Текст книги "Виллет"

– Никому не расскажете?

– Никому, уверяю вас. Можете довериться мне точно так же, как когда-то отцу Силасу. Я, как доктор, возможно, более надежный исповедник – просто еще не успел поседеть.

– И не станете смеяться?

– Если только чуть-чуть, ради вашего блага, но без тени презрения. Люси, я искренний друг, хотя ваша робкая натура боится в это поверить.

Сейчас он действительно казался другом: неописуемый блеск глаз и опасная улыбка исчезли. Прекрасные линии губ, носа, лба выражали сочувствие. Поза стала спокойной, а взгляд – внимательным. Проникшись доверием, я рассказала обо всем, что видела. Легенду о молодой монахине доктор Джон уже знал: некоторое время назад, когда мягким октябрьским днем мы с ним ехали по Буа л'Этанг, я поведала печальную историю.

Сейчас, выслушав меня, он глубоко задумался, и в это время послышались шаги: все спускались вниз.

– Сейчас явятся сюда? – спросил Джон, с раздражением взглянув на дверь.

– Нет, этого не произойдет, – ответила я, потому что мы сидели с маленькой гостиной, где мадам никогда не проводила время (печка топилась здесь по чистой случайности).

Компания действительно прошла мимо и направилась в столовую.

– Итак, – заключил доктор Джон, – неминуемо пойдут разговоры о ворах и прочей ерунде. Пусть говорят что угодно. Не возражайте и больше никому ничего не рассказывайте. Монахиня может снова вам явиться: не пугайтесь.

– Значит, считаете, что она вышла из моего сознания, потом снова там спряталась и может материализоваться в любой день и час, когда я совсем ее не жду? – спросила я с тайным ужасом.

– Думаю, что это случай призрачной иллюзии – следствие долговременного конфликта сознания.

– О, доктор Джон! Слишком страшно думать о подверженности подобной иллюзии! Все казалось таким реальным! Неужели нет лечения, профилактики?

– Лечение заключается в счастье, а лучшая профилактика – это жизнерадостность. Выращивайте в себе и то и другое.

Ни одна насмешка в мире не прозвучала бы для меня столь жестоко, как совет выращивать счастье. Что может означать подобная рекомендация?

Счастье не картошка, чтобы посадить его в рыхлую землю и удобрить навозом. Счастье – это благодать, ниспосланная с небес, освежающая душу божественная роса, летним утром капающая с цветов амаранта, с золотых райских фруктов.

– Выращивать счастье! – повторила я. – Вы выращиваете счастье? Но как?

– Я по природе жизнерадостный парень. К тому же неприятности никогда меня не преследовали. Однажды судьба нанесла нам с матушкой удар, но мы не сдались: рассмеялись в ответ, и зло отступило.

– Во всем этом культивация никакой роли не играет.

– Я не поддаюсь меланхолии.

– Поддаетесь. Видела вас во власти этого чувства.

– Имеете в виду Джиневру Фэншо?

– Разве иногда она не заставляла вас страдать?

– Вот еще! Что за ерунда! Сами видите, что я прекрасно себя чувствую.

Если сияющие живым светом смеющиеся глаза, веселое лицо и здоровая энергия могли свидетельствовать о прекрасном самочувствии, то доктор Джон и вправду чувствовал себя прекрасно.

– Да, вы действительно не выглядите очень разочарованным или крайне расстроенным, – подтвердила я.

– Но почему же, Люси, вы не можете выглядеть и чувствовать себя так же, как я: бодрой, храброй и готовой противостоять всем монахиням и кокеткам христианского мира? Немедленно заплатил бы золотом за то, чтобы увидеть, как вы щелкнете пальцами. Попробуйте!

– А если бы я вдруг привела сюда мисс Фэншо?

– Клянусь, Люси, она бы нисколько меня не тронула. Точнее, смогла бы тронуть лишь одним: глубокой, страстной любовью. Такова стоимость прощения.

– Подумать только! А ведь еще недавно ее улыбка стала бы драгоценным достоянием!

– Я изменился, Люси, изменился! Помните, как однажды вы назвали меня рабом? Так вот теперь я свободный человек!

Доктор Джон встал. В повороте головы, в осанке, во взгляде и облике сквозила свобода превыше беззаботности: в ней читалось презрение к прошлым оковам.

– Мисс Фэншо, – продолжил он, – заставила меня испытать чувство, которое иссякло подобно источнику в засуху. Я вступил в другое состояние и сейчас буду за любовь требовать любви, а за страсть – страсти, причем в немалом количестве.

– Ах, доктор, доктор! Ведь вы говорили, что трудности распаляют вашу любовь, а гордая бесчувственность чарует!

Он рассмеялся.

– Случается по-разному. Настроение прошлого часа иногда оказывается насмешкой в часе будущем. Что ж, Люси, как по-вашему: монахиня придет сегодня снова? – спросил он, надевая перчатки.

– Не думаю.

– Но если все-таки появится, передайте ей привет от меня, доктора Джона, попросите оказать милость и дождаться его визита. Кстати, монахиня была хорошенькой? Вы еще ничего не сказали по этому важному поводу.

– Лицо было закрыто белой вуалью, – ответила я, – только глаза блестели.

– Какая досада! – воскликнул он непочтительно. – Но хоть глаза хороши – яркие.

– Холодные и неподвижные, – возразила я.

– Нет-нет, не бойтесь. Она не станет вас преследовать, Люси. Если придет снова, передайте вот это рукопожатие. Как по-вашему, она его выдержит?

Доктор так крепко, сердечно и ласково пожал мне руку, что призрак точно не смог бы выдержать. Такой же теплой оказалась прощальная улыбка и пожелание доброй ночи.

И все-таки, что случилось на чердаке? Что обнаружила полиция? Насколько мне известно, все тщательно осмотрели, ничего существенного так и не нашли. Вроде говорили, что пальто висят в беспорядке, однако потом мадам Бек призналась, что там давно никто не прибирал, а что касается разбитой рамы, люк редко обходился без повреждений, к тому же несколько дней назад случился сильный град. Мадам с пристрастием меня допрашивала, пытаясь выяснить, что именно мне привиделось, однако я ограничилась описанием неясной фигуры в черном и постаралась не произносить слова «монахиня», не сомневаясь, что оно внушит подозрение в романтизме и предосудительном отступлении от реальности. Мадам убеждала ничего не говорить ни слугам, ни ученицам, ни учителям, даже пригласила ужинать в свою личную столовую, чтобы не нести ужас в школьную трапезную. Таким образом, тема постепенно растворилась сама собой. Мне же оставалось лишь тайно и печально гадать, чему принадлежало это явление: реальному миру или загробному царству, – а может, стало следствием болезни, выбравшей меня легкой жертвой.

Глава XXIII
Вашти

Я сказала «тайно и печально гадать»? Нет: в моей жизни возникло новое влияние, и печаль в некоторой степени отступила. Представьте спрятанную в лесной глуши поляну: она лежит в полумраке и тумане, где почва влажна, а растительность бледна и слаба. Но вот буря или топор дровосека прореживают дубы; в свободное пространство врывается ветер, заглядывает солнце. Холодная темная поляна превращается в глубокую чашу света. Лето дарит ей лазоревый купол высокого неба и золотое сияние вечного светила – роскошь, которой изголодавшаяся земля не знала.

Я обрела новую веру – веру в счастье.

После приключения на чердаке прошло три недели. В драгоценной шкатулке появилось еще четыре письма, начертанные той же твердой рукой, запечатанные той же четкой печатью, наполненные тем же жизненно важным душевным комфортом. Тогда душевный комфорт казался мне жизненно важным. Я перечитывала письма в последующие годы и находила их добрыми, приятными и утешительными – написанными человеком, довольным собственной участью. Два последних заканчивались тремя-четырьмя строчками, наполненными не только весельем, но и нежностью: «тронутыми, но не приглушенными чувством». Время, дорогой читатель, смягчило их, превратив в легкий напиток, но когда я впервые попробовала эликсир из столь высоко ценимого источника, он показался нектаром божественного происхождения, налитым самой Гебой и одобренным высшими богами.

Вспомнив историю событий, читатель, возможно, захочет узнать, как я отвечала на эти письма: подчинялась ли строгому ограничению разума или отдавалась на волю свободного порыва чувства?

Должна честно признаться, что выбрала путь компромисса и предпочла служить обоим господам: склонялась в алтаре Риммона[213]213
  Риммон – арамейское или сирийское божество, сходное с греческим Адонисом. – Примеч. ред.


[Закрыть], а поднимала голову и сердце в другом святилище. На каждое письмо сочиняла два ответа: одно для облегчения собственной души, а второе – для глаз Грэхема.

Для начала вместе с чувством я выставляла за дверь разум и задвигала засов, чтобы он не смог вернуться, садилась за стол, брала чистый лист бумаги, опускала в чернильницу нетерпеливое перо и с глубоким наслаждением изливала в строчках все, что накопилось на сердце. В итоге две страницы быстро заполнялись словами самой искренней привязанности, глубокой и активной благодарности. В первый и в последний раз с презрением отвергаю любое низкое подозрение в так называемых «нежных чувствах». Женщинам не свойственно испытывать нежные чувства в тех случаях, когда с самого начала и в течение всего знакомства они не сомневаются в их нелепости, ибо никто и никогда не ныряет в бурный океан любви, если над его водами не встает заря надежды. Когда же удавалось выразить доверчивую и уважительную признательность, готовую вместить все невзгоды и переживания объекта, отвести от него все мыслимые громы и молнии, засов отодвигался, дверь моего сердца наконец открывалась, и врывался полный сил и мстительного нетерпения разум. Он жадно хватал исписанные листы, читал, с презрением морщился, отвергал, сочинял ответ заново, складывал, аккуратно писал адрес, запечатывал конверт и отправлял уместившееся на одной странице сжатое, лаконичное послание. Он поступал правильно.

Жила я не одними письмами. Меня навещали, оказывали знаки внимания, раз в неделю отвозили в Террасу – иными словами, всячески баловали. Доктор Бреттон не умолчал о причине обостренного внимания и чрезмерной доброты, заявив, что твердо намерен отобрать у монахини жертву, поскольку проникся к ней ненавистью – главным образом из-за белой вуали и холодных серых глаз. Едва услышав об этих отвратительных подробностях, почувствовав стремление и готовность противостоять низким проискам, он заключил: «Еще посмотрим, кто из нас хитрее! Пусть только попробует взглянуть на вас в моем присутствии!» Но монахиня ни разу не осмелилась, а доктор Джон рассматривал меня с научной точки зрения – как пациентку, оттачивая профессиональное мастерство и одновременно удовлетворяя душевную щедрость в ходе сердечного, дружески внимательного лечения.

Вечером первого декабря я в одиночестве прогуливалась по холлу. Часы показывали шесть. Двери классов были закрыты, однако внутри ученицы предавались свободному веселью, творя миниатюрный хаос. В холле царила полная тьма, если не считать красного света под печкой и вокруг нее. Широкие стеклянные двери и высокие окна покрылись морозными узорами, однако кое-где сквозь белое зимнее покрывало просвечивали хрустальные звезды и, нарушая чистым сиянием бледную вышивку, предвещали ясную, хотя и безлунную ночь. Способность гулять одной в темноте доказывала, что нервы уже начали приходить в порядок. Я думала о монахине, но страха не испытывала, хотя лестница за моей спиной вела во мрак; пролет за пролетом поднималась на чердак, в логово привидения. И все же признаюсь: когда на лестнице внезапно послышался шорох, а, повернувшись, я увидела в глубокой тени еще более темный силуэт, сердце мое затрепетало, дыхание сбилось. Силуэт спускался по ступеням. В тот же момент издалека донесся звон дверного колокольчика, и этот живой звук вернул меня к реальности: для монахини силуэт выглядел слишком низким и округлым. Это оказалась всего лишь мадам Бек – на посту, как обычно.

– Мадемуазель Люси! – воскликнула, вбежав из коридора, Розин с лампой в руке. – On eat là pour vous au salon![214]214
  Вас ждут в гостиной! (фр.)


[Закрыть]

Мы с мадам увидели друг друга, Розин увидела нас обеих, однако всеобщего приветствия не последовало. Я поспешила в гостиную, где увидела того, кого и, признаюсь, ожидала: доктора Бреттона, – только почему-то он явился в вечернем костюме и с ходу заявил:

– Экипаж ждет возле крыльца. Матушка прислала. Мы едем в театр. Собиралась поехать сама, однако неожиданный гость нарушил планы и она распорядилась, чтобы я пригласил вас. Готовы?

– Сейчас? В таком виде? – в отчаянии воскликнула я, коснувшись своего темного шерстяного платья.

– В вашем распоряжении целых полчаса. Я известил бы заранее, однако сам решил ехать лишь в начале шестого, когда узнал, что в спектакле занята великая актриса.

Когда он назвал имя, я мгновенно испытала потрясение. Да что я! В те дни оно потрясало всю Европу. Сейчас это имя забыто, стихло даже его звучное эхо. Актриса давно ушла на покой, а над некогда гордой головой сомкнулись тьма и забвение.

Но тогда ее день – день Сириуса – царил во всем великолепии света и блеска.

– Дайте мне десять минут, и поедем, – пообещала я и умчалась, ни на миг не задумавшись о том, о чем, очевидно, сейчас задумались вы, читатель, а именно: миссис Бреттон не возражала, чтобы меня сопровождал Грэхем.

Эта мысль, как и щепетильность, не могла прийти мне в голову, не возбудив жестокого презрения к себе, неугасимого и ненасытного стыда, способного остановить кровь в жилах. Больше того: зная своего сына и меня, крестная матушка могла с тем же успехом задуматься о допустимости поездки сестры в обществе брата.

Случай не требовал особой парадности. Серо-коричневое креповое платье вполне подошло бы, и я принялась искать его в стоявшем в спальне огромном гардеробе, где висело не меньше сорока разнообразных одеяний, однако, судя по всему, чья-то решительная рука навела здесь порядок и отправила кое-какие неугодные наряды, в том числе и мое креповое платье, на чердак. Предстояло его оттуда извлечь. Я взяла ключ и бесстрашно, почти не задумываясь, отправилась на чердак, отперла дверь и нырнула внутрь. Можете верить, можете не верить, но, когда я внезапно вошла, на чердаке не было так темно, как следовало ожидать. В одной точке пространства мерцал торжественный свет – похожий на звезду, но шире. Свет этот ясно открывал взору глубокий альков с частью затенявшего его грязного алого занавеса. Прямо на моих глазах мерцание беззвучно исчезло, а вместе с ним альков и занавес: весь дальний угол чердака погрузился во тьму. Исследовать причину происходящего я не отважилась, поскольку не располагала временем и не испытывала ни малейшего желания, а просто схватила – по счастью, висевшее возле двери – платье, выскочила, с судорожным трепетом в руках заперла дверь и бросилась вниз по лестнице в спальню.

Меня так трясло, что я не могла даже самостоятельно одеться: пальцы не слушались, невозможно было причесаться, а тем более застегнуть многочисленные крючки, – поэтому пришлось позвать Розин, дать ей немного денег и попросить помочь. Деньги Розин любила, постаралась на славу: расчесала волосы, великолепно уложила, математически точно приладила кружевной воротничок, аккуратно завязала ленточку на шее – одним словом, справилась с работой не хуже ловкой Филлис, которой при желании вполне могла бы стать. Подав носовой платок и перчатки, со свечой в руке она проводила меня вниз по лестнице. Оказалось, что в спешке забыта шаль, и она с готовностью сбегала в спальню, а я осталась в вестибюле с доктором Джоном.

– В чем дело, Люси? – пристально на меня взглянув, спросил мистер Бреттон. – Вы очень возбуждены. Неужели опять монахиня?

Я решительно отвергла подозрение: мысль о новом мираже вызывала досаду, – однако он не отступал:

– Готов поручиться, что прав: после встречи с ней в ваших глазах остается особый блеск, да и выражение лица ни с чем не спутаешь.

– Нет, ее не было!

Мне не хотелось сдаваться, да и призрак я не видела.

– Однако вернулись прежние симптомы: характерная бледность и, как говорят шотландцы, «взбудораженный вид».

Доктор Джон никак не желал мне верить, и я решила рассказать, что видела на самом деле. Разумеется, он сделал собственные выводы: оптическая иллюзия, нервное расстройство и так далее, – но возражать я не стала. Медики неопровержимо уверены в собственной правоте, абсолютно тверды в сухих материалистичных взглядах.

Розин принесла шаль. Меня закутали и посадили в экипаж.

Театральный зал оказался не просто полон, а забит под самую крышу. Присутствовали королевские особы и знать. Дворцы и отели опустели, отправив своих обитателей на многочисленные ярусы, которые они плотно и заполнили. Испытывая благодарность за привилегию, я заняла место перед сценой. Предстояло собственными глазами увидеть легендарную актрису, рассказы о волшебном таланте которой породили настоящий ажиотаж. Хотелось понять, действительно ли она заслуживает своей славы. Я ждала с легким предубеждением, но с огромным интересом. Знаменитая Вашти представляла собой явление, прежде мне неведомое, великую новую планету, но какой окажется в действительности? Я ждала восхода.

Планета взошла декабрьским вечером, в девять часов: я увидела ее над горизонтом. Пока еще она сияла с бледным величием и непреклонным могуществом, но уже приближалась к своему судному дню. Вблизи возникало впечатление хаоса – пустого, бессодержательного, почти растраченного: небесного тела исчезнувшего или исчезающего, наполовину лавы, наполовину сияния.

Доводилось слышать, как эту женщину называли некрасивой, так что я ожидала увидеть резкие, даже грубые, черты – нечто большое, угловатое, землистое, – а увидела тень королевы Вашти: когда-то прекрасная, как ясный день, сейчас она выглядела бледной, словно сумерки, и слабой подобно воску в огне.

Некоторое время – довольно долго – казалось, что на сцене, перед массой зрителей, движется всего лишь человеческая фигура, хотя и уникальная, но постепенно я поняла ошибку. Да, заметила в актрисе то, что не присуще ни женщине, ни мужчине: в каждом ее глазу сидело по дьяволу. Злые силы несли ее сквозь трагедию, поддерживали волю – ведь она всего лишь хрупкое существо. По мере развития действия и углубления сюжета эти силы дико потрясали человеческое естество низменными страстями, написав на высоком чистом лбу слово «ад». Они же наполняли голос страданием и превращали царственное лицо в инфернальную маску. Теперь она предстала воплощением ненависти, убийства и безумия.

Потрясающая картина: великое откровение, низменное, аморальное, ужасное зрелище. Пронзенные бойцы, истекающие кровью на песчаной арене; яростно несущиеся на жертву быки; лошади с безобразно вспоротыми животами оказались бы не столь жестоким испытанием для публики, не столь острой приправой к пресной будничной пище, как Вашти, одержимая семью демонами, причиняющими смертные муки, но не поддающимися изгнанию.

Страдание поразило царицу. Она стояла перед публикой, не сдаваясь, не покоряясь и даже, по большому счету, не возмущаясь, замерев в борьбе, окаменев в сопротивлении. Она была даже не одета, а задрапирована светлой тканью на манер античных красавиц – неподвижная, словно скульптура. Фон, окружение и пол – все было темно-красным и с особым значением выдвигало на первый план фигуру – белую, как гипс, как серебро, но если сказать еще точнее, то как сама смерть.

Куда исчез автор картины «Клеопатра»? Вот кому следовало прийти, сесть и внимательно изучить изображение совсем иного рода! Пусть бы поискал здесь могучую плоть, мышцы, горячую изобильную кровь, сытое тело – все, чему поклонялся. Пусть бы все материалисты бросили кисти и обратились в зрение.

Я сказала, что Вашти не возмущалась своим горем. Нет. Слабость этого слова превращает его в ложь. Для нее все, что доставляло боль, немедленно воплощалось в реальность и представало как вещь, которую можно разрушить, разорвать в клочья. Сама похожая на видение, она отважилась бороться с отвлеченными понятиями. До бедствия держалась словно тигрица: разрывала горести и стряхивала с себя в конвульсивной ненависти. Боль не приносила ей добра, слезы не поливали урожай мудрости. На болезни и даже смерть она смотрела мятежно. Возможно, Вашти была порочна, но в то же время сильна. Сила ее завоевала красоту и победила грацию, превратив обеих в несравненно великолепных и столь же покорных пленниц. Даже в моменты самых безумных всплесков энергии каждое малейшее движение отличалось королевской возвышенностью. Разметавшиеся в боевом порыве волосы все равно оставались ангельскими, сияя подобно нимбу. Падшая, мятежная, изгнанная, она помнила о рае, в котором восстала. Небесный свет пронзал все препоны, проникал в темницу и раздвигал тесные стены.

Поставьте перед Вашти в качестве препятствия Клеопатру или другую лентяйку, и увидите, как она пронзит мягкую массу, словно сабля Саладина[215]215
  Саладин (1138–1193) – египетский султан, возглавлявший борьбу мусульман против крестоносцев. – Примеч. ред.


[Закрыть] – пуховую подушку.

Пусть Питер Пауль Рубенс восстанет из мертвых, скинет погребальный саван и поставит перед Вашти всю армию своих пышных женщин. Дарованные этому хрупкому посоху Моисея магическая мощь и пророческая добродетель позволили бы ему единым взмахом освободить от чар море и затопить тяжеловесную толпу снесшим все укрепления бурным потоком.

Доводилось слышать, что Вашти вовсе не была примерной (а она и не выглядела таковой). Дух ее явился из Тофета[216]216
  Библейское место, где впавшие в идолопоклонство жители могли приносить в жертву детей; геенна. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Однако если так много нечестивой силы способно восстать снизу, разве не может однажды сверху пролиться равное количество священной сущности?

Что же думал об этом существе доктор Джон?

Я часто и надолго забывала, что можно посмотреть на него и задать вопрос. Всесильный магнетизм гения сорвал сердце с привычной орбиты. Подсолнух отвернулся от солнца, привлеченный иным светом – огненно-красной, обжигающей вспышкой кометы. Мне доводилось видеть актерскую игру, но никогда ничего подобного: изумляющего надежду и подавляющего желание, обгоняющего порыв и затмевающего осмысление; не просто раздражающего воображение и нервы мыслью о том, что могло быть сделано, но почему-то не сделано, но раскрывающего мощь подобно глубокой, набухшей зимней реке, срывающейся с обрыва грохочущим водопадом и уносящей в пропасть душу, словно невесомый сухой листок.

Со свойственной ей зрелостью суждений мисс Фэншо объявила доктора Бреттона серьезным и подверженным страстям: слишком печальным и впечатлительным, – но я никогда не видела его в таком свете и не смогла бы уличить ни в одном из этих недостатков. Естественный нрав его вовсе не отличался задумчивостью, а расположение духа не было сентиментальным. Впечатлительность Грэхема напоминала: ветер и солнце волновали его, но ни металл, ни огонь не оставляли заметных следов.

Доктор Бреттон умел думать, однако оставался при этом скорее человеком действия, чем человеком мысли; мог чувствовать, причем по-своему живо, но сердце его не обладало струной воодушевления. На яркие, мягкие, приятные впечатления его глаза и губы отзывались так же ярко, мягко и приятно. В эти минуты наблюдение за ним доставляло такую же радость, как созерцание разноцветных летних облаков – розовых и сиреневых, перламутровых и пурпурных, – однако все, что имело отношение к грозе – дикое, чрезмерное, опасное, внезапное, горящее, – не вызывало у него ни симпатии, ни понимания. Когда я на миг опомнилась и взглянула на спутника, то с интересом и легким удивлением обнаружила, что на зловещую и надменную Вашти он смотрел не с восхищением и поклонением, даже не с испугом и волнением, а всего лишь с глубоким любопытством. Ее агония не причиняла ему боли, дикий стон страшнее крика почти его не трогал. Ярость вызывала некоторое отторжение, но вовсе не повергала в ужас. Холодный молодой британец! Бледные скалы родной Англии не смотрят на приливы Ла-Манша с таким же спокойствием, с каким он созерцал пифийское вдохновение того вечера.

Наблюдая за красивым лицом, я жаждала узнать конкретные впечатления и наконец отважилась об этом спросить. При звуке моего голоса Грэхем словно очнулся ото сна, поскольку думал, причем сосредоточенно, о чем-то своем.

– Нравится ли вам Вашти?

– Хм… – последовало вместо ответа, а затем на губах появилась странная улыбка – холодная, неодобрительная, едва ли не бессердечная!

Думаю, что подобные натуры не вызывали у него ни сочувствия, ни симпатии. В нескольких лаконичных фразах он изложил мнение об актрисе, оценивая ее как женщину, а не как художника. Суждение оказалось уничтожающим.

Тот вечер уже отметился в книге моей жизни не белым, а ярко-красным крестом, однако оказалось, что на этом он не закончился: предстояло внести новые заметки, причем столь же незабываемые.

Ближе к полуночи трагедия сгустилась и сконцентрировалась до сцены смерти. Зал затаил дыхание, и даже Грэхем закусил губу, нахмурился и напряженно выпрямился в кресле. Зрители замерли, сосредоточили взгляд и слух на единой точке сцены, где белая фигура содрогалась в битве с последним врагом – ненавистным, побеждающим. Ничего, кроме предсмертных мучительных вздохов и стонов пассивного сопротивления, слышно не было. Непокорная воля заставляла слабое тело бороться с судьбой и смертью, отвоевывать каждый дюйм земли, дорого продавать каждую каплю крови, цепляться за каждую физическую способность: видеть, слышать, дышать, жить до последнего, до той крайней черты, где смерть произнесет свой жестокий вердикт: «Все, дальше ни шагу!»

В этот самый миг за сценой внезапно раздался странный, зловещий шум: топот ног, испуганные крики. Вопрос: «В чем дело?» – задал себе каждый. Ответом послужили пламя и запах дыма.

– Пожар! – пронеслось по верхним ярусам.

– Пожар! – в ужасе повторили ложи и партер.

И тут же – быстрее, чем способно написать перо, – навалилась сокрушительная паника, возник слепой, эгоистичный, жестокий хаос.

А что же доктор Джон? Читатель, я до сих пор вижу его невозмутимое спокойствие и благородное мужество, когда он произнес, взглянув на меня с той же безмятежной добротой, с тем же нерушимым самообладанием, которое я замечала, сидя рядом в уютной гостиной крестной матушки:

– Знаю, что Люси останется на месте.

Да, с таким заклинанием я бы не тронулась с места даже под качающимся утесом, опасаясь доставить ему волнение, нарушить волю или привлечь внимание. Больше того: сидеть неподвижно в данных обстоятельствах требовал мой собственный инстинкт.

Мы находились в партере, и в мгновение ока вокруг возникла ужасная, безжалостная давка.

– Как испуганы женщины! – заметил доктор Джон. – Но если бы мужчины держали себя в руках, можно было бы сохранить порядок. Вижу не менее полусотни эгоистичных типов, каждого из них, если бы оказался рядом, без капли жалости сбил бы с ног. Некоторые женщины храбрее мужчин. Вон там… Боже мой!

Пока Грэхем говорил, грубый здоровяк внезапно оттеснил и швырнул под ноги обезумевшей толпы девушку, только что спокойно и крепко державшую под руку мужчину. На пару секунд она исчезла из виду, и Грэхем бросился вперед, вместе со спутником жертвы – седым, но сильным мужчиной – оттеснил беспорядочную массу. Голова девушки с рассыпавшимися длинными волосами упала на его плечо. Похоже, она потеряла сознание.

– Положитесь на меня, я врач, – произнес Бреттон.

– Если с вами нет леди, я согласен, – ответил седой джентльмен. – Помогите моей дочери, а я постараюсь проложить путь: необходимо выбраться на воздух.

– Со мной леди, однако она не помешает и не обременит, – сообщил доктор Джон, подзывая меня взглядом.

Между нами возникло немалое расстояние, однако, подчиняясь молчаливому приказу, я преодолела живой барьер, пригибаясь и пролезая снизу там, где не могла пройти между людьми или переступить через препятствие.

– Держитесь за меня и ни в коем случае не позволяйте себя оттеснить, – скомандовал Грэхем, и я послушалась.

Наш первопроходец оказался сильным и упорным: с настойчивостью железного клина рассек плотную толпу и, с трудом пробравшись сквозь горячую, задыхающуюся массу тел, вывел нас на свежий, морозный ночной воздух.

– Вы англичанин! – проговорил джентльмен, обращаясь к доктору Бреттону, едва мы выбрались на улицу.

– Да, англичанин. И, кажется, вы мой соотечественник?

– Верно. Будьте добры, постойте с ней пару минут, пока я найду свой экипаж.

– Папа, я не ранена, – прозвучал тонкий девичий голосок. – Но… где же папа?

– Я друг, а ваш отец сейчас придет.

– Скажите ему, что я не пострадала. Вот только плечо… прямо на него наступили!

– Очевидно, вывих, – пробормотал доктор Джон. – Будем надеяться, что ничего более серьезного не случилось. Люси, помогите, пожалуйста.

Мы вместе изменили положение так, чтобы девушке было поудобнее, и теперь она лежала неподвижно и стоически терпела боль.

– Какая легкая. Совсем как ребенок! – заметил Грэхем шепотом и спросил: – Сколько, по-вашему, ей лет, Люси?

– Никакой я не ребенок, а взрослая леди семнадцати лет, – со скромным достоинством заявила пострадавшая и тут же добавила: – Где папа? Скорее бы пришел, а то я начинаю нервничать.

Подъехал экипаж, и отец освободил Грэхема от ноши, но, передавая девушку с рук на руки, мужчины причинили ей боль, и она застонала.

– Прости, дорогая! – нежно произнес ее отец и повернулся к Грэхему: – Вы сказали, сэр, что имеете отношение к медицине?

– Да, я доктор Бреттон из Террасы.

– Очень хорошо. Может, поедете в моем экипаже?

– У меня где-то здесь стоит свой. Сейчас найду его и последую за вами.

– Будьте добры, если не затруднит. Отель «Креси» на рю Креси.

Мы тронулись в путь, и всю дорогу доктор молчал. Происходящее казалось приключением.

Потратив некоторое время на поиски, к месту назначения мы прибыли минут через десять после новых знакомых, хотя экипаж ехал быстро. Отель отличался от местных и представлял собой отдельные корпуса, а не единое здание. Миновав ворота, проехав под огромной аркой и по закрытой аллее, мы оказались на застроенной по периметру площади и остановились.

Служащий указал на широкую красивую лестницу и остановились перед импозантной дверью с номером «два» на площадке второго этажа. Как объяснил Грэхем, весь первый этаж занимал какой-то prince Russe[217]217
  Русский князь (фр.).


[Закрыть]. Слуга в дорогой ливрее, который вышел на звонок, проводил нас и поспешил объявить о нашем прибытии. В гостиной пылал камин, стены сверкали зеркалами. Перед огнем хлопотали две дамы, девушка полулежала в глубоком кресле, перед которым взволнованно ходил седой джентльмен.

– Где Харриет? Пусть придет ко мне, – послышался слабый девичий голосок.

– Позовите же миссис Херст! – раздраженно приказал джентльмен впустившему нас слуге.

– Сожалею, сэр, но ее нет: юная леди отпустила ее до завтра.

– Да-да. Я вспомнила: она отпросилась проведать сестру, – вмешалась девушка. – Как жаль! Эти Манон и Луизон не понимают ни слова из того, что я говорю, и невольно причиняют боль.

Джентльмены обменялись рукопожатиями, и, пока они разговаривали, я подошла к креслу и помогла ослабевшей девушке.