Текст книги "История обыкновенного безумия"

Безумец Джимми подошел к столику и принялся запихивать свой хлам обратно в пакет.

– Одно серебро стоит двадцать зелененьких! Видишь, какой он засранец?

– Ага.

В этот момент примчался Иззи.

– Джимми, на велосипеде у тебя нет ни черта! Ты должен мне восемь зелененьких, Джимми. Слушай, когда в прошлый раз я набил тебе морду, ты порвал мне одежду!

– Еб твою мать!

Джимми еще раз поправил перед зеркалом свою новую панаму.

– Посмотри на меня! Смотри, какой я красавец!

– Ага, вижу, – сказал Иззи, после чего подошел к Джимми, взял панаму и порвал ее, проделав с одной стороны полей большую дыру. Потом он сделал узкую прореху с другой стороны и вновь водрузил панаму на голову Джимми. Джимми уже не смотрелся красавцем.

– Дай мне липкую ленту, – сказал Джимми. – Мне надо починить шляпу.

Иззи походил, отыскал липкую ленту, запихнул ее ошметки в дыру, потом целую кучу ленты извел на прореху, но почти ничего не заклеил, а длинный кусок повис через край, болтаясь перед самым носом у Джимми.

– Зачем я нужен в суде? Я в игры не играю! Что за чертовщина!

– Ну ладно, Джимми, – сказал Иззи, – я отвезу тебя в Паттон. Ты больной человек! Тебе нужна помощь! Ты должен мне восемь долларов, ты сломал Мэри ребро, ты ударил ее в лицо… ты болен, болен, болен!

– Еб твою мать!

Безумец Джимми встал и попытался с размаху ударить Иззи, но промазал и рухнул на пол. Иззи приподнял его и начал делать ему «ласточку».

– Не надо, Иззи, – сказал я, – ты его в клочья изрежешь. На полу слишком много стекла.

Иззи бросил его на кушетку. Безумец Джимми выбежал, прихватив свой бумажный пакет, впихнул его в багажник, а потом принялся ныть.

– Иззи, ты украл у меня бутылку вина! У меня в бумажном мешке была еще одна бутылка! Ты украл ее, сволочь! Ну отдай, она обошлась мне в пятьдесят четыре цента. У меня было шестьдесят центов, когда я ее покупал. Теперь у меня только шесть.

– Слушай, Джимми, зачем Иззи твоя бутылка вина? Кстати, что это у тебя под боком? На кушетке?

Джимми взял бутылку. Он заглянул в горлышко.

– Нет, это другая. Есть еще одна, ее Иззи взял.

– Слушай, Джимми, Иззи вина не пьет. Ему не нужна твоя бутылка. Садись-ка ты на велосипед и кати отсюда ко всем чертям вместе со своим воображаемым шестицентовиком.

– Мне ты тоже надоел, Джимми, – сказал Иззи.

– Вали отсюда. Ты свое получил.

Джимми стоял перед зеркалом, поправляя то, что осталось от панамы. Потом он вышел, сел на Артуров велосипед и укатил в лунном свете. Он пробыл у меня много часов. Уже наступила ночь.

– Совсем спятил, бедолага, – сказал я, глядя, как он крутит педали. – Жаль мне его.

– Мне тоже, – сказал Иззи.

Потом он нагнулся и достал из-под куста бутылку вина. Мы вошли в дом.

– Пойду принесу пару стаканов, – сказал я. Я вернулся, мы сели и принялись за вино.

– Пробовал когда-нибудь отсосать собственный болт? – спросил я Иззи.

– Вернусь домой и попробую.

– Не думаю, что это возможно, – сказал я.

– Я тебе сообщу.

– Я не дотягиваю примерно на одну восьмую дюйма. Обидно.

Мы допили вино, а потом пошли к Шейки, где выпили крепкого темного пива и посмотрели бои прежних времен – мы видели, как Голландец нокаутировал Луиса; видели третий бой Зейла и Роки Джи; бой Брэддока с Баером; Демпси с Фирпо, – мы видели всех, а потом нам показали какой-то старый фильмец с Лорелом и Харди… там еще была сцена, где эти ублюдки передрались из-за одеял в купе пульмановского вагона. Только я один и смеялся. Народ на меня уставился. А я знай себе колол орешки и хохотал до упаду. Потом начал смеяться Иззи. Потом все принялись хохотать над тем, как они дерутся из-за одеял в пульмановском вагоне. Я позабыл о Безумце Джимми и впервые за много часов почувствовал себя человеком. Жить стало легче – оказывается, надо было лишь выбросить все из головы. И иметь немного денег. Пускай другие сражаются на войне, пускай садятся в тюрьму.

Мы с Иззи прикрыли лавочку и разошлись по домам.

Я разделся, привел себя в возбуждение, зацепился пальцами ног за прутья кровати и свернулся колесом. Все осталось по-прежнему – не хватало одной восьмой дюйма. Ну конечно, полного счастья не бывает. Я улегся поудобнее, взял «Войну и мир» Толстого, раскрыл на середине и принялся читать. Ничего не изменилось. Книжонка так и осталась премерзкой.

Стоит ли избирать себе карьеру писателя?

Бар. Ну конечно. Окно выходило на летное поле. Мы сидели у стойки, но буфетчик нас замечать не желал. В аэропортах все бармены снобы, решил я, как некогда снобами были проводники в поездах. Я намекнул Гарсону, что вместо того, чтобы орать на бармена, чего он (бармен) и добивался, неплохо бы сесть за столик. Мы сели за столик.

Кругом разодетые воры, с довольным и глуповатым видом потягивающие выпивку, негромко переговаривающиеся, ждущие своего рейса. Мы с Гарсоном сидели и разглядывали официанток.

– Черт подери, – сказал Гарсон, – смотри, платьица-то у них так укорочены, что видны трусики.

– Гм-гм, – сказал я.

Потом мы принялись обсуждать их с критических позиций. У одной не было жопы. У другой были слишком тонкие ножки. К тому же обе были явными дурами, но важничали, как последние суки. Подошла та, что без жопы. Я велел Гарсону сделать его заказ, а потом попросил виски с водой. Она сходила за выпивкой и вернулась. Спиртное было не дороже, чем в обычном баре, но мне пришлось отвалить ей щедрые чаевые за разглядывание трусиков – так близко они маячили перед глазами.

– Боишься? – спросил Гарсон.

– Да, – сказал я. – Но чего?

– Все-таки летишь первый раз.

– Я думал, что испугаюсь. Но теперь, глядя на этих… – я махнул рукой в направлении других столиков, – теперь мне все равно…

– А как насчет публичных чтений?

– Публичные чтения я не люблю. Дурацкое занятие. Точно траншею копаешь. Лишь бы выжить.

– По крайней мере, ты делаешь то, что тебе нравится.

– Нет, – сказал я, – делаю то, что нравится тебе.

– Ну ладно, по крайней мере, люди оценят то, что ты делаешь.

– Надеюсь. Я бы очень не хотел, чтобы меня линчевали за чтение сонета.

Я поставил свою дорожную сумку себе между ног, порылся в ней и вновь наполнил стакан. Выпив, я заказал себе и Гарсону еще по порции.

Насчет той, что без жопы и в кружевных трусиках: мне стало интересно, носит ли она под кружевными еще одни трусики. Мы допили. Я отдал Гарсону пятерку или десятку за такси и поднялся в самолет. Не успел я сесть на свое последнее место в последнем ряду, как самолет покатил вперед. Едва не опоздал.

Казалось, самолет никак не может оторваться от земли. Рядом со мной, у окна, сидела бабуля. Вид у нее был невозмутимый, даже скучающий. Наверняка летала не меньше четырех-пяти раз в неделю – заведовала сетью борделей. Мне не удалось как следует затянуть привязной ремень, но поскольку никто из пассажиров на ремни не пожаловался, я решил, пускай себе болтается. Было бы не так стыдно вылетать из кресла, как просить стюардессу затянуть мне ремень.

Мы уже были в воздухе, а я так и не закричал. Полет проходил спокойнее, чем поездка на поезде. Никакой тряски. Тоска зеленая. Казалось, мы летим со скоростью тридцать миль в час; ни горы, ни облака и не думали уноситься вспять. Две стюардессы сновали туда-сюда и улыбались, улыбались. Одна из них оказалась весьма ничего, только вены на шее у нее были толстые, как веревки. Очень скверно. У другой стюардессы не было жопы.

Мы поели, а потом появились напитки. Один доллар. Выпить захотели не все. Чудилы дерьмовые. И тут у меня затеплилась надежда на то, что у самолета отвалится крыло и тогда я увижу, какие на самом деле лица у стюардесс. Я знал, что та, с веревками, наверняка примется очень громко орать. А та, что без жопы, – трудно было представить. Я схватил бы ту, что с веревками, и изнасиловал ее на пути к смерти. В спешке. Оцепенев наконец в обоюдной эякуляции перед самым ударом о землю.

Мы не разбились. Я выпил второй из положенных мне стаканов, после чего увел еще один из-под самого носа у бабули. Она не шевельнулась. Зато меня передернуло. Полный стакан. Залпом. Без воды.

Потом мы приземлились. Сиэтл…

Я всех пропустил вперед. Мне пришлось это сделать. Теперь я не мог выбраться из своего привязного ремня.

Я позвал девицу с толстыми венами на шее.

– Стюардесса! Стюардесса!

Она вернулась.

– Извините, но… как бы мне… расстегнуть эту треклятую штуковину?

Она ни до ремня не дотронулась, ни ко мне не приблизилась.

– Переверните его, сэр.

– Да?

– Теперь отожмите эту скобочку сзади…

Она удалилась. Я отжал скобочку. Безрезультатно. Я давил на нее и давил. О господи!.. Наконец она подалась.

Я схватил свою сумку для авиапутешествий и попытался вести себя нормально.

Стюардесса улыбнулась мне у трапа.

– Всего хорошего, сэр, будем рады видеть вас снова!

Я пошел по взлетно-посадочной полосе. Там стоял паренек с длинными светлыми волосами.

– Мистер Чинаски? – спросил он.

– Да. Это вы, Белфорд?

– Я вглядывался в лица… – сказал он.

– Все нормально, – сказал я, – хорошо бы отсюда выбраться.

– До начала чтений еще несколько часов.

– Отлично, – сказал я.

Весь аэропорт перекопали. До автостоянки можно было добраться только на автобусе. Ждать разрешалось. В ожидании автобуса собралась большая толпа. Белфорд направился туда.

– Подождите! Подождите! – крикнул я. – Я не могу стоять вместе со всеми этими гнусными типами!

– Но они не знают, кто вы такой, мистер Чинаски.

– Так-то оно так. Зато я знаю, кто они такие. Лучше здесь постоим. Кстати, не хотите немного выпить?

– Нет, спасибо, мистер Чинаски.

– Слушайте, Белфорд, зовите меня Генри.

– Я тоже Генри, – сказал он.

– Ах да, а я и забыл…

Мы остановились, и я выпил.

– Генри, автобус идет!

– Отлично, Генри!

Мы бросились к автобусу.

Впоследствии мы решили, что я – Хэнк, а он – Генри.

В руке у него была бумажка с адресом. Домик одного из друзей. Там мы с ним могли перевести дух перед выступлением. Друга не было дома. Чтения начинались только в девять вечера. Но домик Генри почему-то так и не нашел. Места там были чудесные. Нет, правда, места были чудесные. Сосны, сосны, озера и сосны. Свежий воздух. Никаких машин. Мне стало тоскливо. Красоты на меня не действовали. Я решил, что не такой уж я славный малый. Вот она, жизнь, такая, какой ей надлежит быть, а мне кажется, будто я угодил в тюрьму.

Белфорд остановился у бара. Мы вошли. Бары я ненавидел. Я написал слишком много стихов и рассказов о барах. Белфорд думал, что делает мне одолжение.

В барах можно многое почерпнуть, но потом от них нельзя отвязаться. Они возникают на каждом шагу. Посетители баров похожи на посетителей грошовых лавчонок: они убивают время и все остальное.

Я вошел вслед за Генри. За одним из столиков сидели его знакомые. Смотрите-ка, вот профессор того-то. А вот профессор еще чего-то. А это такой, а это сякой. Целое застолье. Несколько женщин. Женщины почему-то были похожи на маргарин. Все сидели и большими кружками пили зеленую отраву в виде пива.

Передо мной поставили кружку с зеленым пивом.

Я поднял ее, затаил дыхание и сделал глоток.

– Мне всегда нравились ваши произведения, – сказал один из профессоров. – Вы напоминаете мне…

– Извините меня, – сказал я. – Я сейчас вернусь…

Я рванул в сортир. Разумеется, там была жуткая вонь. Милое, причудливое заведеньице.

Бары… на каждом шагу!

У меня не было времени открывать дверь кабинки. Пришлось воспользоваться писсуаром. Рядом со мной стоял местный дурачок. «Мэр» города. В своей красной шапочке. Шут гороховый. Дерьмо.

Я проблевался и окинул его самым похабным взглядом, на какой только был способен, после чего он вышел.

Потом вышел я и уселся перед своим зеленым пивом.

– Вечером вы читаете в … …..? – спросил меня кто-то.

Я не ответил.

– Мы все придем.

– Не исключено, что я тоже приду, – сказал я. У меня не было выхода. Деньги по их чеку я уже получил и истратил. Еще выступление, еще денек, и я мог оттуда линять.

Все, чего я хотел, – это вновь очутиться в своей комнате в Лос-Анджелесе, задернуть все шторы и попивать «Уайлд тёрки», закусывая сваренными вкрутую яйцами и дожидаясь, когда по радио передадут что-нибудь из Малера…

Девять часов… Белфорд привел меня в зал. Там стояли круглые столики, за которыми сидели люди. Там была сцена.

– Хотите, чтобы я вас представил? – спросил Белфорд.

– Нет, – сказал я.

Я отыскал ступеньки, которые вели на сцену. Там были столик и кресло. Я поставил на столик дорожную сумку и принялся извлекать оттуда свои пожитки.

– Я Чинаски, – объявил я, – а это – пара трусов, вот носки, вот рубашка, вот пинта виски, а вот и несколько сборников стихов.

Виски и стихи я оставил на столике. Содрал с бутылки целлофан и отхлебнул из горлышка.

– Вопросы есть? Они молчали.

– Ну что ж, тогда начнем.

Сначала я прочел им кое-что из старых вещей. С каждым глотком стихи становились лучше – для меня. Так или иначе, студенты вели себя хорошо. Они попросили лишь об одном: чтобы не было никакого вранья. Я решил, что это справедливо.

Я продержался первые тридцать минут, попросил десятиминутный перерыв, спустился, прихватив бутылку, со сцены и подсел за столик к Белфорду и четырем или пяти другим студентам. Подошла девчушка с одной из моих книжек. Бога ради, крошка, подумал я, я оставлю автограф на всем, что у тебя имеется.

– Мистер Чинаски?

– Он самый, – сказал я, взмахнув рукой гения. Я спросил, как ее зовут. Потом что-то написал.

Нарисовал парня, голышом гоняющегося за голой бабой. Поставил дату.

– Большое спасибо, мистер Чинаски.

И это все, на что они способны? Сплошь дерьмо собачье.

Я вырвал свою бутылку изо рта у какого-то типа.

– Слушай, мать твою, ты уже второй раз к ней присасываешься. А мне еще полчаса там потеть. Не смей больше трогать бутылку!

Я уселся на стол, отхлебнул глоток и опять сел на место.

– Стоит ли избирать себе карьеру писателя? – спросил меня один из юных студентов.

– Ты что, хочешь всех насмешить? – сказал я.

– Нет, я серьезно. Вы бы посоветовали человеку стать профессиональным писателем?

– Не ты выбираешь писательское ремесло, а оно тебя.

После этих слов он от меня отстал. Я выпил еще и вновь поднялся на сцену. Любимые вещи я всегда оставлял напоследок. В колледже я читал впервые, но предварительно, в качестве разминки, я два вечера подряд выступал по пьяни в одном лос-анджелесском книжном магазине. Лучшее надо оставлять напоследок. Так всегда поступают дети. Я дочитал до конца и закрыл книжки.

Аплодисменты меня удивили. Бурные и продолжительные. Я был сбит с толку. Стихи были не настолько хороши. Они аплодировали по какому-то другому поводу. Наверное, по поводу того, что я наконец закончил.

Один из профессоров устроил у себя вечеринку. Профессор этот был очень похож на Хемингуэя. Конечно, Хемингуэй умер. Но и профессор едва ли был жив. Он бесконечно рассуждал о литературе и писательском ремесле – обо всех этих гнусных ебучих вещах. Куда бы я ни пошел, он плелся за мной. Он сопровождал меня повсюду, кроме уборной. Стоило мне обернуться, и он был тут как тут…

– А, Хемингуэй! Я думал, ты умер.

– Вы знаете, что Фолкнер тоже был пьяницей?

– Ага.

– А что вы думаете о Джеймсе Джонсе? Старик был явно болен: он прочно зациклился.

Я разыскал Белфорда.

– Слушай, малыш, холодильник пуст. Хемингуэй ни черта не припас.

Я дал ему двадцатку.

– Слушай, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы сходить хотя бы за пивом?

– Кое-кого знаю.

– Отлично. И пару сигар.

– Каких?

– Любых. Дешевых. По десять или пятнадцать центов. Заранее благодарен.

Там было человек двадцать или тридцать, а я уже один раз набил холодильник. И это все, на что способно это дерьмо собачье?

Я высмотрел самую привлекательную женщину в доме и решил заставить ее меня ненавидеть. Она в одиночестве сидела за столиком в кухонном уголке.

– Крошка, – сказал я, – этот чертов Хемингуэй – больной человек.

– Знаю, – сказала она.

– Я знаю, ему хочется быть славным малым, но он никак не может выбросить из головы Литературу. Господи, что за гнусная тема! Знаешь, я никогда не встречал писателя, который бы мне понравился. Все они – шиш на постном масле, худшие из людских отбросов…

– Знаю, – сказала она. – Знаю…

Я грубо схватил ее за голову и поцеловал. Она не сопротивлялась. Хемингуэй увидел нас и вышел в другую комнату. Ого! Старик обладал хладнокровием! Невероятно!

Вернулся Белфорд с покупками, я бросил упаковки пива на стол, а потом еще несколько часов болтал с ней, целовал ее и ласкал. Лишь на следующий день я узнал, что она – жена Хемингуэя…

Проснулся я в постели, один, где-то на втором этаже. Возможно, я так и остался у Хемингуэя.

Похмелье было тяжелее обычного. Я отвернулся от солнечного света и закрыл глаза.

Кто-то принялся меня трясти.

– Хэнк! Хэнк! Вставайте!

– Черт подери! Убирайся!

– Нам пора. Вы в полдень читаете. А нам еще долго ехать. Мы едва успеваем.

– Тогда давай не поедем.

– Нельзя. Вы подписали контракт. Вас ждут. Они хотят транслировать ваше выступление по телевидению.

– По телевидению?

– Да.

– О господи, я же могу сблевать перед камерой…

– Хэнк, мы должны ехать.

– Ладно, ладно.

Я встал с кровати и посмотрел на него.

– Молодец, Белфорд, что присматриваешь за мной и подбираешь за мной дерьмо. Почему ты не злишься и не посылаешь меня ко всем чертям?

– Вы мой любимый современный поэт.

Я рассмеялся.

– Боже мой, да я сейчас вытащу болт и обоссу тебя…

– Нет, – сказал он, – меня интересуют ваши слова, а не ваша моча.

Ну вот, он совершенно правильно поставил меня на место, и я почувствовал к нему симпатию. В конце концов я облачился в соответствующую случаю одежду, и Белфорд помог мне спуститься по лестнице. Внизу были Хемингуэй с женой.

– Господи, да у вас ужасный вид! – сказал Хемингуэй.

– Извини за вчерашнее, Эрни. Я не знал, что она твоя жена…

– Забудьте, – сказал он, – как насчет чашечки кофе?

– Отлично, – сказал я. – Не повредит.

– Съедите что-нибудь?

– Благодарю. Я не ем.

Мы сели и молча выпили кофе. Потом Хемингуэй что-то сказал. Не помню, что именно. Кажется, что-то о Джеймсе Джойсе.

– Черт возьми! – сказал его жена. – Ты можешь когда-нибудь заткнуться?

– Послушайте, Хэнк, – сказал Белфорд, – нам пора. Еще долго ехать.

– Пошли, – сказал я.

Мы встали и направились к машине. Я пожал руку Хемингуэю.

– Я провожу вас до машины, – сказал он.

Белфорд и X. направились к выходу. Я повернулся к ней.

– До свиданья, – сказал я.

– До свиданья, – сказала она, а потом поцеловала меня. Так меня еще никогда не целовали. Она попросту сдалась, отдала себя целиком. Мне еще никто так не отдавался.

Потом я вышел из дома. Мы с Хемингуэем еще раз пожали друг другу руки. Потом мы поехали, а он вернулся в дом к жене…

– Он преподает Литературу, – сказал Бел-форд.

– Ага, – сказал я.

Меня страшно тошнило.

– Не знаю, как я буду читать. Что за идиот устраивает поэтические чтения днем!

– В это время вас может послушать большая часть студентов.

Пока мы ехали, я понял, что спасения ждать неоткуда. Вечно приходится что-то делать, иначе о тебе попросту забудут. Факт весьма неприятный, но я принял его к сведению и начал обдумывать возможные пути спасения.

– Похоже, вам и вправду придется туго, – сказал Белфорд.

– Останови где-нибудь. Купим бутылку виски.

Он подрулил к одной из странных с виду вашингтонских лавчонок. Я купил полпинты водки, чтобы прийти в себя, и пинту шотландского виски для публичных чтений. Белфорд сказал, что публика в следующем заведении весьма консервативная и для виски лучше раздобыть термос. Поэтому я купил термос.

По дороге мы остановились позавтракать. Славное заведеньице, только трусиков девчушки не демонстрировали.

Боже мой, всюду были женщины, и больше половины из них вполне годились для ебли, но ничего нельзя было поделать – разве что смотреть на них. Кто выдумал эту страшную пытку? Правда, все они были похожи друг на друга: тут буграми жир выпирал, там не было жопы, – ни дать ни взять поле маковых цветов. Какой цветочек сорвать? Какой сорвет тебя? Это не имело значения, и поэтому все было так грустно. И когда подбирался букет, это тоже не помогало, никому и никогда это не помогало, кто бы ни утверждал обратное.

Белфорд заказал нам оладьи и по порции яичницы. Болтуньи.

Официантка. Я посмотрел на ее груди и бедра, губы и глаза. Бедняжка. Бедняжка, черт побери. Наверняка ее голову не обременяла ни одна мысль, кроме желания насиловать какого-нибудь бедного сукина сына до тех пор, пока у того не останется ни гроша…

Мне удалось впихнуть в себя почти все оладьи, после чего мы вновь сели в машину.

Белфорда занимали только предстоящие чтения. Целеустремленный молодой человек.

– Тот малый, что в перерыве дважды отхлебнул из вашей бутылки…

– Ага. Он нарывался на неприятности.

– Его все боятся. Он исключен из университета, но все еще там ошивается. Постоянно торчит под ЛСД. Он сумасшедший.

– Мне на это глубоко наплевать, Генри. Ты можешь увести у меня бабу, но виски мое не трожь.

Мы остановились заправиться, потом поехали дальше. Я перелил виски в термос и теперь пытался заставить себя выпить водки.

– Подъезжаем, – сказал Белфорд, – вон университетские башни. Смотрите!

Я посмотрел.

– Господи помилуй! – сказал я.

При виде университетских башен я высунул голову в окошко и принялся блевать. Блевота растекалась, заляпав бок красной машины Бел-форда. А он ехал дальше, целеустремленно. Ему почему-то казалось, что я смогу читать, что блевал я лишь в качестве шутки. Тошнота не проходила.

– Извини, – с трудом вымолвил я.

– Ничего страшного, – сказал он. – Уже почти полдень. У нас есть минут пять. Хорошо, что мы успели.

Мы поставили машину. Я схватил свою дорожную сумку, вышел и принялся блевать на стоянке. Белфорд потопал вперед.

– Одну минутку, – сказал я.

Я оперся о столб и вновь начал блевать. На меня смотрели идущие мимо студенты: ну и старик, чем это он занимается?

Я последовал за Белфордом одной дорогой, другой… по той тропинке, по этой. Американский университет – полно кустов, тропинок и дерьма собачьего. Я увидел свое имя: ГЕНРИ ЧИНАСКИ. ПОЭТИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ.

Это же я, подумал я. Я едва не расхохотался. Меня втолкнули в комнату. Кругом были люди.

Маленькие белые личики. Маленькие белые блинчики.

Меня усадили в кресло.

– Сэр, – сказал парень за телекамерой, – когда я подниму руку, можете начинать.

Сейчас начну блевать, подумал я. Я пытался отыскать какие-нибудь книжки стихов. Я тянул время. Белфорд принялся рассказывать им, кто я такой… как роскошно мы с ним провели время на великом Северо-Западе, у Тихого океана…

Парень поднял руку.

Я начал.

– Моя фамилия Чинаски. Первое стихотворение называется…

После третьего или четвертого стихотворения я приложился к термосу. Народ смеялся. Мне было все равно, над чем. Я еще несколько раз приложился к термосу и слегка разомлел. На сей раз никакого перерыва. Я заглянул в боковой телемонитор и увидел, что уже полчаса читаю с висящим посреди лба одним длинным волосом, который загибался кверху над самым носом. Почему-то это меня рассмешило. Потом я зачесал его вбок и вновь приступил к работе. Кажется, все обошлось. Аплодисменты были бурными, хотя и не такими, как в прошлый раз. Да и кому какое дело? Главное – выбраться оттуда живым. Те, у кого были мои книжки, подошли за автографами.

Ага, ага, подумал я, вот и все, на что способно это дерьмо собачье.

Не больше. Я расписался в получении своей сотни долларов и был представлен начальнице кафедры Литературы. Она была воплощением секса. Я решил ее изнасиловать. Она сказала, что попозже могла бы приехать в тот домик – к Бел-форду, – но, послушав мои стихи, она, разумеется, не приехала. Все было кончено. Я возвращался в свой пропахший плесенью двор, возвращался к безумию, но зато к безумию моего пошиба. Бел-форд с приятелем отвезли меня в аэропорт, и мы уселись в баре. Я купил выпивку.

– Странно, – сказал я. – Кажется, я схожу с ума. Я все время слышу свое имя.

Я не ошибся. Когда мы добрались до летного поля, мой самолет уже укатил и как раз поднимался в воздух. Пришлось вернуться и зайти в специальную комнату, где со мной принялся беседовать какой-то тип. Я чувствовал себя школьником.

– Хорошо, – сказал он, – мы отправим вас следующим рейсом. Но на сей раз постарайтесь не опаздывать.

– Благодарю вас, сэр, – сказал я.

Он произнес что-то в телефонную трубку, а я вернулся в бар и заказал еще выпивку.

– Все нормально, – сказал я. – Лечу следующим рейсом.

И тут мне почудилось, что, опоздав на следующий рейс, я опоздаю навечно. И буду вечно ходить к тому типу. С каждым разом все хуже: он будет все больше злиться, а я – все глубже раскаиваться. Такое вполне могло бы случиться. Исчезли бы Белфорд с приятелем. Пришли бы другие. Был бы учрежден небольшой фонд помощи мне…

– Мамуля, а что с папой случилось?

– Он умер за столиком в баре сиэтлского аэро порта, когда пытался не опоздать на самолет в Лос-Анджелес.

Можете не верить, но на второй рейс я все-таки не опоздал. Не успел я сесть, как самолет тронулся с места.

Я не мог ничего понять. Почему это оказалось так трудно? Так или иначе, я был на борту. Я откупорил бутылку. Меня засекла стюардесса. Строго запрещено.

– Вы знаете, сэр, что вас могут высадить? Командир только что объявил, что мы летим на высоте 50 000 футов.

– Мамуля, а что с папой случилось?

– Он был поэтом.

– А что такое поэт, мамуля?

– Он говорил, что не знает. Ну ладно, иди мыть руки, обед на столе.

– Не знает?

– Вот именно, не знает. Ну ладно, я же сказала, иди мыть руки…