Текст книги "Португальская империя и ее владения в XV-XIX вв"

Иезуит Фернан Кардин, современник Брандана, оставил нам интересное описание Бразилии в этот период времени, которое английские корсары отобрали у него в 1601 г. и которое священник Сэмюэл Перчас опубликовал только 24 года спустя. Поскольку часть оригинала была утеряна, я буду цитировать перевод Перчаса там, где это необходимо. Кардин сильно хвалил климат Бразилии, называя его «умеренным, со свежим и целебным воздухом», который был лучше португальского. Его поражало долголетие жителей, как американских индейцев, так и португальских поселенцев. «Люди живут долго, до девяноста, ста и более лет; и в стране много пожилых людей». Он находился под глубоким впечатлением от «ясной и чистой» красоты тропических ночей, когда в небе сияет Южный Крест. Но, как и большинство его современников, он разделял средневековое поверье в гибельное влияние Луны, которая, писал он, «наносит вред здоровью и приводит к порче многих вещей». Светает в этой стране столь же быстро, отмечал он, как и наступают сумерки; и в Южном полушарии «их зима начинается в марте и заканчивается в августе; лето начинается в сентябре и заканчивается в феврале; ночи имеют такую же продолжительность, что и дни на протяжении всего года». Один его комментарий довольно курьезен, а именно что страна «отчасти меланхолична», объяснение чему он находил в продолжительных дождях и частых разливах рек. Он говорил о том, что строительный камень встречается довольно редко в прибрежных районах, а также о том, что в стране не хватает необходимого материала для пошива одежды, за исключением хлопка. Выращивание крупного рогатого скота и сахара – вот чем в основном занимались здесь поселенцы, и в районах их проживания «пища и вода целебны и легко усваиваются организмом».

Сравнивая Бразилию с Португалией, Кардин считал, что у первой «более умеренный и благоприятный климат, без страшной жары и холодов, где люди действительно живут долго; где основные болезни – это колики или заболевания печени, боли в груди и голове, чесотка, и никаких других португальских болезней». Море у бразильского побережья изобилует съедобной и вкусной рыбой. На берегу наблюдается благословенное отсутствие вшей и блох. Дома выглядят непритязательно, «большинство их имеют глинобитные стены и перекрыты камышом, хотя теперь они начинают возводить постройки из известняка, камней и кирпичей». Имеется большая нехватка европейских материалов для одежды и мануфактуры, особенно в более бедных и редко населенных южных капитаниях. С другой стороны, в Пернамбуку и Баии население «снабжено всеми видами одежды и шелками, и люди ходят в изысканных нарядах, одеты в шелк и бархат». Отсутствие вшей и блох компенсируется другими вредными насекомыми «самых разных видов, таких ужасных и ядовитых, что, если они ужалят человека, место укуса распухает и остается опухшим 3–4 дня; особенно это касается бодрых и здоровых людей, у которых свежая кровь от хорошего хлеба и вина и дорогих продуктов из Португалии». Удивительно, но, перечисляя вредных насекомых Бразилии, падре Кардин не упомянул о вездесущем муравье, который получил от раздосадованных его присутствием плантаторов сахарного тростника прозвище Король Бразилии.

Кардин резко осуждал то, как португальские поселенцы, или большинство из них, относятся к индейцам, которых убивали или обращали в рабство по малейшему поводу (или без него). И это несмотря на повторные королевские приказы и официальные законы, запрещавшие подобную жестокость. Его отчет очевидца всего один из многих документов XVI–XVII вв., в которых подробно описывается, как поселенцы и королевские чиновники убивали, превращали в рабов и нещадно эксплуатировали индейцев; иезуиты-миссионеры были одиноки в своем стремлении защитить их. Даже если принять во внимание имевшие место преувеличения и тот факт, что индейцы не всегда воздерживались от враждебных действий, а также то, что некоторые из них были каннибалами, накопившиеся свидетельства дают возможность говорить о влиянии на поведение как португальцев, так и испанцев «черной легенды». Кардин приводит несколько примеров, как поселенцы выманивали индейцев из их деревень в сертане (sertao), внутренних засушливых районах страны, на побережье, где их превращали в рабов. В некоторых случаях охотники за рабами даже переодевались иезуитами-миссионерами, все были одеты в сутану и имели тонзуру, чтобы завоевать доверие дикарей, поскольку иезуиты были единственными белыми людьми, кому индейцы доверяли.

Приводимые Кардином свидетельства того, что португальские поселенцы часто в своем поведении руководствовались принципом, которому позднее последуют англосаксы в Северной Америке, что «хороший индеец – это мертвый индеец», слишком многочисленны, чтобы приводить их здесь. Достаточно процитировать одно из многих наблюдений, из которого становится ясно, какая пропасть пролегла между королевскими предписаниями и практикой колонистов.

«Что касается осуществления правосудия в отношении индейцев, Королю, нашему повелителю, следует понять, что хотя Его Величество, как и все королевские особы, его предшественники, всегда считают основной обязанностью губернаторов рассматривать и решать дела индейцев, тем не менее правосудие касательно их в Бразилии почти не имеет места. Это ясно видно по тем нападениям, ограблениям, пленениям и другим притеснениям, которым подвергаются индейцы вплоть до сих пор. К индейцам закон всегда был суров; их приговаривали к повешению, четвертованию, рассечению на части; им отрубали руки, пытали раскаленными щипцами и сажали на жерло пушки. Все это полагалось за убийство или соучастие в убийстве португальца (который, несомненно, заслуживал этого). Но всегда есть люди, и их немало в Бразилии, как и всегда они были, печально известные грабежами, воровством, поджогами, продажей в неволю и убийствами в отношении многих индейцев, против которых еще ни разу не было применено наказание. И следует опасаться, что возмездие придет с Неба ко всем жителям Бразилии».

На основании всего сказанного, принимая во внимание массу свидетельств, можно легко опровергнуть современное утверждение португальцев о бескровной колонизации Бразилии, отмеченное непроизвольной симпатией и пониманием к американским индейцам, чувством, которое отсутствует у других колониальных держав в Америке – испанцев, англичан, французов или голландцев. Но было бы, конечно, равным образом ошибочным недооценивать действительные достижения Португалии в колонизации Бразилии и утверждать, что к аборигенам всегда везде относились плохо, как уверяли Кардин и современные ему критики. Если поселенцы, в своей значительной части, рассматривали индейцев как источник рабочей силы, которых можно было принудительно использовать, нисколько не считаясь с ними, были также и примеры мирной расовой ассимиляции. Первопроходцу Дуарте Куэлью была передана в дар капитания Пернамбуку и часть морского побережья (donatario); два поколения его семьи в течение 1540–1570 гг. прилагали большие усилия, чтобы отстроить колониальное поселение, чему упорно сопротивлялись окрестные племена. В это же самое трудное время родственник Дуарте конкистадор Жерониму д’Албукерки, отличавшийся чадолюбием, прославился своими любовными похождениями. Его знали как человека «имевшего мягкий характер и дружественно расположенного к окружающим, и поскольку у него было много детей от дочерей местных племенных вождей, он относился к ним с предупредительностью». Патриарх «Адам из Пернамбуку», окрещенный этим именем из-за своего многочисленного потомства, в 1584 г. официально признал 24 своих отпрыска. И в наши дни многие из знатных семейств Пернамбуку гордятся своим происхождением от индейской «принцессы» Марии ду Эспириту Сайту Арку-Верде. Это была бразильская (и более плодовитая) Покахонтас[22]22
  Покахонтас – дочь индейского вождя, вышедшая в 1614 г. замуж за Джона Ролфа в английской колонии Джеймстаун в современном штате США Виргиния. Пакахонтас, которую окрестили Ребеккой, родила сына, потомки которого живы до сих пор, сама же отправилась с мужем в Англию, где в 22 года умерла от пневмонии или туберкулеза.


[Закрыть].

Иезуиты пытались сделать из кочующих индейцев оседлых христиан, собирая их в миссионерские поселки (aldeias), так же поступали, с переменным успехом, их испанские коллеги, создавая более известные всем резервации в Парагвае. Эти поселки первоначально располагались вблизи поселений белых и их небольших городков; иезуиты вынужденно давали согласие на работу своих подопечных у португальских поселенцев, оговаривая это рядом условий и гарантий. Но они стремились ограничить эти контакты, насколько это было возможно, и оградить своих неофитов от разлагающего влияния белых поселенцев и полукровок. По этой причине они воздерживались, в некоторых местах, от обучения новообращенных португальскому языку, пользуясь в миссионерских поселках в общении смесью диалектов тупи-гуарани с португальским языком. Монархия была также заинтересована в том, чтобы обеспечить дружеское сотрудничество с «цивилизованными» индейцами, которых называли Indios mansos («кроткие индейцы»), в защите прибрежных поселений от нападений корсаров – в первую очередь французских, а после 1570 г. и английских. Эти дружественные индейцы были также полезны, когда устраивали облавы на сбежавших негров-рабов, хотя индианки часто свободно вступали в связь с африканцами, когда представлялась такая возможность; мужчины этих рас обычно недолюбливали друг друга. В самых южных районах Сан-Паулу и Сан-Висенти процесс смешения белых и индейцев протекал интенсивнее, чем где-либо еще. Белые поселенцы брали в жены индианок или чаще сожительствовали с ними. В жилах жителя Сан-Паулу текла смешанная кровь (так обстояло дело почти со всеми), в этом было явное сходство бразильцев с франко-канадскими метисами, или, иначе, трапперами (фр. coureur-du-bois). Местные жители привычнее себя чувствовали на лесных тропах в отдаленных внутренних районах, чем дома на собственной ферме. Они удалялись вглубь континента на сотни миль в поисках индейцев-рабов и драгоценных металлов, отдельные их отряды проникли вплоть до Анд в конце века.

Ангола и королевство Конго, XVI–XVIII вв.

Как бы ни были удачливы индейцы в роли охотника, рыболова, бойца или охотника за рабами на службе белого человека и как бы ни желали индианки стать его женами, наложницами и служанками, именно труд раба-африканца стал основой плантационного хозяйства в трех (относительно) населенных прибрежных районах – Пернамбуку, Байя и Рио-де-Жанейро. Этих негров-рабов привозили в основном из различных областей Западной Африки, расположенных к северу от экватора, начиная, можно сказать, с 1550 г. Во второй половине XVI в. это были в основном Конго и Ангола. Первоначально рабы набирались в Сенегамбии из народностей волоф и мандинга в западной части Судана, на побережье рабов в Нижней Гвинее из народностей ардра и йоруба, а также из жителей Бенина и Варри в дельте реки Нигер. Острова Сан-Томе и Принсипи, особенно первые, вскоре стали перевалочным пунктом, где собирались партии рабов из Нижней Гвинеи, а позднее из Лоанго и Конго, для того чтобы быть проданными за золото в Сан-Жоржи-да-Мина (Элмине) или отправленными на продажу в Лиссабон, Бразилию или Испанскую Америку. Подобную роль исполнял остров Сантьяго среди островов Зеленого Мыса, куда свозились рабы из Сенегамбии. Работорговля на Сан-Томе и впоследствии выращивание сахарного тростника на этом острове получило значительный стимул после того, как португальцы установили дружественные отношения с королевством Конго народа банту в 1483 г. История безуспешных попыток насадить христианство и европейскую цивилизацию в этом африканском королевстве в первой половине XVI в. хорошо известна, и здесь необходимо только вкратце подытожить ее. Она наглядно показывает двойственность в подходе португальцев к черным африканцам, который сохранялся в течение длительного времени, – стремление спасти их бессмертные души и поработить их бренные тела.

Основная часть старого королевства Конго занимала северную часть современной Анголы со столицей Мбанза-Конго, которая позже была переименована в Сан-Салвадор. С севера королевство ограничивала река Конго, на юге – р. Ложе; восточная граница проходила приблизительно в южном направлении от озера Стэнли-Пула[23]23
  Ныне оз. Малебо – на р. Конго выше Киншасы и Браззавиля.


[Закрыть] параллельно реке Кванго. Различные государства и племена к востоку и югу от этих границ по очереди признали власть Конго, изредка отправляя дань и дары Мани, вождю или королю, имевшему резиденцию в Мбанза-Конго. Одним из этих довольно бедных данников был Нгола, король Ндонго – государства, расположенного между реками Данде и Кванза, к югу от Конго. Конголезцы и племена мбунду, населявшие эти саванны, которые охватывали с юга экваториальные леса, практиковали сменную культивацию, чередуя различные культуры. Они умели обрабатывать металлы – железо и медь – и были искусными горшечниками. Они также ткали циновки и изготавливали различные предметы одежды из листьев пальмы рафия. Их мастерство в этом деле просто поражало первых португальцев. У них были домашние животные – свиньи, овцы, куры и в некоторых районах крупный рогатый скот, хотя они не пили молока, не занимались маслоделием и сыроварением. Их жилищем были хижины, или краали, построенные из непрочных материалов, прямоугольных по форме. Из сельскохозяйственных орудий у них была только мотыга и топор; наряду с просом, сорго и бобами, которые они выращивали, в их рационе были также лесные плоды и дичь. Законы племени и обычаи регулировали их повседневную жизнь, и их знахари, лечившие людей, были в большом почете. Конголезцы не знали искусства письма; но португальцы считали их наиболее развитыми среди негритянских племен, которые они до сих пор встретили. И эти банту железного века, без сомнения, превосходили бразильских индейцев, пребывавших в каменном веке.

Конголезская монархия не была наследственной. Королю обычно наследовал один из его сыновей; но, как правило, у наследника были соперники, и победивший претендент на трон убивал своих противников и тех, кто их поддерживал. Утвердившийся на престоле король теоретически обладал абсолютной властью, но на деле он должен был обязательно прислушиваться к мнению ведущих представителей знати. Наиболее влиятельные из них были губернаторами пяти из шести провинций, на которые королевство было поделено (центральная шестая провинция находилась под его личной властью). Эти правители отвечали за сбор и доставку в столицу местной дани в виде пальмового волокна, слоновой кости, шкур и рабов. Наиболее ценной валютой были морские раковины нзимбу; и их доставляли исключительно с острова Луанда, которым управлял представитель короля.

Португальские короли из Ависской династии начиная с 1483 г. не предпринимали попыток ни установить политический контроль над королевством Конго, ни завоевать его силой. Им было достаточно признавать королей Конго своими соратниками по оружию и относиться к ним как к союзникам, а не вассалам. Пытались они также обратить королей и их подданных в христианство, посылая миссионеров в Конго и обучая избранных конголезских юношей в Лиссабоне. В первые португальские миссии и посольства в Конго входили не только священники и монахи, но и опытные ремесленники, каменщики, кузнецы и сельскохозяйственные работники. Два немецких печатника в Лиссабоне добровольно переехали со своим печатным станком на остров Сан-Томе в 1492 г., как можно предположить, с целью трудиться в интересах королевства Конго или в самом королевстве. Однако ничего из того, что они могли бы выпустить из-под печатного пресса, не сохранилось. Несколько португалок были направлены в королевство, чтобы научить местных женщин из знати правилам ведения домашнего хозяйства, принятым в Португалии. Один из конголезских принцев, посланных учиться в Европу, был со временем рукоположен в епископы Утики, на что неохотно дал согласие папа римский по просьбе португальского короля в 1518 г. Наиболее страстным сторонником западной цивилизации и религии в XVI в. в Конго был король Нзинга Нвемба, названный доном Афонсу I после его обращения в христианство, правивший с 1506 по 1543 г. Это был истинный, пылкий и умный новообращенный христианин, который прилагал все усилия для утверждения новой веры, в том числе подавая личный пример. Португальских миссионеров, торговцев и мастеровых людей ожидал теплый прием, и по крайней мере какое-то время конголезцы проявляли искреннее желание принять (или адаптировать) европейский образ жизни, который привлек японцев 350 лет спустя. Что же тогда помешало королевству народа банту четыре с половиной столетия назад принять западный образ жизни, когда король Португалии Мануэл I и король Конго Афонсу I оба искренне преследовали эту цель?

Во-первых миссионеров было недостаточно, как и учителей и ремесленников для обучения конголезцев. Дон Афонсу постоянно просил о присылке новых учителей и ремесленников, но их так и не набралось в достаточном количестве. Многие из тех, кто все же приехал, вскоре умерли, так как в то время ничего не было известно о причинах и методах лечения малярии и других тропических заболеваний. Во-вторых, многие из приехавших миссионеров проявляли равнодушие в своей деятельности, которая не была их призванием, поскольку духовенство в Португалии не отличалось высокой моралью, как и повсюду в Европе. В-третьих, обширные и все множившиеся обязательства Португалии в отношении заморских территорий, раскинувшихся от Островов пряностей до Сан-Висенти в Бразилии, наряду с продолжавшимися военными действиями в Марокко, с неизбежностью отвлекали внимание от Конго. Король Португалии Жуан III, правивший с 1521 по 1557 г., в отличие от двух своих предшественников, не проявил особого интереса к миссионерству в Конго. В течение длительного времени он оставлял без ответа многочисленные письма и послания короля Конго; и когда он действительно посылал ответ и оказывал какую-либо помощь, то обычно она была очень незначительна и приходила слишком поздно. Вторжение орд каннибалов джагга из Центральной Африки в королевство Конго в 1568–1573 гг. привело к опустошению нескольких его областей, прежде чем этих дикарей изгнал из пределов королевства португальский экспедиционный корпус. Но основной причиной провала столь обещающего начала – утверждения западной цивилизации в Конго – была постепенно крепнувшая связь между миссионерами и работорговцами, которая окончательно сложилась перед вторжением джагга.

Уже в 1530 г. годовой вывоз рабов из королевства Конго оценивался в 4 тысячи или 5 тысяч pecas de Indias. Под наименованием реса подразумевался сильный и здоровый юноша-раб; все другие рабы обоего пола ценились меньше и не были ему равноценны. Под эту категорию могли подпадать два или три человека, разного возраста, пола и физической формы; грудных детей считали вместе с матерью. В это время большинство рабов приобретали в процессе меновой торговли вне пределов королевства Конго из племен теке и мпумбу на северо-востоке и мбунду на юге. Король Афонсу I и его наследники постоянно жаловались, что португальские торговцы смотрят на конголезцев как на рабов; да и вторжение джагга сопровождалось значительным ростом работорговли, которая продолжала процветать в Конго и после их изгнания. Сами конголезские короли время от времени дарили рабов королям Португалии; но из их переписки явствует, что рост работорговли воспринимался ими болезненно и они старались ограничить ее, как могли. Португальские короли также были намерены сотрудничать в этом отношении с конголезскими монархами, но их усилия систематически саботировали губернаторы и плантаторы острова Сан-Томе, которые постоянно увеличивали объемы торговли, заключая сделки с оптовыми торговцами на континенте.

Не желая исполнять мешавшие им королевские указы и стремясь уклониться от уплаты экспортных пошлин в конголезском порту Мпинда, работорговцы с Сан-Томе все чаще обращали свои взоры на королевство Ндонго, к югу от реки Данде; здесь жил народ мбунду. Португальцам стало известно о существовании этого недавно образованного, но растущего государства банту к 1520 г., когда король Мануэл передал инструкции двум посланникам ко двору «Короля Анголы», так был назван могущественный правитель согласно своему родовому имени Нгола. Посланникам сообщили, что страна Нголы, как говорят, богата серебром и что он сам просил прислать миссионеров, имея намерение принять христианство. Каковы были результаты этого первого посольства, неизвестно, но поиски новых душ и серебра продолжали оказывать влияние на португальскую политику в Анголе на протяжении многих лет, хотя, как и в Конго, рабы оставались наиболее надежным и непосредственным источником дохода. Вплоть до 1571 г. португальская монархия ставила условием, что рабов должны принимать на борт только в конголезском порту Мпинда; но уже начиная с 1520 г. все большее количество рабов непосредственно отправлялось из устья реки Кванза в Анголе, где действовали работорговцы с острова Сан-Томе, которые уклонялись от уплаты государству экспортной пошлины.

В 1560 г. португальский монарх предпринял еще одну попытку установить официальные отношения с Нголой. Однако послов, среди которых было четыре миссионера-иезуита, несколько лет продолжали удерживать в Нголеме, столице Ндонго, которую описывали как город из 5–6 тысяч «домов» (краалей), прежде чем он сгорел в 1564 г. в пожаре. Паулу Диаш де Нувайш, который сопровождал иезуитов, вместе с несколькими выжившими попутчиками был освобожден Нголой по прошествии нескольких лет; но священник-иезуит Франсишку де Гувейя оставался в плену до самой смерти десять лет спустя. Задолго до этого он разочаровался в возможности без труда обратить мбунду в христианство. В своем послании португальскому монарху в 1563 г. он утверждал на основании полученного опыта, что эти банту были варварами-дикарями, которые не могут быть обращены посредством мирного убеждения, которое применялось в отношении таких культурных азиатских наций, как японцы и китайцы. Христианство в Анголе, писал он, должно насаждаться силой оружия, и в случае, если это удастся, банту станут прекрасными и послушными христианами. Таковым было и оставалось в течение долгого времени основное убеждение португальских миссионеров и мирян. Как писал другой иезуит-миссионер из Анголы двенадцать лет спустя: «Почти каждый убежден, что обращения этих варваров невозможно добиться любовью, только сила может сделать из них христиан и вассалов нашего повелителя короля».

Взгляды церкви воинствующей совпадали с предложениями Паулу Диаша де Нувайша, который после возвращения в Лиссабон в 1565 г. обратился с настоятельной просьбой к правительству назначить его правителем Анголы, чтобы можно было повторить успешный опыт организаций капитаний в Бразилии. В 1571 г. ему была дана королевская грамота, согласно которой предусматривалась колонизация, по крайней мере части Анголы, крестьянскими семействами из Португалии. Их должны были снабдить «всеми семенами и саженцами, какие они только могут взять с собой, как из королевства, так и с острова Сан-Томе». Но когда в феврале 1575 г. эскадра Паулу Диаша подошла к Луанде, там уже давно шла незаконная работорговля, которой положили начало белые Сан-Томе. Малярия и другие тропические болезни оказались непреодолимым препятствием для полномасштабной колонизации белыми поселенцами внутренних областей в течение следующих трех столетий. О высоких идеалах королевской грамоты вскоре было забыто, и все свелось к одной работорговле. Рабов набирали двояким способом. Во-первых, через посредничество странствующих работорговцев (pombeiros). Среди них встречались и белые португальцы, но чаще всего это были мулаты, или свободные негры, или даже облеченные доверием рабы. Все они отправлялись во внутренние районы на рынки невольников и оттуда караванами доставляли рабов на побережье. Португальцы также получали дань рабами от племенных вождей, которые им подчинялись. Вторым источником пополнения рабской силы был набег. Отправлявшимся в набег за рабами помогали воины джагга, которые играли ключевую роль в «черной войне» (guerra preta); их называли также «охотниками за буйволами» (empacasseiros).

Племя пенде, жившее на побережье Анголы в XVI в. и потом откочевавшее во внутренние районы к реке Касаи, сохранило интересное устное предание о португальском завоевании их первоначальной родины.

«Однажды прибыли белые люди на кораблях с крыльями, которые блестели на солнце, как ножи. Они долго воевали с Нголой и плевались в него огнем. Они захватили его соляные ямы, и Нгола бежал вглубь страны на реку Лукала. Некоторые его храбрые подданные остались у моря, и когда белые люди пришли, они обменяли яйца и цыплят на их ткани и бусы. Белые люди пришли вновь. Они принесли нам маис и кассаву, ножи и мотыги, земляные орехи и табак. С этого времени и до сегодняшнего дня белые не приносили нам ничего, кроме войн и нищеты».

Когда европейцы начинали высаживать новые культуры, они научили местных туземцев молитве, чтобы вырос хороший урожай; пенде до сих пор помнят, хотя и в искаженной форме, эту молитву.

Хотя португальцы продолжали вывозить рабов из Мпинды и Лоанго в Бразилию через Сан-Томе на протяжении всего XVI в., Ангола стала основным поставщиком рабов после основания Луанды в 1575 г. Надежная статистика за этот период отсутствует, но приезжий инспектор, проверявший отчеты таможенного управления в Луанде в марте 1591 г., сообщал, что с начала года было вывезено 52 053 pecas de Indias (или просто реса – стандартная партия рабов, отобранных по возрасту, полу и физическому состоянию). Эта цифра, отражающая общий объем работорговли в Западной Африке, явно занижена, поскольку не учитывается значительное количество рабов, вывезенных из других портов и в результате контрабандной торговли. Мы также не знаем, какая часть этих рабов прибыла в Бразилию и какая – была предназначена для продажи в Испанской Америке. Подрядчики и торговцы-перекупщики, которые играли основную роль в этой торговле, – зачастую это были португальские евреи, – предпочитали отправлять рабов в Кастильскую Вест-Индию, чем в Бразилию, даже когда невольничьи корабли якобы отправлялись в один из бразильских портов. Испанцы платили за рабов серебряной монетой, в то время как плантаторы и поселенцы Бразилии рассчитывались сахаром, ромом и табаком. Другие неофициальные источники того времени называют цифру в 23 тысячи рабов, вывозимых за год только из Анголы. Эта цифра, несомненно, сильно завышена, но сохранившиеся свидетельства говорят, что от 10 тысяч до 15 тысяч негров-рабов из Западной Африки в среднем за год сходили на берег в бразильских портах. Большая их часть в последней четверти XVI в. была из Анголы.

Вопросы вызывает и то, на каких территориях расселялись негры-рабы в Бразилии в те годы, но, несомненно, большая их часть была сосредоточена в Пернамбуку и Баии. Предположительно, в 1580–1590 гг. в Пернамбуку проживало от 10 тысяч до 2 тысяч рабов, в Баии – от 3 тысяч до 4 тысяч. Для Пернамбуку первая цифра была ближе к истине, чем вторая, поскольку это было более богатое и процветающее поселение, чем Байя. Падре Мауру, который проанализировал все показатели, предполагает, что негритянское население Бразилии в 1600 г. выросло до 13–15 тысяч человек, 70 % которого было занято на всех 130 плантациях сахарного тростника. Он также подсчитал, что каждый негр собирал ежегодно 80 арроб (1 арроба – 15 кг) тростника, общий его годовой сбор составлял от 750 тысяч до 800 тысяч арроб. Принимая во внимание, что продолжительность трудовой жизни раба была в среднем 7 лет, он определил, что максимальное количество вывезенных из

Западной Африки рабов за 30 лет составило около 50 тысяч человек, «и это довольно точная оценка».

Сведения о белом населении Бразилии тоже неполны и противоречивы в отсутствие какой-либо переписи. Общепринятая для 1584 г. оценка приводит цифру общего количества населения в 57 тысяч человек: 25 тысяч белых, 18 тысяч натурализованных индейцев и 14 тысяч негров-рабов. Не говоря уже о том, что она основывается на противоречивых свидетельствах того времени (Аншьета, Кардин и Суареш), не принимается во внимание и процесс смешения трех рас, шедший на протяжении почти целого столетия. Магальяинш Гудинью, соглашаясь с наличием 57 тысяч душ в 1583 г., оценивает население в 1600 г. в 150 тысяч человек, среди которого было 30 тысяч белых и 120 тысяч рабов. Но эти подсчеты полностью игнорируют американских индейцев и родившихся от смешанных браков, и, кроме того, выглядит невероятным тот факт, что количество населения утроилось за 17 лет. Единственное, что можно утверждать, вне всякого сомнения, – это то, что и белое и черное население Бразилии значительно выросло в последней четверти XVI в.; подсчеты, произведенные инквизиторами-ревизорами, указывают на большой процент иммигрантов из северных областей Португалии.

Каковы бы ни были реальные показатели численности населения, не может быть никакого сомнения, что стремительный рост производства сахара в Бразилии в 1557–1600 гг. был одним из значимых событий в атлантическом мире того времени. Пернамбуку и Байя оставались наиболее важными центрами производства и самыми многочисленными поселениями. Так, в 1585 г. было только три сахарных завода и 150 португальских домовладельцев в Рио-де-Жанейро, тогда как в Олинде и ее окрестностях работало 66 заводов и проживало 2 тысячи португальцев. Роскошные наряды и лукулловы пиры, устраиваемые богатейшими плантаторами в Пернамбуку, вызывали критику иезуитских моралистов. Падре Кардин заметил, что «в Пернамбуку более заметно проявляется тщеславие, чем в Лиссабоне». Но он также признавал, что плантаторы в большинстве своем делали щедрые пожертвования на церковь и, в частности, на иезуитов, посылая своих детей учиться в иезуитскую школу в Олинде. Кардин сообщает, что в 1584 г. в торговле сахаром были заняты 40 судов, курсировавших между Ресифи и Лиссабоном. К 1618 г. их число увеличилось до 130.

Высокодоходная и обладавшая способностью к быстрому восстановлению торговля сахаром не раз успешно преодолевала все выпадавшие на ее долю испытания. Например, за три года, с 1589 по 1591 г., каперы английской королевы Елизаветы захватили 69 судов, занятых в бразильской торговле; стоимость сахара в трюмах этих судов оценивалась по крайней мере в 100 тысяч английских фунтов. Это привело к тому (как сообщал испанский шпион), что сахар стал дешевле в Лондоне, чем в Лиссабоне или Баии. Французские корсары и пираты-берберы также приложили к этому руку, не говоря уже о естественных рисках, таких как великая засуха 1583 г., которая на время подорвала производство сахара в Пернамбуку. Но все возраставший спрос на сахар в Европе и рост работорговли с Анголой, а также возможность фрахта нейтральных судов (Ганза) позволили плантаторам постепенно увеличить объемы производства. В конце столетия один из них мог похвастаться перед правительством в Лиссабоне, что сахар из Бразилии дает больший доход, чем все пряности, перец, драгоценные камни и предметы роскоши, которые на военных судах везли из «золотого» Гоа.