Текст книги "Афины. История великого города-государства"

4
Гордость и падение
(432–421 до н. э.)

Речь Перикла на похоронах молодых воинов, погибших в войне со Спартой. – Афинская чума 430 г. до н. э. – По всей Греции разгораются конфликты, начинающие тридцатилетие Пелопоннесской войны. – «Царь Эдип» Софокла и «Ахарняне» Аристофана: великая драматическая литература кризисной эпохи. – Смерть Перикла. – Никиев мир 421 г. до н. э.: перемирие после десяти лет изнурительных военных действий. – Загадка Аспасии. – Разные прочтения сократовского диалога «Менексен»

Строительство и украшение Парфенона со всеми его ярко раскрашенными скульптурами было завершено в 432 г. до н. э. В том же году закончились работы на другом великолепном мраморном сооружении. Речь идет о Пропилеях, воротах Акрополя. Их крутые ступени подготавливали (и до сих пор подготавливают) человека или процессию, входящих в цитадель, к захватывающему дух зрелищу великого храма Афины. Перед человеком, покидающим цитадель, Пропилеи открывают вид на запад, привлекающий взгляд к Саламину – месту, в котором военно-морская мощь и хитроумие Афин спасли Элладу.

Не прошло и двух лет, как идея, провозглашаемая этими скульптурами, была выражена и в словах. Независимо от средства выражения суть заявления оставалась в общих чертах неизменной. Это был клич восхищения городом, граждане которого гордились своей общей историей и дарованной им по праву рождения свободой – свободой, которая, как оказалось, включала в себя право или, может быть, даже обязанность господствовать над другими.

Этот великий манифест либеральной демократии и, более того, либерального империализма был провозглашен Периклом в форме надгробной речи на похоронах молодых воинов, первых жертв ужасной войны со Спартой, начавшейся приблизительно годом ранее. Стычки со Спартой и ее союзниками, прямые или непрямые, случались у Афин многие десятилетия. Но лишь в 431 г. начался конфликт, который создал угрозу самому существованию Афин, Спарты и их империй. Именно поэтому 431 г. до н. э. сравнивают с 1914 г. новейшей истории.

Первая зима этой войны казалась подходящим временем для великой речи Перикла – или историка Фукидида, страстного поклонника Перикла, приписывающего ему эти звучные слова; мы не можем оценить достоверность его рассказа. Несомненно, Фукидид дает великолепную и убедительную картину места произнесения этой речи, которую слушало необычайно массовое скопление жителей города и его окрестностей. Он приводит следующее волнующее описание этого события:

В ту же зимнюю кампанию афиняне, согласно обычаю предков, следующим образом совершили на государственный счет погребение первых воинов, павших в этой войне. За три дня до похорон они соорудили подмостки и там выставили останки павших воинов; каждый афинянин делал приношения своим родственникам, какие хотел. Во время выноса десять колесниц двигались с кипарисовыми гробами, по одной на каждую филу … В процессии участвовали все желающие, горожане и иноземцы; у могилы присутствовали и женщины, родственницы покойников, плакальщицы. Гробы поставлены были на государственное кладбище, находящееся в красивейшем городском предместье … Когда останки были засыпаны, выбранное государством лицо, по общему признанию обладавшее выдающимся умом и занимавшее высокое положение в государстве, произносит над усопшими подобающее похвальное слово … Для произнесения речи над первыми павшими воинами в этой войне выбран был Перикл, сын Ксантиппа. Когда пришло время, он выступил вперед от места погребения, взошел на высокую трибуну, чтобы голос его был слышен возможно дальше в толпе, и произнес следующую речь.

Это «государственное кладбище», вероятно, находилось на таинственном участке археологических раскопок, который называют кладбищем Керамика, – или около него. Это место – пятачок поразительного спокойствия среди шума и суеты современных Афин. Его пересекает поспешно построенная Фемистоклова стена и по-прежнему орошает река Эридан, хотя в наши дни она стала не больше мелкого ручейка. Это место было одним из центров духовной жизни Древних Афин. Здесь проходили процессии, направлявшиеся для приобщения к неземным тайнам в Элевсин, расположенный приблизительно в 18 километрах далее по берегу; проводившиеся там мистические ритуалы открывали посвященным некие глубокие истины о загробной жизни. Здесь же собирались участники более локального, но еще более богатого зрелища, Панафиней, во время которых процессия поднималась на Акрополь, чтобы воздать почести Афине. Таким образом, место произнесения этой великой речи, согласно описанию Фукидида, было едва ли менее значимым, чем ее содержание. Но и слова ее производят весьма сильное впечатление.

От выразительных фигур речи, использованных Периклом для восхваления города, и сейчас, 2500 лет спустя, читателя пробирает дрожь. Тон оратора представлял собой смесь идеализма, гуманизма, эгалитаризма, внимания к нюансам и чистой, нестерпимой гордыни. Речь эта была выражением политической философии, более не проявлявшейся в делах человеческих вплоть до Американской и Французской революций. Перикл не слишком заботится об утешении осиротевших. Вместо этого он подчеркивает, какой честью было погибнуть на службе столь чудесного, уникального города – места, которое должно возбуждать в тех, кто ему служит, страстную любовь.

Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим потому, что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести.

Трудно переоценить, в какой степени эта философия перевернула все предшествующие представления о назначении правительства. В Афинах те, кто обладал административной властью, обладали ею не по божественному праву, не по праву наследования и даже не благодаря личному обаянию. Власть предоставлялась им на временной основе народом, в соответствии с установленными правилами.

Мы … повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным[37]37
  Перевод Г. Стратановского. Цит. по: Фукидид. История / Изд. подг. Г. А. Стратановский, А. А. Нейхард, Я. М. Боровский. Л.: Наука, 1981. С. 80.


[Закрыть].

Говоря это, Перикл признавал, что и его положение фактического властителя Афин вполне подлежит отмене, если так решит народ. Его речь была практичным и подробным описанием политической теории, знакомой миру нашего времени; теории, предвосхищавшей идеи мыслителей, подобных Давиду Юму и Джону Стюарту Миллю, которые жили пару тысячелетий спустя. Поразительно современно звучит и то видение баланса между индивидуальной свободой и общественными обязанностями, между скромным частным достатком и более возвышенным идеалом участия в пополнении богатств города, которое излагает этот государственный муж. Джордж Оруэлл, при всей его склонности к язвительной критике неравенства и империалистического лицемерия, свойственных его стране, находил нечто восхитительное в той терпимости, с которой британцы относятся к эксцентричности и частным занятиям, в идее о том, что «дом англичанина – его крепость». Перикл предвосхищает это отношение, восхваляя «частную жизнь» афинских граждан, которую они ведут, не пренебрегая еще более важными общественными обязанностями.

Мы живем свободною политическою жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов больше всего из страха перед ними.

Подобно балансу, существовавшему в самосознании афинян, тонкое равновесие, использующее широко распространенное геометрическое соотношение (4 к 9) и признание заслуг как человеческих свершений, так и их божественных вдохновителей, лежало и в основе Парфенона и его скульптур[38]38
  Предпринималось много попыток продемонстрировать, что в конструкции Парфенона повсеместно присутствует золотое сечение, основанное на числе 1,62. То же говорят и о многих других памятниках, например о египетских пирамидах. Однако убедительных доказательств этого так и не было найдено.


[Закрыть].

Его представление Афины и Посейдона отражает равновесие между сухопутными занятиями и ремеслами, от ткачества до выращивания оливок, и мореплаванием. В речи Перикла также поддерживается тщательно выверенное напряжение между контрастирующими темами. Духу национальной самобытности, основанному на идее о том, что афиняне – уникальный исконный народ той местности, которую они населяют, служит противовесом космополитический интернационализм, торжествующе провозглашающий, что «к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли».

Многие недовольные подданные Афинской империи, должно быть, отвечали на высокопарную риторику Перикла циничной усмешкой. Представьте себе чувства азиатских или африканских антиколониалистов 1950-х гг. или даже мексиканцев XXI в., сомневающихся в достоинствах предложенных Соединенными Штатами договоров о свободной торговле. У богатой метрополии есть все основания восторгаться плодами международной торговли, когда именно она может определять условия этой торговли благодаря своей финансовой помощи и – в конечном счете – военной мощи. Но ее партнеры по таким сделкам могут иметь другое мнение.

Помимо Афины и Посейдона одной из главных тем речи является другое равновесие, частного и общественного. Уважение к частной жизни уравновешивается чувством гражданского долга, обязанностью не только не вредить городу бездумным нарушением законов, но и приносить ему пользу. Полный уход в частную жизнь считается достойным презрения, своего рода попыткой пользоваться благами гражданства, ничего не отдавая взамен.

В одном месте речи есть неохотное упоминание яростного соперничества, которое может возникать между людьми, стремящимися снарядить самые лучшие корабли, выставить на Олимпийских играх самых быстрых колесничих или организовать самые блистательные публичные зрелища. Надгробные речи, признает Перикл, бывают неудачными, если они лишь раздражают слушателей, которым кажется, что принижаются их собственные достижения.

Похвалы, воздаваемые другим, терпимы в той только мере, в какой каждый из слушателей сознает себя способным сам совершить те дела, о которых он слышит; то, что в похвалах превосходит эту меру, возбуждает в слушателях зависть и недоверие.

Каким бы утопическим ни было видение Афин, представленное Периклом, эта часть его выступления звучит в высшей степени жизненно. Судя по свидетельствам античных текстов, от исторических трактатов до комедий, благосостояние этого города действительно увеличивалось, а иногда и оказывалось под угрозой из-за непрекращающегося соперничества чрезвычайно самолюбивых мужчин, иногда еще и подстрекаемых женщинами, оказывавшими ощутимое влияние на жизнь города при помощи закулисных манипуляций. Если на этом торжественном собрании сограждане Перикла уделяли ему свое внимание, причиной этого было то, что ранее он добился больших успехов в состязаниях именно такого рода: он добился остракизма своих непримиримых критиков и сам сумел избежать его.

Несмотря на все содержащиеся в ней отступления от истины, в Перикловой оде демократическому городу есть нечто воодушевляющее. Сознательно или бессознательно, многие лидеры новейшей эпохи следовали примеру его речи, внушая своим согражданам веру в то, что их общества заслуживают процветания и побед над врагами, причем не потому, что они сильны, а потому что они добродетельны. Авраам Линкольн вызывал дух Перикла в своей Геттисбергской речи, произнесенной над могилой павших в Гражданской войне: «Нам должно посвятить себя исполнению великой задачи: укрепить свою преданность делу преданностью тех, кто с честью пал здесь в беззаветном служении этому делу – исполниться решимости сделать так, чтобы жертва их не стала напрасной, чтобы наша страна, с Божьей помощью, снова узрела рождение свободы, чтобы власть народа, именем народа, во имя народа вовек не исчезла с лица земли»[39]39
  Перевод В. Ланчикова. Цит. по: Речь Линкольна на церемонии освящения Национального кладбища жертв Гражданской войны в Геттисберге 19 ноября 1863 г. // Мосты. 2005. № 2 (6). С. 21–23.


[Закрыть]. Уинстон Черчилль следовал стопами Перикла, когда, провозглашая начало Битвы за Британию, говорил о роковом выборе: либо «вся Европа сможет освободиться и жизнь всего мира – устремиться к просторным и залитым солнцем нагорьям», либо «весь мир … погрузится в бездну новых Темных веков»[40]40
  Перевод А. Петросяна. Цит. по: Черчилль У. Черчилль говорит. Цитаты, экспромты, афоризмы, размышления / Сост. Ричард Лэнгворт. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2022. С. 45.


[Закрыть]. Наконец, в духе афинского государственного мужа выступал Джордж У. Буш, объявивший своим соотечественникам после терактов сентября 2001 г., что на Америку напали люди, которых привело в ярость выдающееся достоинство этой страны – ее демократические свободы. «Им ненавистно то, что они видят здесь, в этом самом зале, – демократически избранное правительство. Их вожди назначают себя сами. Им ненавистны наши свободы – наша свобода совести, наша свобода слова, наша свобода выбора, собраний и несогласия друг с другом».

И Перикл, и его англосаксонские подражатели говорили, хотя и по-разному, одно и то же: на нас нападают из-за наших достоинств, а в особенности за то, что мы ценим свободу, и именно за эту свободу мы будем сражаться. Либерально-демократическая трактовка Фукидида и всех его последователей, разумеется, идеализирована. Она не учитывает того факта, что либеральные свободы имперской метрополии существуют, вполне буквально, на средства менее удачливого населения окраин империи. Но у Фукидида драматический эффект усиливается соседством возвышенного описания города, процветающего в условиях регулируемой законом свободы, с кошмарным видением краха этого же порядка, изложенным всего несколькими страницами ниже. Отчет Фукидида об афинской чуме, начавшейся в 430 г. до н. э., – одно из самых жутких из имеющихся у нас повествований о крушении общества и его учреждений под натиском свирепствующего заболевания. Историк рассказывает, как богатый, кипящий жизнью город был поражен ужасающей болезнью, вызвавшей панику, отчаяние и утрату веры в священные ценности и установления. Симптомы этой болезни – свирепый жар, рвота, конвульсии и обезображивание – позволяют предположить, что это могли быть тиф, оспа или лихорадка Эбола. «Так как болезнь слишком свирепствовала, люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские, и человеческие установления», – пишет Фукидид.

Его рассказ – это кошмарная панорама страданий и аномии[41]41
  Аномия (от греч. ἀ– отрицательная приставка, νόμος – закон) – беззаконие, распад общественных норм и институтов. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Однако, как это ни парадоксально, многие из позднейших научных работ на эту тему подчеркивают нечто прямо противоположное: замечательную жизнеспособность афинского уклада жизни. Другими словами, исследователи берут голые факты, изложенные у Фукидида и в других источниках, и делают из них совершенно противоположные выводы.

Если верить Фукидиду, все гражданские добродетели и проявления самоограничения, столь тщательно перечисленные всего пару страниц назад, внезапно сменились полной своей противоположностью. Как говорил Перикл, величие афинской демократии было основано как на тщательно выполняемых законах, так и на своего рода внутренних нравственных ориентирах, побуждавших людей к исполнению религиозных обязанностей и обращению друг с другом с уважительностью. Первой среди этих религиозных обязанностей (и одной из первых в списке обязанностей в любой гражданской религии) является достойное погребение мертвых. Внезапно, читаем мы, люди оказались лишены либо возможности, либо даже желания соблюдать связанные с этим правила приличия.

Многие, раньше уже похоронившие немало своих, прибегли к непристойным похоронам за отсутствием необходимых принадлежностей для погребения: одни клали своего покойника на чужой костер и поджигали его прежде, чем появлялись те, которыми костер был сложен; иные бросали принесенного покойника сверху на костер в то время, как сожигался на нем другой труп, и затем удалялись.

Короче говоря, нас убеждают, что люди отбросили все требования совести или скромности, руководившие ими в прошлом, потому что ими овладели эгоизм и жажда наслаждений, причем так стремительно, что можно было усомниться, был ли в той скромности вообще какой-нибудь смысл. «Что было приятно в данную минуту и во всех отношениях полезно для достижения этого приятного, то считалось и прекрасным и полезным». По-видимому, не сдерживала этого разнузданного поведения и боязнь наказаний, будь то божественные или человеческие.

Они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления.

Если воспринимать слова Фукидида буквально, следовало бы поверить, что афинская демократия достигла расцвета, а потом превратилась в анархию за какие-то жалкие два года. Одна из причин, по которым Фукидид представляет эти перемены столь резкими, вероятно, связана с его собственными политическими пристрастиями. В целом не вызывает сомнений, что он был поклонником Перикла, но не той радикальной демократии, которую Перикл ввел. Он старательно подчеркивает, что, пока Перикл был у власти, Афины по большей части выбирали наилучший образ действий, а наихудшие несчастья начались после того, как Перикл был отстранен от руководства делами. Как объясняет Фукидид, одним из наиболее тяжких последствий чумы было то, что она принесла этому государственному деятелю гибель – сначала политическую, а затем и физическую. Историк рассказывает, что создавшаяся в городе атмосфера общего недовольства, что неудивительно, побудила граждан обратиться против Перикла и обвинить его в том, что ведомая им война стала причиной множества несчастий.

Это, в свою очередь, вынудило Перикла, как рассказывает Фукидид, выступить со страстной речью в собственную защиту. Говорится, что он «созвал Народное собрание с целью ободрить» слабых духом граждан города и как следует разбранил их за проявленную по отношению к нему неблагодарность. Во-первых, утверждал он, у города не было другого выбора помимо ведения войны, и он, Перикл, более всего способен ведением этой войны руководить. Во-вторых, его решения были правильными и, если их последовательно проводить в жизнь, они приведут Афины к победе. Афинам следует как можно эффективнее использовать свой главный козырь, военно-морские силы:

В настоящее время нет такого царя, нет ни одного народа, которые были бы в состоянии задержать плавание вашего флота при его теперешнем оборудовании.

В этом месте Перикл (или, может быть, восхищающийся им историк) уже может перестать делать вид, будто Афины выделяются из числа прочих греческих городов исключительно в силу своего нравственного превосходства, то есть любви к свободе, равновесию и демократии. Афины, прямо заявляет этот государственный муж, управляют империей, и долг нынешнего поколения – удерживать это господство, даже если его приобретение было с этической точки зрения сомнительным.

Отрекаться от власти вам нельзя, хотя иные из страха и праздности и разыгрывают теперь роль честных людей; ведь власть ваша имеет уже вид тирании; захватить ее считается несправедливостью, отказаться от нее опасно.

Если Перикл действительно произнес эти слова, той цели, которой он непосредственно добивался, он ими не достиг. Он был отозван с должности стратега, то есть командующего, на которую избирался ежегодно в течение предыдущих пятнадцати лет и много раз на протяжении пятнадцати, им предшествовавших. Годом позже народ одумался и вновь избрал его, но он пал жертвой чумы, как и два его законных сына. В качестве последнего выражения благодарности государственному мужу непостоянное население города удовлетворило его просьбу о предоставлении гражданства сыну, которого он прижил от иностранки, своей возлюбленной Аспасии.

Какие же выводы – помимо восхищения литературным мастерством Фукидида – можно сделать из столь драматического описания славного взлета и плачевного краха первого в мире эксперимента в области народовластия? Действительно ли положение вещей пришло в упадок так быстро, всего за пару лет, и была ли основной причиной этого чума? Болезнь, несомненно, причинила Афинам тяжелейший урон: она унесла от четверти до трети населения и возвращалась в течение четырех лет. Она оказалась первым в цепи взаимосвязанных катастрофических событий, разворачивавшихся на протяжении трех десятилетий, – военных просчетов, нескончаемых внутренних раздоров между демократами и олигархами, яростных государственных переворотов и кровавых хунт – в конце концов завершившихся капитуляцией перед Спартой в 404 г. до н. э.

Не может быть сомнений и в том, что афинские политические процессы и политическая жизнь Афин в целом в течение этого периода становились грубее и циничнее, даже когда их правила более или менее соблюдались. Век государственных мужей сменился эпохой краснобаев. И тем не менее многие из нынешних антиковедов обращают особое внимание на другое обстоятельство. Непосредственные последствия чумы демонстрируют не хрупкость образа жизни Афин и афинской культуры, но их поразительную жизнестойкость.

За периодом чумы последовал десятилетний многосторонний конфликт, известный под названием Архидамова война[42]42
  По имени спартанского царя Архидама II, командовавшего объединенными силами Пелопоннесского союза. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Сколь бы ужасна ни была потеря населения, она не лишила город способности сражаться. В 429 г. до н. э. афинский флотоводец Формион одержал славную победу над более крупной эскадрой пелопоннесских судов вблизи своей собственной базы в Навпакте, близ устья Коринфского залива. Это сражение осталось в истории примером типичных для афинян мореходного мастерства и отчаянной храбрости.

В последующие годы конфликт то и дело вспыхивал то в одном, то в другом уголке греческого мира: Афины поддерживали в местных спорах условно «демократические» фракции в их борьбе против «олигархов», тяготевших к Спарте. Неизменной чертой этих столкновений был довольно непривлекательный образ действий Афин и афинских войск, которые вели себя скорее как расчетливые империалисты, нежели добродетельные сторонники демократических перемен. Но явного упадка сил и способностей Афин не было. Даже когда город действовал безжалостно, он соблюдал свои собственные демократические процедуры.

В 428 г. до н. э. олигархи, возглавлявшие четыре города на острове Лесбос, подняли мятеж против афинской гегемонии. Подавив его при помощи местных демократов, афиняне провели дебаты, запоминающееся описание которых оставил Фукидид, чтобы решить, как поступить с островитянами. Новый политический лидер по имени Клеон с наводящей ужас беспощадностью убедил Народное собрание предать все мужское население острова смерти; тут же был отправлен корабль с соответствующими распоряжениями.

Однако в течение следующих двадцати четырех часов афинское Народное собрание переменило свое решение. Более умеренный оратор по имени Диодот убедил сограждан, что будет разумнее принять менее жесткие меры и наказать только виновных. Его доводы были не этическими, а основанными на соображениях целесообразности. Жестокое наказание, утверждал более либеральный лагерь, оттолкнет союзников и побудит их к более отчаянному сопротивлению. Этот спор между двумя соперничающими школами империализма предвосхищал дебаты между тори Дизраэли и либералами Гладстона в викторианской Англии. В Митилену был поспешно отправлен еще один корабль с распоряжениями, отражающими более сдержанный курс, принятый в конце концов городом. Однако, несмотря на это послание милосердия, за участие в восстании были казнены до 1000 жителей острова.

Несмотря на все ужасы афинского мора и его последствий, в конечном счете он не был событием общемирового значения, сравнимым с эпидемией чумы, начавшейся в 540 г. н. э., возвращавшейся в течение двух столетий и уничтожившей римский мир[43]43
  Так называемая Юстинианова чума; в отличие от афинской эпидемии она действительно была вызвана чумной палочкой. – Примеч. перев.


[Закрыть], или с «черной смертью», начавшейся около 1350 г. и разрушившей феодальное общество средневековой Европы. Более того, есть данные, свидетельствующие о том, что афинская система успешно справилась с чумой; аномия была кратковременной. Взять хотя бы судьбу самого Перикла. Действительно, когда против него поднялось народное недовольство, его сместили с должности и судили; однако кажется важным то обстоятельство, что сделано это было не разъяренной толпой, а в соответствии с определенной законами процедурой.

Не менее впечатляет и непрерывность культурной жизни города, в том числе ежегодных театральных фестивалей, требовавших крупномасштабной и дорогостоящей подготовки. Как отмечает современный американский исследователь Дженнифер Т. Робертс, изучающая войну со Спартой, в 429 г. до н. э. афиняне увидели трагедию Софокла «Царь Эдип», ставшую вехой мировой литературы. Помимо того что она вдохновляла психоаналитиков XX в., она поднимала некоторые темы, весьма актуальные для зрителей, измученных войной и болезнью. Постановку этого шедевра, в которой могли участвовать более тысячи человек, вряд ли можно считать признаком безнадежного расстройства дел города. Изображение царя, пытающегося смягчить гнев Аполлона, который принимает форму смертельного мора, должно было найти отклик у афинян, до некоторой степени подозревавших, что и их город нанес оскорбление богу света и пророчеств.

Еще более поразительным свидетельством несгибаемо демократической и свободолюбивой культуры города является пьеса «Ахарняне» (жители сельского дема Ахарна, располагавшегося к северу от Афин), самое раннее из сохранившихся произведений великого комедиографа Аристофана, впервые поставленное в 425 г. до н. э. В первой сцене мы знакомимся с Дикеополем, сердитым, напыщенным пожилым крестьянином, сидящим на вершине Пникса в ожидании начала дебатов в афинском Народном собрании. Он рассказывает, как он устал от продолжающейся войны со Спартой, и восклицает, что гораздо больше хотел бы проводить время в собственном хозяйстве, занимаясь производством уксуса и чеснока. По ходу пьесы он заключает своего рода сепаратный мир со спартанцами, но вскоре подвергается преследованиям соседей, разъяренных тем ущербом, который причинило их владениям спартанское войско, и твердо намеренных отомстить за него. По мере развития сюжета становится ясно, что голосом Дикеополя говорит сам Аристофан, отвечающий на обвинения Клеона, главного в городе сторонника войны, нашедшего в его предыдущей пьесе, «Вавилоняне», якобы крамольные мысли.

Вероятно, этот эксцентричный фарс говорит нам о подлинной природе афинской демократии – как о ее жизнестойкости, так и об опасностях, которые ей угрожали, – гораздо больше, чем все риторические пируэты Перикла. Он показывает, что внутри Афинского государства существовали глубокие противоречия между городом и окружающей его сельской местностью, а также между соперничающими сельскими фракциями. Военная стратегия Перикла предполагала укрытие всего населения за городскими стенами, доходившими до самого моря. Сельским жителям приходилось покидать свои хозяйства и временно переселяться под защиту мощных укреплений. По сути дела, Афины превращались в пресловутый «непотопляемый авианосец», надежный, неприступный и имеющий гарантированный выход к гаваням, которые были необходимы для отправки морских экспедиций и снабжения жизненно необходимым продовольствием. Все, что происходило за городскими стенами, считалось менее важным. В таком расчете, несомненно, была своя холодная логика.

Но чрезмерное скопление населения в пределах города явно было одной из основных причин возникновения эпидемии. Даже в те дни распространение инфекционных заболеваний, вероятно, казалось темной стороной глобализации, обнажившей опасности расширения свободной торговли и взаимодействия между людьми. Такие же разговоры можно было слышать и во время эпидемии «черной смерти», да и во время пандемии COVID в начале XXI в. Было ли это главной причиной, по которой народ обратился против почитаемого государственного мужа? С одной стороны, роль Перикла в создании условий, способствовавших распространению мора, кажется очевидной, даже объективно обоснованной причиной народного недовольства, обращенного лично на него. С другой стороны, стоит помнить, что в античном мире не было ясного понимания механизмов распространения заболеваний; такие несчастья чаще приписывали гневу Аполлона. Профессор Робертс полагает, что более вероятной причиной временного падения Перикла было попросту недовольство ведением войны.

Однако и сельские волнения, представленные в комедии, тоже, несомненно, выглядят довольно правдоподобно. Каковы бы ни были другие последствия выбора стратегии отступления под защиту городских стен, она означала, что город даже не пытался помешать спартанцам разграблять окрестные поля. Поэтому одни из сельских жителей становились пацифистами, а другие – милитаристами, стремившимися покарать агрессора. Собственно говоря, кажущиеся бессвязными неистовые речи Дикеополя несколько проясняют торжественные речения в произошедшем пятью годами ранее выступлении Перикла. В атмосфере по-настоящему острых разногласий между горожанами и крестьянами, на жизнь которых война повлияла настолько по-разному, государственный муж, возможно, ощущал настоятельную необходимость подчеркнуть, насколько всеобщими были блага, которые давал статус афинского гражданина. Грубо говоря, Перикл хотел подчеркнуть следующее соображение: вопреки мнению, распространенному в настоящий момент, особенно среди недовольных крестьян, вынужденных оставить свои дома, все афинские избиратели – совладельцы и бенефициары необычайно благородного предприятия, отдать жизнь за которое – настоящая честь.

Несмотря на всю возвышенность этих идеалов, в речи Перикла есть одна фраза, кажущаяся, по нынешним понятиям, совершенно ужасающей. У нее тоже может быть объяснение, связанное с насущными потребностями момента. Речь идет о том, как Перикл призывает афинских женщин проявлять скромность и сдержанность:

Если я должен упомянуть и о доблести женщин, которые останутся теперь вдовами, то я выскажу все в кратком увещевании: быть не слабее присущей женщинам природы – великая для вас слава, особенно если возможно менее громко говорят о ней в среде мужчин в похвалу или порицание.

Другими словами, порядочные женщины должны вести себя так, чтобы их не было ни видно, ни слышно. Британский антиковед Эдит Холл считает, что именно в этот момент Перикл, возможно, опасался неконтролируемой реакции женщин, привычных к роли ритуальных плакальщиц. На частных греческих похоронах от женщин, лишившихся близких, ожидалось, что они будут активно участвовать в скорбных церемониях, в том числе обмывать мертвых, бить себя в грудь, раздирать ногтями собственные щеки, колотить по земле кулаками и петь погребальные плачи[44]44
  Более того, формализованное оплакивание существовало до самого недавнего времени и в современной Греции: см. классическую работу Маргарет Алексиу «Ритуальное оплакивание в греческой традиции» (The Ritual Lament in Greek Tradition, Cambridge University Press, 1974).


[Закрыть].