Текст книги "Блуждающие огни"

– Черт! – выругался в конце концов Билли-пуговица. – Нам тут делать нечего. Уходим… И, повернувшись, он стал проталкиваться через толпу своих приспешников. Напряжение держалось еще некоторое время, а потом Чистокровки медленно последовали за Билли, оставив тело Финнегана там, где оно лежало.

– И это… это все? – тихо произнесла Мэнди.

Штырь поглядел на нее, на участников «Оленьей пляски», на запрудившую улицу толпу.

– Тебе этого мало? – спросил он.

– Нет, конечно. – Мэнди проглотила комок в горле. – Я просто…

Штырь кивнул:

– Понимаю.

И, сказав это, повернулся и пошел обратно в музей, ружье висело у него в руке.

Лабби бросился за ним, перегнал хозяина и скрылся за дверью первым. Остановившись у входа, Штырь оглянулся.

– Заглядывай! – сказал он. – В любое время. И вошел в музей.

Дверь с шумом захлопнулась.

Мэнди не отводила глаз от двери, но думала только о том, что подметила боль во взгляде Штыря. Черт бы его побрал! Неужели он не понимает, что так нельзя? У него же есть друзья! Вся группа «Оленьи пляски» поспешила ему на помощь! Выручать его приехал Фаррел Дин! А она сама? Глаза Мэнди наполнились слезами, и она не знала, кого ей больше жаль – Штыря или себя.

Она метнулась было ко входу в музей, но ее остановила Колючка, вдруг возникшая рядом.

– Но я должна… я хочу…

– В другой раз, – сказала Колючка.

– Но…

Колючка взяла пару аккордов на аккордеоне и тихо запела:

 
Старушка забралась к Луне высоко,
Старушка видна в облаках далеко,
Метелку старушка держала
И небеса подметала.
 

– Старушка, эй ты, в облаках далеко, Зачем поднялася ты так высоко? Обратно спуститься ведь трудно, ой-ой, Когда ж ты вернешься домой?

– Сперва в небесах я чуть-чуть приберусь, А после на землю вернусь.

Колючка взяла громкий аккорд и загадочно улыбнулась.

– Не поняла, – сказала Мэнди.

– Приведи в порядок свое хозяйство и дай ему время разобраться со своим. Ты же слышала, что он сказал. Он же пригласил тебя заходить в любое время.

– Ну да, только…

– Только время еще не наступило, – сказала Колючка. – Пошли! Окажи помощь «Оленям». Вон сколько у нас зрителей, даром, что ли, Фаррел пустил в ход волшебство! Словом, ты нам нужна, подружка!

Мэнди посмотрела на окна пятого этажа. В одном вроде шевельнулась какая-то тень.

И тут вдруг она поняла, что Колючка права – пока Мэнди сама не знает, чего она хочет от Штыря, все должно идти своим чередом. Она даст ему время на размышления. Но если он вскорости не одумается, то может обнаружить, что она разбила свой лагерь у входа в музей!

– Эй вы! – окликнул их с грузовика Йохо.

Мэнди взглянула наверх и увидела, что он протягивает ей Колючкину канареечно-желтую гитару. Вместе с Колючкой Мэнди взобралась в кузов и с благодарной улыбкой взяла свою любимицу.

Тело Финнегана уже кто-то убрал. Колючка начала бодрую версию песни «Стэйнз Моррис». Задира и Мэри, спустившись в толпу, показывали, как исполнять этот танец. Мэнди поднесла руку к струнам, но ее остановил Джонни Джек.

– По-моему, ты кое-что забыла! – заметил он.

И подал ей лисью маску вместе с украшенной лентами курткой.

Мэнди прислонила голову к усилителю и надела то и другое. Потом снова подняла гитару и, пробежав пальцами по струнам, подхватила мелодию. Колючка одобрительно улыбнулась ей. Играя, Мэнди всматривалась в море мелькавших перед ней лиц. Крысы ушли вскоре после эльфов. Оставшимся волшебство Фаррела Дина и не требовалось. Они давно были готовы плясать. Готова была и Мэнди, она уже не сходя с места откалывала коленца рядом с Джонни Джеком. Ее радовала музыка, ее радовали люди. Может, пора ей перестать от всех шарахаться? Пора окунуться в гущу жизни? Если она сама не может на это решиться, то как же она подаст пример Штырю?

Она снова подняла взгляд к пятому этажу, и, хотя Штыря там не было, она увидела, что на подоконнике пляшет Лабби. Мэнди улыбнулась и сильней ударила по струнам.

Я не считаю, что в книгах уместно кого-то поучать, но все-таки позвольте мне сказать несколько слов. Наверно, вы уже заметили, что у многих моих героев детство было далеко не безоблачное.

Кому-то из нас посчастливилось, и он родился в семье, где его окружали всеобщая любовь и забота. А другим не повезло. Мне кажется, что и счастливчики, и те, кто сумел благополучно преодолеть тяжелые времена, обязаны всячески помогать менее удачливым, хотя бы просто вести разговоры о том, что происходит за множеством закрытых дверей. Мы должны быть рядом с ними, должны помогать им обрести душевный покой, мы должны относиться к ним с уважением и выслушивать их истории. А если они сами не могут рассказать свои истории, мы должны сделать это за них.

Мир станет лучше, только если мы все будем трудиться над этим. А так как при нынешнем положении дел весь мир изменить невозможно – ведь не в наших силах сделать людей другими, мы можем хотя бы своим примером изменить окружающую нас часть мира, пусть даже небольшую.

Этот рассказ впервые появился в сборнике «The Essential Border town» (1998).

Пусть у тебя больше не будет огорчений…

Про горгулью – этого каменного истукана, торчащего на карнизе колокольни на Мок-авеню, – ей поведал Джо До-ди-ди. Он сказал, что если часы на башне когда-нибудь правильно пробьют точное время, горгулья освободится из камня.

– Ну конечно, так оно и будет, – ответила она.

Она ждала, что в глазах Джо появится насмешливая улыбка, но он только пожал плечами, словно хотел сказать: «Дело твое, можешь мне не верить».

Я – никто, это действительно так: весь лоск, который у меня есть, перешел ко мне от моих знакомых Заемный блеск. И пусть себе! Прежде всего, я никогда и не хотела быть какой-то особенной. Мне нравится ощущать себя частью безликой толпы – зрителей, присутствующих на спектаклях и на концертах, сидящих в темном зале и наслаждающихся мастерством актеров. Когда я читала книги, меня никогда не тянуло написать что-нибудь самой. Я из тех, кто посещает выставки не в день их открытия, а позже, когда туда приходят люди обыкновенные, ничем не прославившиеся, которым просто хочется понять, что же вдохновило художника.

В клубе я сижу одна где-нибудь у стенки, наслаждаюсь оркестром, вместо того чтобы, заглушая музыку, обсуждать свой собственный очередной замысел. В музеях я расхаживаю по залам с широкой дурацкой улыбкой на лице, потому что все здесь так потрясно. Меня не переполняют идеи насчет того, что мне предстоит сделать. Я восхищаюсь всем замечательным, что уже сделано другими.

Мне кажется, люди придают слишком большое значение тому, чтобы стать кем-то, чтобы сделать нечто из ничего. По этому пути может следовать не каждый, и не каждый должен хотеть идти по нему.

Я не придумываю извинений за то, что у меня нет талантов, честное слово, не придумываю. Я даже не знаю, есть у меня они или нет, я знаю только, что быть талантливой у меня нет никакой охоты.

Знаете старый спор о том, откуда берется талант: это ваши гены или среда, в которой вы живете? Что ж, я-то не верю ни в то ни в другое. Видите ли, моя мать – Дива. Слышали о ней? Она была chanteuse[21]21
  Певица (фр.).


[Закрыть] «Галлюциногенного музыкального клуба эльфов», как ее любила рекламировать компания звукозаписи. Когда случилась «Перемена», Дива оказалась первой, кто разыскал видеозаписи за Границей и использовал их в своей музыке и клипах. Было время, когда стоило ей выпустить новую запись, та тут же становилась трижды платиновой. Дива – первая из актрис-танцовщиц после Мадонны, кто делал все сам. Она писала тексты, пела, была продюсером, играла на всех инструментах без разбору, даже на барабане. Она режиссировала собственные видеоклипы и ставила в них танцы; на пике своей карьеры она сама по себе превратилась в целую отрасль промышленности, представленную одной женщиной. Удивительно, правда, если подумать об этом как следует?

А мой отец? О, это Нед Брэдли! Да, да! Тот самый Нед Брэдли, который играл Люка в известном телесериале. Забавно, правда? Я ведь думала, что в наших местах музыка значит куда больше, чем сериалы, но, кажется, я понимаю, в чем секрет. Приходится признать, что фильм получился классный. Понимаете, дело в том, что отец начал его снимать еще до моего рождения, так что он получился как настоящие старые картины. Ведь в первый раз его когда показали? Двадцать лет назад! Верно? Но я прекрасно могу представить, как смотрели его тогдашние ребята. Здорово было бы, если бы и впрямь существовала реинкарнация, можно было бы вспоминать об этом фильме. Вот поэтому-то, наверно, отцовский сериал и стал таким популярным. Неважно, какой там фон, какой исторический период, какой именно год, завораживает беспрерывность действия, да и актеры все играют так, что от каждого эпизода дух захватывает.

Словом, как видите, в нашем доме, пока я росла, талантов было столько, что прямо некуда девать. Ими блистали не только мои родители, но еще и все их друзья. А то, что у меня никаких особых способностей не обнаруживалось, было, наверно, для моих родителей самым большим разочарованием.

Мать упорно старалась научить меня играть, перепробовала с полдюжины разных инструментов. Она просто в бешенство приходила, твердила, что я ленюсь, и не желала слушать мои объяснения, когда я уверяла ее, что люблю музыку, но самой исполнять её мне не по душе. Для нее это было настолько непонятно, что она пропускала мои слава мимо ушей. Я могу сказать, что и до сих пор, стоит ей только услышать чью-нибудь новую запись, неважно, какого рода музыки, как у нее сразу начинают дергаться пальцы и ей не терпится немедленно бежать в студию и самой что-нибудь записать.

С отцом дело обстояло иначе. Меня нельзя назвать непривлекательной, но, конечно, я не так хороша, как Дива, да и кто бы мог с ней сравниться? Уж конечно, не моя мать. Ведь пока она не наложит свой потрясающий грим и не нацепит парик Дивы, она всего лишь Анна Вестуэй, но кто меня слушает? Как бы то ни было, отец пробовал снимать меня в сериалах, и я исполняла эпизодические роли в картинах, продюсерами которых были его друзья, но из этого ничего не вышло. Я не была Дивой. Я не была фотогеничной. Увы. Вот так! В это отец был просто не в состоянии поверить.

Видите ли, что бы ни делал мой отец – все равно где, на большом экране или на маленьком телевизионном, – он сразу приковывал к себе всеобщее внимание. По-моему, о его таланте лучше всего говорило то, что он никогда не оставлял в тени тех, кто играл вместе с ним. А при том, что стоило ему появиться, и зрители не могли оторвать от него глаз, это было не так-то просто.

Поэтому надо ли повторять, что я стала огромным разочарованием для обоих моих родителей. Они старались заинтересовать меня хоть каким-то видом творчества – пытались заставить писать, рисовать, лепить, но все было тщетно. Наверно, от этого у них совсем опустились руки, но что я могла поделать? Я – это я, я не могу стать кем-то другим. Я просто не знаю, как этого добиться.

Когда мне исполнилось тринадцать, родители, похоже, поставили на мне крест. Не то чтобы они стали плохо ко мне относиться или что-нибудь в этом роде, нет, по-моему, они просто-напросто забыли о моем существовании. Мать работала над тем, чтобы сохранить былую славу, отец получил роль в «Перевозке», да, да, он играет там голографического человека. Шикарная роль, правда?

Это был самый тяжелый год в моей жизни. Дело даже не в том, что мне было плохо дома. В школе тоже было хуже некуда. Знаете, что мне кажется по-настоящему странным? То, что все считают, будто у богатых людей не может быть серьезных проблем. То есть, если у вас много денег, вам не могут причинить душевную боль.

Когда я поступила в среднюю школу, все, зная, кто мои родители, посчитали меня сначала «своей в доску», но это впечатление быстро рассеялось, когда обнаружилось, что я не могу достать бесплатные билеты на какой-нибудь концерт или познакомить их с Томми Маро из нового сериала моего отца, ну, знаете, он играл там мистера Сердцееда. Я вообще-то тихоня, а все решили, что я задираю нос, хотя не имею для этого никаких оснований. Вот почему я сбежала. Дома меня не ждало ничего хорошего, в школе тоже, ничего хорошего для меня не было нигде, только здесь. По-моему, мои родители даже не заметили, что я исчезла. В первые несколько недель я внимательно просматривала газеты, но в них ни слова не было о том, что пропала дочь Дивы и Неда Брэдли. Обо мне нигде не упоминали. «Наверно, – решила я, – избавившись от меня, родители просто вздохнули с облегчением».

Почему я выбрала это место? Сама не знаю. Не потому, что здесь так прикольно. Я до сих пор глазам своим не верю, глядя на эльфов и всех прочих, но пришла я сюда совсем не из-за этого. Думаю, я пришла потому, что слышала: здесь люди оставят тебя в покое.

Мне здесь нравится, правда, нравится. Сперва было трудновато, но сейчас уже я дружу с диггерами, они очень славные, особенно Берлин. Да и Джо тоже, хотя частенько он поддразнивает меня.

Пока я делаю свою работу, я могу быть уверена: мне всегда найдется где прикорнуть и что поесть. Никто не надоедает мне, никто не старается заставить меня быть не той, кто я есть. Если у меня нет охоты болтать, никто за это на меня не злится. Я просто живу себе, как хочу, никого это не тревожит.

Больше всего мне нравится ходить по клубам и выставкам. Мне кажется, что там, в их атмосфере, смешаны все самые блестящие таланты внешнего мира и таланты тех, кто живет по ту сторону Границы. Стоит вдохнуть тамошнего воздуха, и тебя сразу куда-то уносит. Кому нужны наркотики в таких местах? Я пьянею от музыки, от искусства – по-моему, это и есть настоящая магия. В нашей близости к Границе чувствуется нечто, обостряющее все, что делается в ее тени.

И мне нравится, что никто мне не докучает. Живи, как хочется. Так и должно быть. Каждому должна быть предоставлена собственная орбита.

В общем, я уверена, что поступила правильно. Честное слово. Вот только хотелось бы временами не чувствовать себя такой… одинокой. Понимаете?

Думаю, ты – единственный, кто понимает.

Каменная горгулья на вершине колокольни на Мок-авеню следила за маленькой фигуркой, которая спускалась с башни. Каменный истукан радовался, когда девочка его навещала, даже если после этого у него сжималось сердце в каменной груди.

Когда девочка добралась до нижней ступеньки лестницы, ее не стало видно. Истукан перевел взгляд за край карниза и стал ждать, когда она далеко внизу выйдет из дверей башни. Хрупкие плечи поникли под старенькой курточкой, спутанные пряди непокорных волос упали на лицо и скрывали слезы, навернувшиеся на глаза еще до того, как она ушла с колокольни.

Истукан смотрел, как девочка вытерла глаза рукавом, распрямила плечи и быстро зашагала по улице. Умей он говорить, он посоветовал бы ей подружиться с кем-нибудь из людей, как она подружилась с ним. Но говорить он не умел. А если бы и умел, вряд ли бы она его послушалась. Но надо хотя бы попробовать.

Ей нужен друг. Это сразу видно каждому, кто удосужится подумать о том, что прячется за ее бравадой.

Колокол пробил двенадцать, хотя полдень еще не наступил.

«Есть ли еще на свете такой же горестный, безнадежно одинокий звук», – в который уже раз подумал каменный истукан, ведь за те последние два века, что он наблюдал за жизнью города с колокольни, он то и дело задавал себе этот вопрос.

По его каменной коже пробежала дрожь, возможно, вызванная тяжким вздохом.

«По-моему, ты единственный, кто по-настоящему понимает», – сказала девочка.

Он, конечно, понимал, и понимал слишком хорошо.

Ньюфорд в городе и вне его

Я имел обыкновение помещать героев своих книг и рассказов в Оттаву или в ее окрестности. По одной простой причине: гуляя по городу пешком или разъезжая на машине по округе, я мог подробнее изучить место действия. Ничто так не помогает придать сюжету достоверность, как собственный опыт. А когда сюжет достоверен для тебя как для писателя, есть надежда, что он будет достоверным и для читателей.

Мне хотелось писать рассказы и о других местах. Чтобы написать роман «The Little Country» («Маленькая страна») (1991), мы с Мэри Энн накопили денег и на три недели уехали в Англию, в Корнуолл, чтобы я смог изучить место, на котором будут разворачиваться события этой книги.

Но потом мне захотелось написать рассказы, действие которых происходит в более крупном городе, чем Оттава. Я ездил в разные города (Торонто, Лондон, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, Ванкувер и так далее), но мне казалось, что в каждом из них я провел недостаточно времени, чтобы по-настоящему ощутить их колорит.

Потом издатель Пол Ф. Олсен попросил меня сочинить рассказ для антологии, которую он издавал совместно с Дэвидом Б. Сильвой, и меня снова охватила жажда описать какой-нибудь мегаполис. На этот раз я подчинился своему желанию и решил перенести своих героев в вымышленный город, включив в него здания и уголки знакомых мне крупных городов, но так, чтобы мне не пришлось беспокоиться, куда ведут улицы с односторонним движением и действительно ли данное кафе находится именно на этом углу.

Рассказ назывался «Timeskip» («Прыжок во времени») и стал первой опубликованной мной историей о Ньюфорде, хотя этого названия мой вымышленный город тогда еще не получил, а несколько ньюфордских персонажей уже появились раньше в рассказе «Uncle Dobbin's Parrot Fair» («Птичий рынок дядюшки Доббина»). Когда меня попросили дать что-нибудь в антологию, я воспользовался тем же городом, а написав три или четыре рассказа, понял, что нужно придумать для него название, решить, как расположены в нем улицы и все прочее.

Со времени написания первого ньюфордского рассказа прошло больше двенадцати лет, и сейчас я уже чувствую, что знаю Ньюфорд куда лучше любого другого города, в котором жил или который посещал, ведь я провел в нем столько времени! К счастью, многие издатели чувствуют то же самое и продолжают вместе со мной путешествовать по улицам Ньюфор-да, подхватывая истории старых друзей, которые появляются на страницах этих рассказов.

Где же находится Ньюфорд? В Северной Америке. Скорее ближе к востоку, чем к западу. Но где он в действительности? Он там, куда мы стремимся, когда мечтаем об иных мирах, которые, я полагаю, лишь немного отличаются от нашего собственного.

Действие следующей истории происходит не в Нью-форде и даже не рядом с ним. Я включил ее в нъюфордский цикл, так как один из персонажей в конце концов переезжает в Ньюфорд, и мой издатель Шерин согласилась, что рассказ должен входить именно в эту книгу.

Единственный шанс

В то лето они вместе переживали свои горести.

Сьюзен мчалась по Мэйн-стрит, вставая на педали, чтобы заставить свой велосипед ехать быстрее, полы армейской куртки цвета хаки хлопали ее по рукам. Куртка была на несколько размеров больше, чем нужно. Пришлось закатать рукава, а пояс оказался на бедрах.

Куртка принадлежала ее деду, и когда Сьюзен в начале лета нашла ее на чердаке в старом доме, дед с печальной улыбкой вручил куртку внучке; с такой же точно улыбкой он чинил для нее допотопный односкоростной велосипед, принадлежащий Тедди Бейкеру. С улыбкой, говорившей: «Не будь мы такими бедными…» Взглядом, исполненным того же значения, обменивались иногда ее родители, только при этом они не улыбались.

Сьюзен знала, что в этой куртке и на велосипеде с толстыми шинами она выглядит нелепо. Она читала это в глазах прохожих, мимо которых проезжала. Про ее куртку ребята даже дразнилку сочинили: «Сьюзи-слепуха, очки протри, в куртку-то влезут таких, как ты, три…» А Томми Которн донимал ее, называя «старой леди», иначе, мол, чего бы она ездила на старушечьем велосипеде, и говорил, что такими уродками бывают только старушенции.

Но сама-то Сьюзи себя старухой не чувствовала. В этой куртке и на своем велосипеде она чувствовала себя свободной. Она чувствовала себя военным разведчиком в тылу врага.

Сейчас Сьюзен стремглав неслась по Мэйн-стрит, повернула на Пауэрс-стрит, даже не притормозив, и, не замедляя хода, обогнула угол в такой близости к стоявшему на парковке грузовику с кока-колой, что задела его рукой.

Сьюзен изо всех сил старалась сдержать слезы. Велосипед помогал ей в этом. Ветер дул прямо в лицо. Большие толстые резиновые шины шуршали по тротуару. Куртка словно приблизила ее к деду. В этой куртке он когда-то пересекал океан. Сколько бы ее ни стирали, она до сих пор пахла дедом. Будто сушеными яблоками и листьями, которые жгут осенью. Но спина у Сьюзи все еще болела, ведь когда Бобби – брат Томми – толкнул ее в парке, она упала на скамейку и сильно ударилась. Все над ней потешались, а она сидела перед ними, стараясь не расплакаться, думая только о том, как бы найти очки и поскорее уехать.

На углу Блэйлок-авеню и Пауэрс-стрит Сьюзен направила велосипед налево в переулок мимо лавки старьевщика Кунтце; словно цирковая наездница, пронеслась между двумя мусорными контейнерами и завихляла по неровному пустырю за бакалейной лавкой.

Билли уже был там.

Когда Сьюзен остановила велосипед, он обернулся и посмотрел на нее, крепко сжимая в руке книжку в бумажном переплете, которую она давала ему почитать.

Когда он обернулся, Сьюзен увидела у него на лице огромный синяк, и собственные несчастья сразу вылетели у нее из головы. Правый глаз Билли распух и заплыл. Положив велосипед на землю, она подошла к Билли. Прислонилась рядом с ним к задней стене бакалейной лавки и уставилась на пустырь.

В одиннадцать лет трудно вмещать в своем маленьком теле столько горя.

Сьюзен сняла очки. Винты левого заушника ослабли, и затянуть их было уже нельзя. Кусочек черной ленты удерживал заушник на виске. Сьюзен протерла стекла подкладкой куртки. И снова надела очки. Дужка на переносице была тесновата, очки уже стали ей малы. Мать обещала, что в следующем году купит новые.

– Он вчера совсем взбесился, – сказал Билли. Ей он не врал, как другим. Он не стал уверять, будто упал с лестницы, налетел на дверь или еще что-нибудь в этом роде. Его отец после работы пил, иногда он возвращался домой веселехонький, но иногда при нем и пикнуть было нельзя. Одно неверное слово – и от неожиданного удара огромного кулака Билли отлетал в другой конец комнаты. А иногда даже и неверного слова не требовалось.

– Я сидел себе на диване и читал твою книгу, – стал рассказывать Билли. – А он меня ударил. Ни слова не говоря, взял и ударил. А когда я попробовал подняться, врезал снова, а потом сбросил меня с дивана, разлегся сам и отключился.

В глазах Билли не было слез. Он говорил ровным, монотонным голосом, продолжая смотреть на пустырь. Потом повернулся и поглядел на Сьюзен.

– Если я останусь, он убьет меня или я… я… – Голос замер.

– Бобби Которн поймал меня в парке, – сообщила Сьюзен.

Она знала, что случившееся с ней и в сравнение не идет с бедой приятеля, но так можно было разделить с ним боль. Разделить свалившиеся на них горести.

– Я убегу, – объявил Билли. Сьюзен долго молчала.

– Нельзя, – наконец сказала она.

– Выхода нет, Сью, – ответил он. – Не могу больше терпеть. Ни ребят, как они показывают на меня пальцами, ни отца – он меня просто убьет. Через две недели начнутся занятия в школе. Летом мы с тобой могли прятаться в таких местах, как это, могли убежать от других ребят, чтобы они к нам не приставали, но вот начнутся занятия, что тогда? От ребят ведь никуда не денешься. И от отца мне никак не спрятаться – только сбежать отсюда.

– Но ты же маленький, – сказала практичная Сьюзен. – Куда ты пойдешь? Как будешь жить? Копы тебя все равно выследят, вернут домой, и тут-то и начнется настоящий цирк.

– Я убегу куда-нибудь, где меня никто не найдет.

Сьюзен покачала головой. Нет такого места, где в одиннадцать лет можно спрятаться так, что тебя не найдут. На полдня, конечно, можно, но навсегда – нет!

– Ничего у тебя не выйдет, – сказала она.

– А как же Джуди Лидстоун? – спросил он.

Сьюзен вздрогнула. Джуди Лидстоун жила в нескольких кварталах от нее, на Снайдер-авеню. Весной она исчезла.

– Она ведь не убежала, – напомнила Сьюзен. – Ее поймал какой-то псих. Просто… просто ее так и не…

– Но ведь тело-то не нашли?

– Нет, но…

– Ну, так я слышал другое.

– Чушь.

Билли замотал головой и с заговорщицким видом придвинулся к ней ближе.

– Она убежала отсюда, – проговорил он, и оттого, как он произнес это «отсюда», Сьюзи похолодела.

Ее опять пробрала дрожь, но теперь охватившая ее тревога была другой. Сьюзи дрожала не от страха, а скорее от невозможности поверить. Поверить во что-то неизвестное.

– Куда же она ушла? – спросила Сьюзи.

– Не знаю, как называется это место, но знаю, как туда попасть. По волшебству!

Сьюзен перестала дрожать.

– Да ну тебя, спустись на землю, – сказала она.

Отвернувшись от Билли, она стала грязным пальцем ковырять дыру в джинсах.

– Чтобы туда попасть, нужно иметь ключ, – добавил Билли, будто и не слышал Сьюзи. – Нужен особый ключ, и нужно верить, что он сработает. Верить по-настоящему. И тогда… тогда, если ключ сработает – ты можешь уходить.

– Куда?

– В лучшие края, где отец не будет драться, а ребята не будут насмехаться. Где не надо прятаться.

– Кто тебе про это рассказал? – спросила Сьюзен.

– Джуди. До того, как ушла. Сьюзен снова охватила дрожь.

У Билли был такой серьезный вид, он так уверенно говорил, что девочка невольно подумала: «А что, если все это правда?»

– Но туда нужно входить сразу, как только эта дверь откроется, – продолжал Билли. – Сразу. Другой возможности не будет.

– Это Джуди тебе сказала? – спросила Сьюзен. Билли кивнул.

– И ты никому об этом не говорил?

– А кому я мог сказать? – удивился Билли. – Кто бы мне поверил?

– А почему мне не сказал?

– Ну, говорю же сейчас.

Сьюзен сняла очки и снова стала протирать их, сосредоточившись на этом занятии. Убежать… оказаться там, где никто не будет унижать тебя. Неужто это возможно?

– Помнишь, Джуди исчезла прямо из своей комнаты? – продолжал Билли. – Среди ночи. Как, по-твоему, разве какой-то псих мог попасть к ней в дом, не разбудив родителей? Нет! Она рассказала мне про ключ до того, как сбежала, и сообщила, где его оставит. Сначала я подумал: вешает мне лапшу на уши. Но ведь она и впрямь исчезла, вот я и понял, что это правда. Я пошел к ней на задний двор и нашел ключ – он, как она и обещала, лежал за кладовкой, где ее отец хранит инструменты.

– И какой он?

Билли положил ее книгу на землю между ними и вытащил из кармана какой-то медный предмет – это оказалась фигурка волка, такая потускневшая, что выглядела почти как бронзовая. Он потер ее о джинсы на коленке и протянул Сьюзен. Фигурка нисколько не походила на те ключи, которые она видела.

– Как же он отпирает дверь? – спросила она.

– Он вроде как вместо сторожа, охраняющего ту дверь, – сказал Билли, поглаживая фигурку. – Надо крепко держать ключ в руке и позвать волка. И надо твердо верить, что волк придет…

Сьюзен медленно кивнула, словно себе самой.

– А когда… когда ты уйдешь туда? – спросила она.

– Сейчас, Сьюзи. Прямо сейчас. Пойдешь со мной?

– Я…

Сьюзен вспомнила, как Бобби Которн и его дружки схватили ее в парке и стали перебрасывать от одного к другому. «Лучше бы тебе родиться парнем, – сказал кто-то из них, – а так, при твоем-то лице, тебе надеяться не на что!» При ее-то лице… У нее слишком большой рот, кривые зубы. Уши торчат. Ей даже зеркала не нужно, и так понятно, какая она уродина. Стоит только посмотреть кому-нибудь в глаза. Кому угодно. Сразу ясно станет.

– Я пойду с тобой, – сказала она.

Билли расплылся в улыбке, отчего из-за его распухшего глаза все лицо как-то странно перекосилось.

– Классно!

– Что надо делать?

Билли, сидевший на корточках, распрямился.

– Позвать его. – Он постучал себя по груди. – Вот здесь. И нам надо твердо верить, что он придет.

С некоторым сомнением Сьюзен тоже встала.

– Только и всего?

– Тут самое главное – точно ли нам позарез нужно отсюда убраться, – пояснил Билли. – Так мне говорила Джуди. Одно я наверняка знаю – это наш единственный шанс.

Он отвернулся и уставился на пустырь, у него даже лоб сморщился, так он напрягал глаза. Сьюзен поглядела на него и тоже стала смотреть на пустырь.

«Все это как-то слишком просто, – подумала она. – Ведь колдовство должно быть куда сложнее. А так может сделать каждый. Ну да, – ответила она сама себе, – только прежде надо найти фигурку волка. Надо иметь ключ».

Если бы все это рассказал ей кто-нибудь другой, она бы ответила: «Ну прямо! Не забудь еще сказки про Санта-Клауса!» Но тайну бронзового волка ей открыл Билли, а Билли такая ерунда, как Санта-Клаус, не волновала, разве что в книгах. Он знал разницу между тем, что бывает на самом деле, а чего не бывает. И потом, он упертый. Хоть он и слишком мал, чтобы тягаться со старшими ребятами, когда те ищут, с кем бы схватиться, но уж если он им попался, то не подаст виду, что боится, у него смелости хватит. Стерпит, плакать не будет, домой не побежит.

«Не побежит, – подумала Сьюзен, – потому что дома ему достанется в десять раз больше, чем в школьном дворе».

Значит, звать волка. Так и быть. Она согласилась на это и почувствовала себя довольно глупо, но если этот волк обернется Питером Пэном и заберет их отсюда…

Сьюзен ощутила, что Билли бьет дрожь, и открыла глаза, хотя даже не заметила, как зажмурилась. Она взглянула на Билли и почему-то почувствовала, как он дрожит, а ведь он по-прежнему стоял на некотором расстоянии от нее. Как будто от его дрожи задвигался воздух между ними, и она сама ощутила, как по ее коже побежали мурашки. А теперь она увидела, что он весь трясется, и даже руки, плотно прижатые к телу, и те дергаются.

На лице Билли появилось странное выражение: оно стало радостным. Сьюзен подумала, что никогда не видела его таким довольным – лицо было просто спокойное и мечтательно-радостное. Она хотела его окликнуть, но тут услышала какой-то далекий дробный звук. И поняла, что Билли больше не старается приманить волка, а что-то видит там, посредине пустыря.

Сьюзен медленно обернулась, и ей показалось, что она сейчас умрет.

Вдали, в самом центре пустыря, среди сорняков, битых бутылок и прочего мусора, стоял огромный пес, таких больших она еще не видела. Нет, это был не пес. Наверно, это волк. Тот самый волк. Густая серая шерсть на загривке напоминала львиную гриву. Широкая грудь. Большая голова. А глаза… они были такого же цвета, как у сибирской хаски, но это была вовсе не хаска. В звере чувствовалось что-то дикое. Хищное. Прозрачные голубые глаза блестели, словно яркий солнечный луч, проходящий через сосульку.

Билли повернулся к Сьюзен, глаза его сияли.

– Ох, Сьюзи… – Его шепот напоминал тихий вздох.

Сьюзен кивнула. Он пришел. Губы у нее растянулись было в улыбке, но тут с волком что-то произошло. Он стал… изменяться. Встал на задние лапы, задрал нос, с его телом стало что-то твориться, и вот уже перед ними на пустыре стоял какой-то гибрид – получеловек-полуволк.