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду».

В этом частном вопросе, относительно природы его излюбленных умственных занятий, Сократ, несомненно, был прав. Начиная с середины V в. до н. э. Афины стали, не без помощи Перикла, центром двух весьма разных по природе видов интеллектуальной деятельности. Один касался рассуждений о природе материального мира; другой – такого искусного применения слов и доводов, которое позволяло бы одерживать верх в любом споре. В глазах простого народа различия между этими двумя категориями, вероятно, были смутными. Сократ мог с полным основанием утверждать, что не принадлежит ни к одному из двух лагерей. Больше всего его увлекало другое занятие: он хотел продолжать любую нить рассуждений до логического конца, каким бы неудобным ни получался вывод; при этом он утверждал, что в этом процессе им руководит некий божественный внутренний голос. Он не был ни последователем традиционной религии, ни атеистом.

Даже сегодня многие видят в судебном преследовании великого философа политический ход озлобленного демократического лагеря. Ужасы правления Крития, должно быть, затронули всех афинян поголовно. Если существующая оценка числа убитых – около 1500 человек – верна, то каждый гражданин непременно был знаком с кем-нибудь из жертв. Более того, в соответствии с новыми законами урегулирования внутриафинских распрей (введенных по настоянию спартанцев в 403 г. до н. э.) не разрешались ни тяжбы, непосредственно касающиеся притеснений, перенесенных в период тирании, ни даже требования о возвращении конфискованной собственности. Подобно тому, как это было после 1983 г. при возвращении к демократии в Аргентине, этот переход был основан на забвении и, по меньшей мере номинально, взаимном прощении.

Сократ с его вызывающе нешаблонным поведением был удобным козлом отпущения для недовольных демократов. Они не могли бросить вызов самим тиранам, но могли ополчиться на философа, связанного с этими тиранами, пусть и косвенно. Хотя Сократ не занимался активной поддержкой деспотии своего ученика Крития, не принимал он активного участия, во всяком случае явного, и в сопротивлении ей. Кое-кто считал подозрительным уже тот факт, что в течение всего этого периода он оставался в Афинах, а не отправился в изгнание куда-нибудь неподалеку, чтобы подготавливать там свержение тирании.

Истинный смысл суда над Сократом вызывал ожесточенные споры еще в древности. Толкование этого процесса как имевшего исключительно политические мотивы предлагает Ксенофонт, военный наемник аристократического происхождения, считающийся наряду с Платоном одним из главных летописцев жизни и смерти босоногого мыслителя. Вот что пишет Ксенофонт (также учившийся у Сократа):

Двое бывших друзей Сократа, Критий и Алкивиад, очень много зла наделали отечеству. Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержностью, заносчивостью, склонностью к насилию[73]73
  Цитаты из сократических сочинений Ксенофонта приводятся по: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе / Пер. с др. – греч. С. И. Соболевского. М.: Наука, 1993.


[Закрыть].

Ксенофонт не пытается отрицать ни того, что ученики Сократа были людьми ужасными, ни того, что кое-кто возлагает вину за это на философа. Но он утверждает, что оба ученика были оппортунистами, которые цинично пользовались мудрецом, что вряд ли можно поставить ему в вину. Они вытягивали из мудрого старика все знания, какие только могли, но совершенно не собирались подражать его скромному, любознательному характеру.

Они знали, что Сократ живет на самые скромные средства, вполне удовлетворяя свои потребности, что он воздерживается от всяких удовольствий и что со всеми собеседниками своими при дискуссиях делает что хочет. Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше охарактеризовал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами?

Пока эти два злодея находились под непосредственным влиянием Сократа, учителю удавалось до некоторой степени сдерживать их худшие побуждения. Однако как только ученики покидали философа, оба возвращались к привычным злодеяниям: так, во всяком случае, утверждает Ксенофонт. Алкивиада, отмечает он, губила чрезмерная красота.

Алкивиад, которого из-за его красоты ловили в свои сети многие женщины из высшего общества, а вследствие его влияния в родном городе … многие именитые люди портили угодливостью, который пользовался уважением у народа и легко достиг первенства, перестал наблюдать за собою, подобно тому, как атлеты, легко достигшие первенства на гимнастических состязаниях, манкируют упражнениями.

Так или иначе, во всем перечисленном нельзя было винить учителя Алкивиада.

Ни Платон, ни Ксенофонт не могут отрицать того факта, что их герой Сократ был наставником по меньшей мере одного исключительно дурного человека – Крития. Обоим приходится искать способы отмежевать Сократа от этого чудовища. Когда речь заходит об Алкивиаде, два биографа выбирают для защиты Сократа от обвинения в дурном наставничестве разные стратегии. Ксенофонт заявляет, что Алкивиад был великолепным военачальником и государственным деятелем, но, к несчастью, пренебрегал благотворным влиянием Сократа. Платон же преуменьшает значение Алкивиада, представляя его человеком незрелым и переоцененным.

Единственным, кого не особо заботила защита Сократа, был, как кажется, сам Сократ. Его готовность принять высшую меру наказания тоже не была бессмысленным самопожертвованием. Расставшись с жизнью с таким достоинством, Сократ привнес во внутренние дела города некоторое спокойствие. В течение следующих лет семидесяти между греческими городами-государствами было множество войн, что позволило Афинам частично восстановить свое положение. Но, насколько нам известно, никакого кровопролития между разными фракциями афинян не было.

Это поразительно. В последние годы V в. до н. э., с окончательной победой Спарты, Афины подошли к самой грани окончательного краха не только вследствие потери империи и прекращения внешней торговли, но и из-за становившихся неконтролируемыми внутренних раздоров. Диктатор Критий, действовавший от имени симпатизирующей Спарте аристократии, мстительно расправлялся со средними и низшими классами. «Демократы», подобные бывшему полководцу нуворишу Аниту, который участвовал в судебном преследовании Сократа, были не менее безжалостными и жаждали не примирения разных сегментов общества, а мести.

Но в начале IV в., по мере того как Афины восстанавливали силы, сложилось новое согласие. Отличительной чертой города, которой афиняне по праву могли гордиться, стали демократические, основанные на законах процедуры, разработанные в качестве средства урегулирования разногласий и приспособления к переменам. Широко распространилось мнение, что периоды диктатуры в 411 и 404–403 гг. до н. э. были лишь постыдными эпизодами. Граждане всех слоев общества охотно провозглашали свою верность городу и его демократической системе.

Демократические процедуры, насколько мы можем их реконструировать, также стали более изощренными. Последние годы V в. преподали весьма суровые уроки. Они показали, что демократия, не признающая никаких сдержек и противовесов, может совершать ужасные ошибки. Не менее отрезвляющим был и опыт, показавший, что́ происходит, когда действие демократии приостанавливается и малочисленная клика клептократов получает полную волю арестовывать, убивать и грабить.

В IV в. до н. э. политическая система проводила более четкое различие между законами (номос – νόμος), выражавшими общие правила, и постановлениями (псефизма – ψήφισμα), касавшимися конкретных вопросов, например воздания почестей отдельному человеку. Изменение законов стало сложной процедурой, несколько подобной внесению изменений в конституцию в нынешней демократии. Рассмотрение предложенных изменений законов производилось как всем Народным собранием, так и меньшим советом граждан, избранных по жребию из числа всех граждан мужского пола не моложе тридцати лет, которые имели право быть присяжными, на роль номотетов (νομοθέτης), то есть законодателей. Проводилось нечто вроде судебного процесса, в котором заслушивались доводы за сохранение существующего закона и причины, по которым его необходимо изменить. Еще одно новшество состояло в том, что гражданин, выступивший в собрании с предложением мер, противоречащих существующему закону или основанных на ложной или дезориентирующей информации, мог быть подвергнут преследованию и теоретически даже казнен. Хотя такие нормы кажутся чрезмерно суровыми, историки права видят в этой новой афинской системе предвестие принципов судебного контроля законодательства, используемых в нынешних демократиях: взять хотя бы ту активную роль, которую играет Верховный суд Соединенных Штатов. Насколько нам известно, такие судебные ограничения, вероятно, вступили в силу к концу V в. до н. э., а заработали в полной мере только в IV.

Каковы бы ни были подробности устройства демократической системы, в начале IV века до н. э. она была предметом коллективной гордости афинян, а сбои, случавшиеся в ее работе, казались им постыдными. Тщательное изучение государственных надписей и эпитафий этого периода показывает, насколько сильно граждане стремились отмежеваться, как при жизни, так и после смерти, от периодов тирании. Один из примеров такого отношения дает надгробный памятник Дексилею, храброму и талантливому всаднику, погибшему в бою в возрасте двадцати лет. Это великолепное скульптурное произведение почти двухметровой высоты выполнено из мрамора с горы Пентеликон по заказу осиротевшей семьи. Храбрый афинский юноша чрезвычайно уверенно управляет своим вставшим на дыбы конем и орудует копьем. Его оружие, уздечка и стремена теперь утеряны, но их легко вообразить. Внизу съежился враг, изображенный в беспомощной наготе.

Эта скульптура была найдена в районе кладбища Керамика в 1863 г.; сейчас она выставлена в небольшом музее при кладбище, а неподалеку, на том месте, где она стояла исходно, установлена ее копия. Она стоит в ряду мемориалов, протянувшемся вдоль одной из главных улиц Афин. Историки сделали как из самого горельефа, так и из сопровождающей его подробной надписи несколько важных выводов: Дексилей был одним из пяти всадников, погибших во время сражения со спартанцами при реке Немея в 394 г. до н. э. или около этого времени.

Как считают исследователи, родные юноши старались подчеркнуть год его рождения, 415 (или 414) г. до н. э. Это означает, что он родился в демократических Афинах и был слишком молод, чтобы иметь какое-либо отношение к обеим диктатурам, 411 или 404–403 гг. Эти кровопролитные периоды иногда называют временами заговоров богачей, из числа которых набирались всадники, против бедных сограждан. Но в этой мемориальной скульптуре знатное семейство с военными традициями сочетало поминовение своего отпрыска с намеком на заверения в верности, своей и всего своего класса, более широкому кругу граждан. Пышность самой скульптуры провозглашает право богатейших граждан города на почетную роль в его защите – дорогостоящую подготовку их сыновей к сражениям в конном строю. Но в то же время она служит поручительством в верности этих блистательных всадников горожанам.

Такие заверения были необходимы, потому что, насколько мы можем судить, в Афинах все еще существовал достаточно широкий спектр политических мнений. Вероятно, еще оставались богатые граждане, симпатизировавшие Спарте, которые были не в восторге от восстановления демократии. Были и убежденные демократы, возмущенные попыткой спартанцев подавить афинский эксперимент народовластия и мечтавшие отомстить Спарте. Но смерть Сократа (в сочетании с несколькими другими судебными процессами того же года) все же оказала некоторое воздействие на нравы: она пристыдила противоборствующие фракции афинян и подтолкнула их к своего рода перемирию.

Может возникнуть вопрос: почему же юный Дексилей должен был снова рваться в бой, если совсем незадолго до этого его родной город был побежден, разоружен и практически выбит из борьбы за власть в Греции? Дело в том, что Афины оказались втянуты, причем не вполне по своей воле и лишь во вспомогательном качестве, в новый водоворот междоусобных греческих конфликтов.

Чтобы понять, как это произошло, нужно вернуться к периоду, наступившему непосредственно после окончательной победы Спарты в 404 г. до н. э., когда Афины казались обессилевшими, обескровленными и, вероятно, надолго лишенными способности вновь стать значительной военной силой, будь то на суше или на море. Город потерял почти все свои корабли, колонии и лучших воинов. Но это кажущееся уничтожение одного из двух главных претендентов на владычество в Греции никоим образом не означало установления прочного мира, как между самими эллинами, так и вокруг них. На первый взгляд казалось, что Спарта несравнимо сильнее всех остальных держав греческого мира. Но Персия и ее монархи уже освоились в роли арбитра греческих междоусобиц, отточив свое мастерство в этой области и натравливая, если было нужно, эллинские города друг на друга. Более того, влияние на греческие и персидские силовые противоборства было взаимным. Греки стали активно участвовать в столкновениях соперничающих персидских партий. Поначалу побежденные Афины не были способны внести значительный вклад в этот многосторонний конфликт, но отдельные афиняне могли играть в нем весьма важную роль.

На рубеже веков отличились два афинских военачальника, хотя ни один из них не служил собственному городу. Одним из них был Ксенофонт, бывший не только великолепным полководцем, но и талантливым историком. В 405 г. до н. э. после смерти персидского царя Дария между четырьмя его сыновьями от сводной сестры началась борьба за власть. На престол взошел Артаксеркс II, но этим был недоволен его брат Кир Младший, которого поддерживала их мать. Кир решил взыскать долг благодарности за ранее оказанные услуги со своих греческих друзей, спартанцев. Он завербовал более 10 000 греческих наемников, которых возглавлял спартанский военачальник. К этой экспедиции присоединился и Ксенофонт, бывший афинским всадником. В 401 г. до н. э. войско, собранное Киром, сошлось с силами его брата возле Кунакса, городка на берегу Евфрата. Греческие войска имели явное преимущество в бою; одно их присутствие наводило ужас на боевые порядки персов. Но Кир погиб, и греческие силы оказались беззащитными, особенно когда их полководцев заманили на ужин к персидскому вельможе и перебили. Оставшиеся в бедственном положении греки выбрали новых военачальников, одним из которых стал Ксенофонт. Ему удалось вывести своих товарищей домой, проделав полный опасностей путь через пустыни и снежные горы, который он впоследствии описал в одной из семи книг своего прославленного «Анабасиса» (слово Ἀνάβασις означает «восхождение»). В одной из величайших сцен греческой литературы описывается возглас радости истосковавшихся по родине воинов, поднявшихся на горный перевал на северо-востоке (нынешней) Турции и увидевших с него Черное море. «Таласса, таласса!» – кричат они, повторяя греческое слово θᾰ́λᾰσσᾰ, которое на протяжении по меньшей мере трех тысяч лет означает «море». Мы не знаем точно, из какой части Пелопоннеса были эти люди; вряд ли Ксенофонт был там единственным афинянином. Чтобы добраться до дому, им еще предстояло проделать долгий путь, но его можно было проделать по морю, что, при всех опасностях морского перехода, было легче, чем преодолевать скалистые вершины.