Текст книги "Виллет"

Едва ушла вежливая ученица, как без стука и церемоний вторглась самозванка. Даже не видя ее, не составляло труда понять, с кем предстоит побеседовать. К этому времени моя природная сдержанность уже успела благотворно повлиять на поведение окружающих: теперь я редко страдала от грубого или навязчивого обращения, – а поначалу не раз случалось, что непонятливая немка хлопала по плечу и предлагала пробежать наперегонки или энергичная жительница Лабаскура хватала за руку и тащила на площадку. Прежде едва ли не каждый час звучали предложения прокатиться на «Pas de Géant»[195]195
  Гигантские шаги (фр.).


[Закрыть] или принять участие в буйной игре в прятки под названием «Un, deux, trois»[196]196
  «Раз, два, три» (фр.).


[Закрыть]. Однако некоторое время назад эти маленькие знаки внимания кончились сами собой, мне даже не пришлось прикладывать усилий. Теперь можно было не опасаться внезапных нападений, если не считать одной-единственной ученицы, а поскольку она тоже пересекла пролив, я терпела. Джиневра Фэншо не стеснялась поймать меня в холле и закружить в принудительном вальсе, искренне наслаждаясь доставленным внезапным порывом моральными и физическими неудобствами. Именно Джиневра Фэншо сейчас прервала мой «ученый досуг», явившись с толстым нотным сборником под мышкой.

– Отправляйтесь заниматься! – сразу распорядилась я. – Ваше место в маленькой гостиной!

– Только после того, как поговорю с вами, chèr amie[197]197
  Милая подруга (фр.).


[Закрыть].Знаю, где провели каникулы, каким образом отдали дань элегантности и светским развлечениям. Недавно видела вас на концерте, прекрасно одетой, не хуже остальных. Кто ваша портниха?

– Ах-ах-ах! Какое чудесное начало! Моя портниха! Что за ерунда! Право, Джиневра, займитесь делом. Вовсе не хочу с вами болтать.

– Когда этого хочу я, мой ange farouche[198]198
  Суровый ангел (фр.).


[Закрыть], что значит ваше скромное нежелание? Dieu merci[199]199
  Слава богу! (фр.).


[Закрыть], мы-то знаем, как обращаться с нашей одаренной соотечественницей – ученой ourse Britannique[200]200
  Британской медведицей (фр.).


[Закрыть]. Итак, мадам, вы знакомы с Исидором?

– С доктором Бреттоном, вы хотите сказать?

– О, тише! – Джиневра театрально заткнула уши. – Не то грубыми англицизмами повредите мои нежные барабанные перепонки. Ну и как поживает наш дорогой Джон? Расскажите о нем. Должно быть, бедняга в печали. Как он отозвался о моем поведении? Наверное, сказал, что я была жестока?

– Думаете, я вас заметила?

– Вечер прошел восхитительно. О, божественный Амаль! До чего приятно было наблюдать, как другой дуется и умирает вдалеке! А пожилая леди, моя будущая свекровь… Боюсь, правда, что мы с леди Сарой слишком откровенно и насмешливо ее рассматривали.

– Леди Сара не насмехалась, а что касается вашего собственного поведения, не беспокойтесь: миссис Бреттон не обольщается на ваш счет и, думаю, уж презрение переживет.

– Надеюсь: пожилые леди очень выносливы, но бедный ее сын! Как отреагировал он? Мне показалось, что расстроился.

– Сказал, что вы ведете себя, словно уже стали мадам де Амаль.

– Правда? – восторженно воскликнула мисс Фэншо. – Он это заметил? Как мило! Я так и думала: теперь сойдет с ума от ревности.

– Джиневра, вы действительно хотите, чтобы доктор от вас отказался?

– Вам прекрасно известно, что это невозможно. Так он бесился?

– Еще как! Сходил с ума, как мартовский заяц.

– Ну и как же вам удалось довезти его домой?

– О, не спрашивайте! Неужели вам не жалко его бедную матушку? Только представьте, как нам пришлось держать доктора с двух сторон, когда он рвал и метал! Мы едва не лишились рассудка, а кучер даже сбился с пути, и мы заблудились.

– Да вы смеетесь надо мной, Люси Сноу!

– Уверяю, что все так и было. Больше того: доктор Бреттон не усидел в экипаже, вылез и поехал на козлах.

– А потом?

– Потом… То, что произошло дома, и вовсе не поддается описанию.

– И все же попытайтесь. До чего занятно!

– Занятно, мисс Фэншо? – повторила я сурово. – Но ведь вам известна поговорка: «Что одному веселье, то другому смерть».

– Продолжайте, милая Тимон.

– Честно говоря, не могу – до тех пор, пока не убедите меня, что у вас есть сердце.

– Конечно же, есть! Вы даже не представляете, какое огромное!

– Хорошо! В таком случае сможете поверить, что прежде всего доктор Бреттон отказался от ужина: приготовленные для него закуски остались нетронутыми, – затем… Впрочем, ни к чему описывать душераздирающие подробности – достаточно сказать, что никогда, даже в самые буйные моменты детства, матушке не приходилось так заботливо его оберегать, как в эту ночь.

– Он был беспокоен?

– В том-то и дело: метался по кровати, постоянно сбрасывал с себя одеяло, – и ей приходилось сидеть рядом и каждую минуту его укрывать.

– Он что-нибудь при этом говорил?

– Говорил? Нет, скорее отчаянно взывал к своей божественной Джиневре, яростно проклинал демона Амаля, безумно бредил о золотых локонах, голубых глазах, белоснежных руках и сияющих браслетах.

– Не может быть! Он видел браслет?

– Конечно! Так же ясно, как я, и, возможно, впервые заметил отпечаток, оставленный украшением на коже. – Я встала, решительно открыла дверь и совершенно другим тоном заявила: – Но, Джиневра, хватит болтать, вам пора заниматься.

– Но ведь вы еще не все рассказали!

– Лучше об этом не просите: лишние знания не доставят вам удовольствия. Идите!

– Злюка! – буркнула девица, но все-таки послушалась.

Первый класс все еще оставался моей территорией, и она не могла не подчиниться требованию ее освободить.

Но если быть честной, никогда еще я не испытывала меньшего разочарования от ее поведения, чем в этот раз. Приятно было сознавать контраст между реальностью и моим описанием – вспоминать, с каким удовольствием доктор Джон поехал домой, с каким здоровым аппетитом поужинал, с каким христианским смирением и спокойствием отправился отдыхать, – но только от его глубоко несчастного вида я проникалась раздражением к прекрасной и ветреной причине его страданий.

Прошло две недели. Я успела привыкнуть к школьной рутине и от острой боли перемен перешла в состояние привычного паралича. Однажды днем, направляясь через холл в первый класс, где предстояло ассистировать на уроке теории литературы, я увидела, что привратница Розин стоит возле одного из больших высоких окон в характерной небрежной позе. Она всегда стояла так, словно исполняла команду «вольно!»: засунув одну руку в карман передника. В другой руке она держала конверт и прилежно изучала надписи на нем и печать.

Письмо! Прямоугольник такого вида уже целую неделю не покидал моих мыслей, нынешней ночью даже снился, а в эту минуту притягивал подобно мощному магниту, но я не была уверена, что попросить разрешения хотя бы взглянуть на белый конверт с красной печатью допустимо. Нет, опасаясь разочарования, я быстро прошмыгнула мимо, но тут же следом раздались шаги, и, слава богу, это не Розин: по коридору спешил профессор литературы. Я ускорила шаг. Если бы удалось сесть за свой стол до его появления и призвать класс к дисциплине, он не обратил бы на меня внимания, но, замеченная без дела в холле, я непременно превратилась бы в объект допроса с пристрастием. Когда дверь с шумом и треском распахнулась, явив классу месье Эммануэля, я уже сидела за столом в мертвой тишине.

Как обычно, он обрушился на нас подобно грозе, но вместо того, чтобы молнией пронестись от двери к кафедре, внезапно остановился на полпути и, повернувшись лицом ко мне и к окну, а к ученицам спиной, смерил меня пристальным взглядом. Этот взгляд вполне мог заставить вскочить и спросить, что стряслось, но месье Поль меня опередил: достал из жилетного кармана конверт и положил мне на стол – тот самый, что я только что видела в руке Розин: гладкий, белый, с алой печатью всередине.

– Voilà! Pour vous[201]201
  Вот, это вам (фр.).


[Закрыть].

Я мгновенно ощутила всплеск надежды, воплощение желания, освобождение от сомнения, избавление от ужаса. Подчиняясь привычке необоснованно вмешиваться в чужие дела, месье Поль забрал письмо у привратницы и доставил сам.

Можно было бы рассердиться, однако на проявление чувств не хватило времени. Да, я держала в руке не краткую записку, а настоящее письмо – по меньшей мере лист, причем не тонкий, а плотный. Имя адресата – мисс Люси Сноу, – выведенное четким, ясным, решительным почерком, читалось легко. Круглая плотная печать была поставлена твердой рукой и несла отчетливый, не допускавший сомнений рисунок инициалов: «Д.Г.Б.». Я испытала настоящее счастье – теплое радостное чувство, которое проникло прямо в сердце и легкой волной разлилось по жилам. Впервые в жизни мечта воплотилась в жизнь. На моей ладони лежал прямоугольник истинной, незамутненной радости: не сон, не образ разума, не одна из рожденных воображением размытых картин, на которые человечество возлагает неоправданные надежды, не манна небесная, которую я уныло воспевала некоторое время назад: поначалу она тает на губах с невыразимой, сверхъестественной сладостью, а в конце вызывает в душе столь же невыразимую горечь. Людям свойственно отчаянно тосковать по натуральной, выращенной на земле пище и молиться небесным силам, чтобы те забрали свою ароматную росу – пищу божественную, но для смертных роковую. В эту минуту я радовалась не сладкому нектару и не маленькому семечку кориандра, не невесомой вафле и не капле приторного меда. В руке я держала дикую, пряную добычу охотника, питательное, выросшее в лесу или в пустыне полезное мясо: свежее, здоровое, дарившее жизнь, – то самое, которого умирающий патриарх требовал от сына Исава, обещая взамен благословение последнего вздоха. Событие казалось неожиданным, нечаянным счастьем, и я мысленно благодарила пославшего его Бога вслух, однако выразила признательность лишь профессору, воскликнув:

– Спасибо, спасибо, месье!

В ответ он сжал губы, смерил меня яростным взглядом и направился к кафедре. Месье Поль обладал хорошими качествами, но в целом добрым человеком не был.

Прочла ли я письмо здесь и сейчас? Вкусила ли оленину так поспешно, словно Исав метал свой посох каждый день? Конечно, нет. Конверт с адресом и красная печать с тремя отчетливыми буквами представляли драгоценный подарок, слишком роскошный для данной минуты. Я незаметно выбралась из класса, добыла ключ от запиравшейся на весь день спальни и трепетно и поспешно, опасаясь, что мадам Бек узнает и начнет шпионить, подошла к своему бюро, выдвинула ящик, отперла секретер, достала шкатулку. Насладившись последним взглядом, с благоговейным страхом, стыдом и восторгом поднесла к губам печать, потом завернула конверт в серебряную бумагу и спрятала в шкатулку, а ее убрала в секретер, заперла и немедленно задвинула ящик бюро. Покинув спальню и повернув в замке ключ, я вернулась в класс, поверив, что феи действительно существуют и даже порой дарят подарки. Странное, блаженное безумие! А ведь я все еще не прочитала это письмо, даже не узнала, сколько в нем строчек.

Войдя в класс, я стала свидетельницей жуткой картины: месье Эммануэль безумствовал, как бубонная чума, из-за того, что одна из учениц отвечала недостаточно громко и отчетливо. Бедняжка рыдала, а вместе с ней и другие, в то время как иссиня-бледный профессор неистовствовал на кафедре. Стоит ли удивляться, что, едва я попала в поле зрения, он тут же набросился на меня?

Занималась ли я с этими девушками? Пыталась ли обучать поведению, достойному леди, или позволяла и даже поощряла душить родной язык и мять между зубами, словно существовала какая-то низменная причина стыдиться произносимых слов? Неужели это и есть скромность? Нет, ничего подобного! Это всего лишь отвратительное ложное отношение, результат или предтеча зла. Чем потакать ужимкам и гримасам, жеманству и издевательству над благородным языком, всеобщей испорченности и тошнотворному упрямству учениц первого класса, он лучше оставит их на попечение невыносимых petites maîtresses[202]202
  Маленьких учительниц (фр.).


[Закрыть], а сам ограничится преподаванием азбуки детям третьего отделения.

Что я могла на все это сказать? Абсолютно ничего. Оставалось лишь надеяться, что будет позволено хранить молчание.

Однако буря не только не утихла, но и разыгралась с новой силой.

– Значит, ни один из вопросов не достоин ответа? Судя по всему, в этом месте – в чванливом будуаре первого класса с претенциозными книжными шкафами, покрытыми зеленым сукном партами, нелепыми подставками для цветов, безвкусными картинами и картами в аляповатых рамах и, несомненно, с иностранным надзором – принято думать, что профессор литературы недостоин ответа! Здесь правят новые идеи, привезенные, разумеется, прямиком из la Grande Bretagne[203]203
  Великобритании (фр.).


[Закрыть]. Здесь царит дух оскорбительного высокомерия и заносчивости!

Представьте картину: девушки, ни одна из которых ни разу не проронила даже слезинки, выслушивая нотации других преподавателей, сейчас не выдержали безмерного жара месье Поля Эммануэля и растаяли, словно ледяные скульптуры. Я же, пока еще не окончательно потрясенная, вернулась на свое место, чтобы попытаться возобновить работу.

Что-то – или мое упорное молчание, или движение руки при шитье – лишило месье Эммануэля остатков терпения. Он буквально спрыгнул с подиума. Возле моего стола топилась печка, и профессор яростно ее атаковал. Маленькая железная дверца едва не сорвалась с петель, во все стороны полетели искры.

– Est-ce que vous avez l’intention de m’insulter?[204]204
  Намерены меня оскорблять? (фр.)


[Закрыть] – прошипел он злобно, притворяясь, что все произошло случайно.

Настало время попытаться хотя бы немного успокоить безумца.

– Нет, месье, мне бы и в голову никогда не пришло вас оскорблять. Прекрасно помню ваши слова, что мы должны дружить.

Я вовсе не собиралась придавать голосу дрожь, и все-таки он дрогнул – думаю, скорее от возбуждения недавнего восторга, чем от спазмов нынешнего страха. И все же в гневе месье Поля присутствовало нечто, способное вызвать слезы, – особая эмоциональная страсть, противостоять которой оказалось невозможно. Не чувствуя себя несчастной и не испытывая страха, я заплакала.

– Allons, allons![205]205
  Довольно, довольно! (фр.)


[Закрыть] – вскоре проговорил профессор, оглянувшись и увидев в классе вселенский потоп. – Решительно, я настоящий дикарь и злодей. У меня только один платок, но если бы было двадцать, непременно отдал бы каждой из вас. Пусть учительница представит всех. Вот, возьмите, мисс Люси.

Он достал из кармана и протянул мне чистый шелковый платок. Конечно, особа, близко незнакомая с месье Полем, не привыкшая к нему и его порывам, поняла бы предложение неправильно и с обидой отвергла дар, но я твердо знала, что промедление недопустимо, что малейшее сомнение станет фатальным для зарождающегося мира, поэтому встала, демонстративно приняла платок, столь же демонстративно вытерла глаза и только потом села, чтобы до конца урока не притронуться ни к игле, ни к наперстку, ни к ножницам, ни к кусочку муслина. Все эти предметы получили со стороны профессора немало ревнивых взглядов: он ненавидел их смертельно, считая рукоделие средством отвлечения внимания от собственной персоны. Он преподал чрезвычайно красноречивый урок и скоро предстал добрым и дружелюбным. Прежде чем урок закончился, буря утихла, тучи рассеялись и засияло солнце. Слезы сменились улыбками.

Покидая класс, он еще раз остановился возле моего стола и уже спокойнее спросил:

– А ваше письмо?

– Еще не прочла, месье.

– Похоже, оно слишком хорошо, чтобы прочитать сразу! Бережете, как я в детстве берег самый спелый персик?

Догадка оказалась настолько близкой к правде, а разоблачение таким проницательным, что я не смогла сдержать внезапного румянца.

– Обещаете себе приятный момент, – ревниво продолжил месье Поль. – Прочитаете письмо, когда рядом никого не будет, n’est-ce pas?[206]206
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть] Ах, молчите, улыбка отвечает за вас. Что же, не станем судить слишком строго; la jeunesse n’a qu’un temps[207]207
  Молодость проходит быстро (фр.).


[Закрыть].

– Месье, месье! – воскликнула я (точнее, прошептала) вслед, когда он повернулся, чтобы уйти. – Вы заблуждаетесь. Даже не читая письма, могу поручиться, что оно сугубо дружеское.

– Je concois, je concois: on sait ce que c’est qu’un ami. Bonjour, Mademoiselle![208]208
  Известно, что это за друг. До свидания, мадемуазель! (фр.)


[Закрыть]

– Но, месье! Ваш платок!

– Оставьте, оставьте себе. Вернете, когда распечатаете письмо, а его содержание прочту в ваших глазах.

К тому моменту как он удалился, ученицы уже вышли в беседку, а оттуда в сад и во двор, чтобы, как обычно, погулять перед обедом, который подавался в пять часов. Некоторое время я стояла в задумчивости, рассеянно сжимая платок в руке, а потом, обрадованная внезапным возвращением золотого сияния детства, возбужденная оптимизмом, отвлеченная свободой предобеденного часа и, главное, утешенная надежно спрятанным в шкатулке, секретере и ящике бюро сокровищем, принялась играть платком: подкидывала и ловила, как мячик. Вдруг чья-то рука, которая появилась из рукава пальто, простерлась над моим плечом, поймала самодельный мячик в воздухе и спрятала в карман, заметив при этом:

– Je vois bien que vous vous moquez de moi bbet de mes effets[209]209
  Отлично вижу, что насмехаетесь и надо мной, и над моими действиями (фр.).


[Закрыть].

Этот человек был поистине ужасен: настоящий эльф каприза и вездесущности. Невозможно было предположить, где он появится в следующий раз и в каком настроении.

Глава XXII
Письмо

И вот наконец дом затих. Закончился обед, и миновал шумный час игр. Стемнело, в столовой зажглась лампа для занятий. Городские ученицы разъехались по домам, а дверь и звонок успокоились до утра. Мадам скрылась в своих апартаментах в обществе матушки и нескольких друзей. Тогда я проскользнула в кухню и попросила на полчаса восковую свечу. Добрая Готон тут же согласилась:

– Mais certainment, chou-chou, vous en aurez deux, si vou voulez[210]210
  Конечно, душенька, если хотите, даже две (фр.).


[Закрыть].

Со свечой в руке я неслышно поднялась в спальню.

Представьте глубину моего разочарования, когда оказалось, что одна из пансионерок почувствовала себя плохо и уже легла! А еще хуже, что среди кружев муслинового чепчика я обнаружила figure chiffonnée[211]211
  Симпатичное личико (фр.).


[Закрыть] мисс Джиневры Фэншо, в этот момент действительно пассивной, но, несомненно, готовой вскочить в самый неподходящий момент и налететь с бесконечными разговорами. Больше того, в результате даже недолгого наблюдения легкое движение век подсказало, что видимость сна была лишь уловкой для прикрытия основной цели – коварного наблюдения за действиями «Тимон». Довериться искренности Джиневры было бы ошибкой. А мне так хотелось остаться в одиночестве, чтобы спокойно прочитать драгоценное письмо!

Пришлось идти в классы. Отыскав в тайнике сокровище, я спустилась. Увы, неудача не отступала. Выяснилось, что именно в это время, при свечах, в классах проходила еженедельная уборка: скамейки громоздились на партах, в воздухе висела пыль, на полу темнела кофейная гуща, которую горничные Лабаскура используют вместо чайной заварки. Вокруг царил безнадежный хаос. Озадаченная, но не сломленная, я удалилась с твердым намерением все-таки найти укромный уголок и вспомнила про чердак.

Где находится ключ, я знала, и, преодолев три лестничных пролета, поднялась на темную узкую площадку, отперла изъеденную древоточцами дверь и нырнула в черное холодное пространство. Здесь никто меня не найдет и никто не помешает – даже сама мадам. Закрыв дверь, я поставила свечу на покрытый пылью и плесенью комод, закуталась в шаль, потому что было жутко холодно, достала письмо и дрожащими от сладкого предвкушения пальцами сломала печать.

«Каким оно окажется – длинным или коротким?» – спросила я себя, стирая тыльной стороной ладони серебристую пелену теплого, присланного южным ветром дождя.

Письмо оказалось длинным.

«Холодным или дружеским?»

Письмо оказалось дружеским.

Моему сдержанному, усмиренному, дисциплинированному ожиданию письмо представилось даже ласковым, а тоскующему голодному сознанию – куда добрее, чем было на самом деле.

Я надеялась на малое, а боялась многого, поэтому ощутила всю полноту восторга оправдавшихся ожиданий. Возможно, многие люди испытывают нечто подобное, даже не заметив. На ледяном чердаке, в тусклом мерцании дрожащей на зимнем сквозняке свечи бедная английская учительница читала добродушное письмо – ничего более, однако тогда это добродушие казалось богоподобным. Я чувствовала себя счастливее любой королевы в роскошном дворце.

Конечно, счастье такого поверхностного свойства могло быть лишь мимолетным и все же, продолжаясь, ощущалось полным и глубоким. Доктор Джон писал неторопливо, обстоятельно: в хорошем настроении, с солнечным удовольствием вспоминал все, что проходило перед нашими глазами, – места, где побывали вместе, разговоры, которые вели. Короче говоря, рассуждал обо всех мелких событиях последних безмятежных недель. Однако главная причина восторга таилась во внушенном щедрым жизнерадостным языком впечатлении, что все это написано не ради моего утешения, а ради собственного наслаждения. Большей радости он не мог ни желать, ни искать – предположение, со всех точек зрения близкое к уверенности. Но это относилось к будущему. Настоящий момент не содержал ни боли, ни бесчестья, ни желаний. Наполненный, чистый, совершенный, этот миг доставил мне глубокое счастье. Пролетавший серафим опустился рядом, склонился к моему сердцу и накрыл его мягким, теплым, исцеляющим, мирным крылом. Доктор Джон, потом вы причинили мне боль, но прощаю – с готовностью прощаю все зло ради незабываемой минуты добра!

Существуют ли злобные вещи – не люди, – которые завидуют человеческому счастью? Витают ли в воздухе злобные флюиды, отравляя его для человека? Что тогда было возле меня?

Что-то на просторном пустом чердаке показалось странным. Совершено явственно я услышала осторожные шаги: нечто вроде скольжения из того темного угла, где висели пальто, и быстро обернулась. Свеча горела тускло, помещение было очень длинным, но до чего же живо работало сознание! Посреди призрачного пространства я увидела фигуру в черном и белом: длинная прямая узкая черная юбка, голова в белом уборе, под белым покрывалом.

Можете говорить что угодно, читатель: например, что я нервничала или вообще сошла с ума, что переживала чрезмерное возбуждение после чтения письма, что спала, – но клянусь: тем вечером, в холодной мансарде, я собственными глазами видела нечто очень похожее на… монахиню.

Я закричала, колени подкосились. Если бы образ приблизился, то, наверное, упала бы в обморок, но монахиня отступила и я бросилась к двери. Не помню, как спустилась по лестнице, стараясь, чтобы меня не заметили из столовой, и бросилась в гостиную мадам. Ворвавшись туда, задыхаясь, я пролепетала:

– На чердаке кто-то есть: я видела собственными глазами. Идите немедленно и посмотрите сами. Все!

Я сказала «все», потому что мне показалось, будто в комнате полно народу, на самом же деле там сидели всего четверо: сама мадам Бек, ее матушка – мадам Кинт, которая плохо себя чувствовала и поэтому переехала к дочери, брат месье Виктор Кинт и еще какой-то джентльмен (когда я вошла, он сидел спиной к двери разговаривал со старшей леди).

Должно быть, от смертельного страха и слабости я побледнела, меня бил озноб. Все тут же испуганно вскочили и бросились ко мне, но я повторила, что необходимо подняться на чердак. Присутствие джентльменов немного успокоило и придало смелости: если потребуется, есть кому поддержать и защитить. Я повернулась к двери и позвала всех за собой. Меня хотели остановить, но я твердила, что они должны подняться и увидеть то странное, что увидела я, своими глазами, и только сейчас вспомнила, что оставила письмо на комоде, рядом со свечой. Драгоценное письмо! Как же я могла! Ради него можно и жизнь отдать! Я молнией взлетела по лестнице, зная, что следом идут свидетели: сама позвала.

Увы! Когда открыла дверь чердака, внутри царила кромешная тьма. Свеча погасла. К счастью, кто-то – думаю, мадам с ее обычной предусмотрительностью – захватил с собой лампу. Как только остальные поднялись, сквозь мрак пробился тонкий луч света. На комоде стояла погасшая свеча. Но где же письмо? Я принялась искать листок бумаги, совсем забыв про монахиню, и бормотала, задыхаясь, ползая по полу и в отчаянии заламывая руки:

– Письмо! Мое письмо!

Жестокая, жестокая судьба! Так безжалостно, лишить единственного утешения, даже не позволив в полной мере осознать его достоинства!

Не знаю, что в это время делали другие: мне было не до них. Кто-то что-то спросил, но я не ответила; обыскали все углы, отметили беспорядок в углу, где висели пальто, и трещину или щель в световом люке и вынесли мудрый вердикт:

– Здесь кто-то был.

– О, и он украл мое письмо! – закричала я, ползая по полу.

– Какое письмо, Люси? Моя дорогая девочка, что за письмо? – прозвучал над ухом знакомый голос.

Могла ли я поверить слуху? Нет. Подняла голову и посмотрела. Могла ли доверять зрению? Узнала ли интонацию? Неужели действительно смотрела в лицо автору этого самого письма? Неужели Джон Грэхем Бреттон в эту минуту стоял рядом со мной на темном чердаке?

Да, все верно. В этот вечер его пригласили осмотреть мадам Кинт, которой нездоровилось. Именно он и был вторым джентльменом в комнате, куда я ворвалась вне себя от ужаса, – тем самым, что сидел спиной к двери.

– Мое письмо, Люси?

– Ваше, ваше! То самое, которое вы мне прислали. Я пришла сюда, чтобы прочитать его спокойно: не нашла другого места, где бы никто не мешал. Весь день хранила, даже не прочитала толком – едва успела просмотреть. Нестерпимая потеря! Как жаль!

– Ну что вы! Не плачьте и не терзайте себя: оно этого не стоит. Успокойтесь! Давайте уйдем отсюда: сейчас вызовут полицию, и она во всем разберется. Не стоит здесь задерживаться. Лучше спустимся вниз.

Теплая рука сжала мои ледяные пальцы и повела туда, где топилась печка. Мы с доктором Джоном сели в тепле, перед огнем. С невыразимой добротой он говорил со мной, утешая и обещая прислать двадцать новых писем взамен одного потерянного. На свете существуют слова и поступки, своими зазубренными, ядовитыми лезвиями способные наносить глубокие, незаживающие раны, но точно так же существуют и утешения слишком приятные слуху, чтобы не сохранить их в благодарной памяти на всю жизнь; чтобы в тяжелую минуту не вспомнить с неослабной нежностью; чтобы не ответить на призыв солнечного луча, вырвавшегося из-за туч, предвещающих саму смерть. Потом мне не раз говорили, что доктор Бреттон вовсе не настолько безупречен, как мне казалось, что характеру его недостает глубины, высоты, широты и силы, которыми я наделила его в воображении. Не знаю: для меня он был хорош, как хорош колодец для мучимого жаждой путника, как хорош луч солнца для дрожащего арестанта.

С улыбкой он спросил, чем мне так дорого это письмо. Я подумала, но не сказала, что для меня оно то же самое, что кровь в жилах, но вслух ответила, что получаю слишком мало писем, чтобы их терять.

– Уверен, что вы его не прочитали, иначе не ценили бы так, – заметил доктор Джон.

– Прочитала, но всего один раз и хотела бы прочитать еще – только его больше нет!

Не удержавшись, я опять заплакала, а он принялся утешать:

– Люси, Люси! Моя бедная крестная сестра! Вот ваше письмо. Разве такой пустяк стоит слез? Вы слишком преувеличиваете его значение.

Любопытный, характерный поступок! Быстрым, острым взглядом доктор Джон сразу заметил на полу листок, и пока я металась, незаметно его подобрал и спрятал в жилетный карман. Если бы не мое глубокое и искреннее отчаяние, сомневаюсь, что он вообще бы его вернул. Слезы даже на один градус холоднее тех, что я проливала, лишь позабавили бы его.

Радость обретения заставила забыть о справедливом упреке за доставленные мучения. Счастье оказалось настолько велико, что скрыть его не удалось. И все же выразилось оно скорее во внешности, чем в словах. Говорила я мало.

– Теперь вы удовлетворены? – спросил доктор Джон.

Я ответила, что удовлетворена и счастлива, а он продолжил:

– В таком случае каково ваше самочувствие? Успокоились? По-моему, не совсем: до сих пор дрожите как лист на ветру.

Мне же казалось, что я достаточно спокойна: по крайней мере, ужаса больше не испытывала, – поэтому сказала, что чувствую себя хорошо.

– Следовательно, уже можете рассказать о том, что увидели? До сих пор вы изъяснялись крайне туманно, да и выглядели не очень: белая, как стена. Так что ж это все-таки было: человек? Животное?

– Никому не скажу, что видела, пока это не увидит кто-нибудь еще: иначе мне не поверят, а лишь припишут болезненные фантазии.

– Мне можете сказать, – не отступал доктор Бреттон. – Готов выслушать с чисто профессиональной позиции. Именно так сейчас смотрю на вас и вижу все, что пытаетесь скрыть: в беспокойных, подозрительно блестящих глазах, в щеках, от которых отлила кровь, в дрожащих руках. Ну же, Люси, откройтесь, поделитесь!

– Будете смеяться…

– Если не признаетесь, писем больше не получите.

– Уже смеетесь.

– Сейчас заберу и этот листок. Раз сам написал, значит, имею право потребовать обратно.

Прозвучавшее в его словах добродушное подшучивание заставило успокоиться и притихнуть, но все же письмо я сложила и убрала подальше.

– Можете прятать – все равно заберу, как только захочу. Даже не представляете, насколько я ловок: вполне могу стать фокусником. А еще, по словам маман, умею успокаивать взглядом и словом. Но вы никогда этого не замечали. Правда, Люси?

– Напротив, замечала, особенно когда вы были еще мальчиком. Тогда это свойство проявлялось значительно ярче, чем сейчас. Сейчас вы сильны, а сила затмевает проницательность. И все же, доктор Джон, вы обладаете качеством, которое в этой стране называют «un air fin»[212]212
  Тонкость, проницательность (фр.).


[Закрыть]. Это видят многие. Мадам Бек тоже заметила и…

– И сумела оценить, потому что сама обладает этим качеством. Но, Люси, отдайте письмо: ведь вы им не дорожите.

На эти провокационные слова я не ответила. Когда Грэхем пребывал в игривом настроении, доверять ему безгранично не стоило. В эту минуту на его губах появилась новая улыбка: очень уж сладенькая – и почему-то меня расстроила. Новый свет блеснул и в глазах: не враждебный, но и не обнадеживающий. Я встала, чтобы уйти, и с легкой грустью пожелала ему доброй ночи.

Чуткая натура, обладавшая способностью предугадывать и распознавать любое душевное движение, сразу уловила невысказанную жалобу, едва обдуманный упрек. Он спросил, не обидел ли меня, и я молча покачала головой.

– Тогда позвольте, прежде чем уйдете, немного поговорить серьезно. Сейчас вы находитесь в крайне нервозном состоянии. Хоть и стараетесь держаться спокойно, по внешнему виду и манерам понятно, что, оказавшись вечером на этом отвратительном чердаке – в настоящей темнице под крышей, пропахшей сыростью и плесенью, чреватой катаром и чахоткой, там, куда вообще не следовало заходить, – вы увидели (или подумали, что увидели) нечто, специально призванное поразить воображение. Знаю, что вы не подвержены и никогда не были подвержены материальным страхам: не боялись воров, разбойников и так далее, – но вовсе не уверен, что видение призрачного свойства не потрясет ваше сознание. Не волнуйтесь. Ясно, что вопрос лишь в нервах. Просто опишите, что именно видели.