Текст книги "Замогильные записки Пикквикского клуба"

Лучше, разумеется, ничего не мог придумать первый мудрец в свете; но, к несчастью, рассчет м‑ра Пикквика основывался на предположении, что робкие женщины не посмеют отворить двери в другой раз. Представьте же себе его изумление и ужас, когда он услышал звук железного болта, звон защелки, и потом увидел обоими глазами, что дверь отворяется постепенно шире и шире! Он забился в уголок, отступая шаг за шагом. Дверь отворялась ширь; и шире.

– Кто там? – взвизгнул многочисленный хор тоненьких голосков, принадлежавших девствуюшей леди, основательнице заведения, трем гувернанткам, пяти служанкам и трем дюжинам молоденьких девушек, пансионерок, высыпавших на лестницу в папильотках и белых простынях.

Скажите по совести, мог ли м‑р Пикквик откровенно отвечать на этот эксцентрический вопрос? Нет, разумеется. Он стоял молча и едва дышал.

И среди ночного безмолвия хор девиц завопил дискантом: – Боже мой! Как мне страшно!

– Кухарка, – сказала девствующая начальница Вестгета, принявшая предосторожность стать на верхней лестничной ступени, позади пансионерок и служанок, – кухарка, перешагните через порог и посмотрите, что там в саду.

– Нет, сударыня, покорно вас благодарю, – отвечала кухарка, – у меня не две головы на плечах.

– Боже мой, как она глупа! – воскликнули три дюжины девиц.

– Кухарка! – повторила девствующая леди с великим достоинством, – укоротите свой дерзкий язык. Я приказываю вам немедленно перешагнуть через порог.

Здесь кухарка принялась плакать, и судомойка, вступясь за нее, сказала: – «как не стыдно вам, сударыня!» За что, как и следует, обещались судомойку прогнать со двора.

– Слышите вы, кухарка? – сказала девственная лэди, сердито топая ногой.

– Как вы смеете ослушаться начальницы? – вскричали три гувернантки.

– Какая она бесстыдница, эта бессовестная кухарка! – заголосили тридцать шесть пансионерок.

Подстрекаемая такими энергическими побуждениями, кухарка, вооруженная свечою, сделала два шага вперед и немедленно объявила, что в саду нет никого и что шум, вероятно, произошел от ветра. Мало-помалу дверь снова начала затворяться, как вдруг одна из воспитанниц, случайно бросившая взгляд через дверные петли, испустила пронзительный визг и снова переполошила весь дом.

– Что это сделалось с мисс Смитерс? – сказала содержательница пансиона, когда упомянутая мисс Смитерс продолжала корчиться в истерических припадках.

– Боже мой, что с вами, мисс Смитерс? – заголосили тридцать пять молодых девиц.

– Ох!.. мужчина… мужчина там… за дверью! – визжала мисс Смитерс.

Услышав эту поразительную весть, содержательница пансиона в ту же минуту удалилась в свою спальню, заперлась двойным ключом и с превеликим комфортом упала в обморок на своей постели. Пансионерки, гувернантки и служанки попадали на лестничных ступенях друг на друга, и никогда свет не производил такого обилия визгов, криков, обмороков, возни и толкотни.

Забывая собственную опасность, м‑р Пикквик храбро выступил из своей засады и, остановившись в дверях, произнес громогласно:

– Милостивые государыни!.. Милые мои!

– Ах! ах! Он называет нас милыми! – вскрикнула старшая гувернантка, знаменитая своим необыкновенным безобразием. – Ах, злодей!

– Милостивые государыни, – проревел еще раз м‑р Пиквик, доведенный до отчаяния опасностью своего положения. – Выслушайте меня. Я не вор. Я пришел собственно к вашей начальнице.

– Ах, злодей, злодей! – закричала другая гувернантка. – Он пришел к мисс Томкинс!

Последовал общий визг, оглушительный и страшный для непривычного уха.

– Бейте тревогу, звоните в колокол! – возопили двенадцать голосов.

– Погодите, умоляю вас, – говорил несчастный м‑р Пикквик. – Милостивые государыни, посмотрите на меня, вглядитесь пристально в мое лицо. Похож ли я на вора? Милостивые государыни, вы можете меня связать, если угодно, скрутить руки и ноги и запереть меня в темный чулан. Только наперед, умоляю, выслушайте меня.

– Как вы попали в наш сад? – пролепетала горничная, начинавшая приходить в себя.

– Позовите начальницу этого заведения, и я объясню ей все, клянусь честью, все объясню, – сказал м‑р Пикквик, надрывая свою грудь до последней степени силы. – Но успокойтесь наперед, позовите свою начальницу, и вы услышите все… все!

Была ли причиною кроткая наружность м‑ра Пикквика, его нежное и ласковое обращение, или вмешалось сюда непреодолимое, врожденное женским душам любопытство услышать какую-нибудь тайну, только нашлись в этом обществе четыре рассудительные особы, устоявшие против истерических припадков. Желая вполне удостовериться в искренности смиренного джентльмена, они предложили ему род домашнего ареста, и м‑р Пикквик согласился по доброй воле отправиться в темный чулан, где хранились детские шляпки и сумки с сухарями. Решено, что из этого убежища будут производиться переговоры запертого мужчины с начальницею пансиона. Это успокоило всех других девиц и даже самую мисс Томкинс, которая, наконец, успела очнуться от обморока в своей спальне. Когда мисс Томкинс сошла вниз, конференция открылась таким образом:

– Что вы делали в моем саду, дерзкий мужчина? – спросила мисс Томкинс слабым голосом.

– Я пришел предупредить вас, милостивая государыня, – отвечал м‑р Пикквик из чулана, – что одна из ваших молодых пансионерок собиралась бежать в эту ночь.

– Бежать! – воскликнули в один голос мисс Томкинс, три гувернантки, тридцать шесть пансионерок и пять служанок. – Кто? С кем?

– С вашим другом, м‑ром Фиц-Маршалом.

– Моим другом! Я не знаю никакого Фиц-Маршала.

– Ну, так, стало быть, он известен вам под собственным именем Джингля.

– Я не знаю никакого Джингля.

– В таком случае, меня обманули нагло и бесстыдно, – сказал м‑р Пикквик. – Я сделался жертвою глупого и гнусного заговора. Пошлите, милостивая государыня, в гостиницу «Вестник», если вы не верите моим словам. Умоляю вас, сударыня, благоволите послать в гостиницу за слугой м‑ра Пикквика, президента Пикквикского клуба.

– Должен быть почтенный джентльмен, – сказала мисс Томкипс гувернантке, занимавшейся в её пансионе преподаванием арифметики и каллиграфии. – Он держит слугу.

– Гораздо вероятнее, мисс Томкинс, что слуга держит его в своих руках, – отвечала арифметическая гувернантка. – Он сумасшедший, мисс Томкинс, это ясно.

– Ваша правда, мисс Гуинн, – отвечала мисс Томкинс, – он сумасшедший. Пусть две служанки отправятся в гостиницу «Вестник», a другие останутся с нами. Надобно принять меры на случай, если вздумается ему разбивать дверь.

Таким образом, две служанки побежали в гостиницу за м‑ром Самуэлем; три другие окружили мисс Томкиис, приготовившись на всякий случай к мужественной защите. М‑р Пикквик с философским равнодушием сел на сундук и погрузился мыслью в суету мирскую.

Через полтора часа служанки воротились. Радостно забилось сердце м‑ра Пикквика, когда он услышал голос своего верного слуги; но вместе с ним пришли еще какие-то другие джентльмены, кто именно – м‑р Пикквик не мог сообразить, хотя голос их казался ему знакомым.

Последовало краткое совещание с содержательницею пансиона, и вслед затем отворили дверь. М‑р Пикквик вышел из чулана и, окруженный всеми обитательницами Вестгета, увидел перед своими глазами м‑ра Уэллера, старика Уардля и нареченного зятя его, м‑ра Трунделя.

– Любезный друг, – вскричал м‑р Пикквик, бросаясь в объятия старика Уардля, – любезный друг, объясните, ради Бога, этой даме несчастное положение, в которое меня поставил злонамеренный мошенник. Вероятно, вы слышали всю историю от моего слуги; объясните им, по крайней мере, что я не вор и не сумасшедший.

– Я уже объяснил им, любезный друг, все объяснил, – отвечал м‑р Уардль, пожимая руку своего друга. М‑р Трундель между тем энергически пожимал левую руку ученого мужа.

– И кто говорит, что господин мой, джентльмен из столицы, – перебил м‑р Уэллер, – есть вор, дурак или сумасшедший человек, тот утверждает гиль, околесную несет, городит вздор! И если в доме, здесь или в саду найдутся такие олухи или болваны, что взводят небылицы на ученейшего джентльмена, – будь они семи пядей во лбу, я готов расправиться с ними по-свойски, в этой самой комнате, на этом самом месте, если только вы, прекрасные сударыни, потрудитесь убраться подобру поздорову в свои спальни.

Закончив эту импровизованную речь, м‑р Уэллер хлопнул сжатым кулаком по своей ладони и бросил дружеский взгляд на мисс Томкинс, пораженную неописанным ужасом при одном предположении дерзкого слуги, что в её «вестгетскомь заведении для благородных девиц» могут быть посторонние мужчины, к тому же олухи или болваны, как энергически выразился м‑р Уэллер.

Так как в особенных объяснениях со стороны м‑ра Пикквика не оказалось ни малейшей надобности, то скоро ночная конференция в «пансионе благородных девиц» была приведена к вожделенному концу. Друзья отправились домой. М‑р Пикквик хранил глубокое молчание во всю дорогу и даже не сообщил никакого остроумного замечания в гостинице «Вестник», когда сидел он в своем нумере перед пылающим камином с чашкой горячего чаю. Ученый муж был, по-видимому, отуманен и погружен в глубокое раздумье. Раз только, обратив пытливый взор на м‑ра Уардля, он проговорил:

– Вы как попали сюда?

– Очень просто. Мы, то есть Трундель и я, вздумали поохотиться на здешних полях, – отвечал м‑р Уардль. – Мы приехали в эту гостиницу сегодня вечером и с изумлением услышали от здешних слуг, что и вы тоже здесь. Чудесная встреча, Пикквик, право! – продолжал веселый старик, хлопнув по плечу своего любезного друга. – Я рад, что вы здесь. Мы устроим общими силами забавную потеху, и авось м‑р Винкель еще раз покажет нам свою удаль… помните?

М‑р Пикквик ничего не отвечал. Он даже не осведомился о здоровьи своих друзей на даче Дингли-Делль. Допив на скорую руку другую чашку чаю, разбавленную ромом, он отправился в свою спальню, приказав Самуэлю явиться к нему со свечою, как скоро он позвонит.

Звонок раздался через несколько минут. М‑р Самуэль Уэллер явился в спальню своего господина.

– Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, бросая беспокойный взгляд из-под белой простыни.

– Что прикажете? – сказал м‑р Уэллер.

М‑р Пикквик повернулся на другой бок и не сказал ничего. М‑р Уэллер снял со свечи.

– Самуэль, – проговорил опять м‑р Пркквик, делая, по-видимому, величайшее усилие.

– Что прикажете? – отвечал еще раз м‑р Узллер.

– Где этот Троттер?

– Иов, сэр?

– Да.

– Уехал, сэр.

– Со своим господином, я полагаю?

– С господином или другом, черт его знает, только вы угадали, сэр: он отправился вместе с ним. Мошенники, сэр.

– Джингль, я полагаю, нарочно подослал этого сорванца, чтоб провести нас?

– Именно так.

– Всю эту сказку насчет похищения девицы он выдумал?

– Непременно. Ловкие мошенники, сэр, пройдохи первой руки.

– В другой раз, я полагаю, этот Джингль не так легко ускользнет из моих рук.

– Разумеется, – отвечал м‑р Уэллер.

– И где бы я ни встретил этого мошенника, – продолжал м‑р Пикквик, приподнимаясь с постели и ударив со всего размаха пуховую подушку, – где бы я ни встретил этого проклятого Джингля, я сотру его с лица земли или мое имя – не Пикквик.

– A вот, сэр, только бы заграбастать мне в свои лапы этого каналью с восковой рожей, я повыжму настоящую водицу из его оловянных буркул или мое имя – не Уэллер. Спокойной вам ночи, сэр.

Глава XVII

Объясняющая удовлетворительным образом, что ревматизм бывает иной раз источником вдохновения для человека с истинным талантом.

Организм м‑ра Пикквика, крепкий и сильный, приспособленный вообще к перенесению всяких трудов и напряжений, не мог, однако ж, устоять против сцепления непредвиденных напастей, испытанных им в достопамятную ночь, описанную в последней главе. Холодная ванна на мокрой земле и спертый воздух в душном чулане произвели разрушительное действие на его ноги и желудок.

Поутру на другой день м‑р Пикквик почувствовал страшный припадок ревматизма.

Но, несмотря на физическую немощь, дух его был бодр, и мысли текли стройным потоком в его светлой голове. Он был весел и даже остроумен, как всегда. Не чувствуя ни малейшей досады и никакого огорчения по поводу последних приключений, он смеялся от всей души, когда м‑р Уардль намекал шутливым тоном на его ночные похождения в девичьем саду.

Этого мало. В первые два дня м‑р Пикквик, принужденный лежать в постели, призвал к себе своего слугу, который и был при нем безотлучно. В первый день м‑р Самуэль Уэллер забавлял ученого мужа анекдотами и повествованиями о различных событиях действительной жизни, во второй – м‑р Пикквик потребовал перо, чернильницу, бумагу и просидел до глубокой ночи за письменным столом. На третий день великий человек, продолжая заседать в своей спальне, отправил записку к господам Трунделю и Уардлю, приглашая их завернуть к нему вечерком и вместе осушить бутылочку-другую вина. Приглашение принято было с большою благодарностью; когда же тесть и зять уселись в комнате ученого мужа за гостеприимным столом, м‑р Пикквик поспешил вынуть из своего портфеля небольшую тетрадку, где помещалось последнее произведение его плодовитого пера.

– Это, господа, небольшой рассказ, записанный мною вчера со слов моего болтливого слуги, – сказал м‑р Пикквик. – Разумеется, я придал ему литературную форму. Хотите слушать?

– Сделайте милость, – сказал м‑р Трундель.

И м‑р Пикквик, кашлянув два раза, принялся читать:

Повесть о приходском писаре.

«Однажды, – это, впрочем, было давно, очень давно, – в небольшом местечке, вдали от британской столицы жил-был маленький человек, по имени Натаниэль Пипкин, занимавший должность приходского писаря в этом местечке. Хижина его стояла на проезжей улице, минут на десять ходьбы до маленькой церкви и приходской школы, где регулярно каждый будничный день, от девяти часов утра до четырех вечера, он учил читать и писать маленьких ребятишек. Был он, как можете себе представить, предобрейшее создание в мире, с кривым носом и кривыми ногами; немного он косил левым глазом и немного прихрамывал правой ногой. Образцом всех училищ считал он свою собственную благоустроенную школу. Раз, один только раз в своей жизни, Натаниэль Пипкин видел епископа, настоящего епископа, с руками в карманах шелкового платья и с париком на голове. Тогда он был еще мальчишкой шестнадцати лет.

Это было великим событием в жизни Натаниэля Пипкина, и можно было думать, что с этой поры уже ничто более не возмутит чистого и светлого потока его земного бытия. Случалось, однако ж, и совсем не так, как можно было думать. Однажды в прекрасный летний день, около двух часов после полудня, когда Натаниэль Пипкин ломал свою голову над аспидной доской, придумывая грозную задачу в назидание и наказание одному негодному мальчишке, глаза его вдруг устремились на розовое, цветущее личико Марии Лоббс, единственной дочери старика Лоббса, седельника ремеслом, жившего насупротив приходской церкви. Это мгновение сделалось второю знаменитою эпохой в жизни Натаниэля Пипкина.

Случалось, правда, и довольно часто, что глаза м‑ра Пипкина останавливались на прелестном личике Марии Лоббс в церкви и других местах; но глаза Марии Лоббс никогда не лучезарились таким искрометным блеском, и розовые щеки Марии Лоббс никогда не покрывались таким ярко-пламенным румянцем, как в настоящую минуту. Ничего, стало быть, удивительного нет, если Натаниэль Пипкин не мог на этот раз оторвать своих глаз от прелестного личика мисс Лоббс; ничего удивительного, если мисс Лоббс, встретив пристальный взгляд молодого человека, поспешила отойти от окна, откуда выставлялась её миниатюрная головка, и нет ничего удивительного, если вслед затем Натаниэль Пипкин окрысился на негодного мальчишку и дал ему тумака по затылку. Все это совершенно в порядке вещей, и было бы глупо удивляться всем этим вещам.

Нельзя, однако ж, никаким образом нельзя не удивляться, что человек, подобный м‑ру Натаниэлю Пипкину, вспыльчивый человек, горячий, раздражительный, a главное, голый шаромыжник, подобный Натаниэлю Пипкину, осмелился с этой поры питать дерзкую надежду на получение руки и сердца единственной дочери гордого старика Лоббса, богатого седельника Лоббса, который мот бы одним взмахом своего пера купить пахатной земли для целой деревни. Было известно всему местечку, что у Лоббса денег куры не клюют; что в его железном сундуке хранятся несметные сокровища из золотых и серебряных слитков; носилась достоверная молва, что в праздничные дни на обедах Лоббса подают к столу серебряные вилки, ножи, серебряные чайники, сливочники, сахарницы, и каждый знал, что все эти сокровища перейдут со временем в руки счастливого супруга мисс Марии Лоббс. Нельзя, стало быть, не остолбенеть от удивления, когда м‑р Натаниэль Пипкин осмелился обратить в эту сторону свой безразсудный взор.

Но любовь слепа, это всем известно. Натаниэль Пипкин косил на левый глаз – это знало также все местечко. По этим двум причинам, соединенным вместе, Натаниэль Пипкин, очертя голову, бросился вперед по ложной дороге.

Если б старик Лоббс заподозрил как-нибудь дерзкий замысел Наталиэля, он, я думаю, повернул бы всю школу, истерзал бы в мелкие куски начальника этой школы и, нет сомнения, удивил бы все местечко своим лютым зверством; потому что он был ужасен, этот старик Лоббс, когда оскорбляли его гордость или когда кровь приливала к его голове. A как он клялся, Боже мой, как он клялся! Когда, бывало, напустится он на своего костлявого подмастерью с тонкими ногами, громкий его голос раздается по всей улице, м‑р Натаниэль Пипкин дрожит в приходской школе, как осиновый лист, и волосы становятся дыбом на головах его ребятишек.

Очень хорошо. День проходил за днем, школа собиралась, распускалась, и когда мальчишки расходились по домам, м‑р Пипкин принимался сидеть у переднего окна и, притворяясь, будто читает книгу, бросал по временам косвенные взгляды на противоположное окно, надеясь уловить светлый взор Марии Лоббс. И много унылых часов м‑р Пипкин провел в сердечном сокрушении, и долго читал он и пристально смотрел, томимый бесполезным ожиданием; но, наконец, светлые глазки снова появились у противоположного окна, и было ясно, что яркие глаза, так же, как его усталые глаза, углубились в чтение какой-то книги. Натаниэль Пипкин задрожал от восторга, и фантазия его переполнилась самыми яркими мечтами. Уже было для него неописанным счастьем сидеть на своем месте по целым часам и смотреть на прелестное личико, склоненное над книгой; но когда Мария Лоббс, бросая книгу, устремляла свой взор в ту сторону, где сидел Натаниэль Пипкин, сердце его замирало от восторга, и удивление его не имело никаких границ. Наконец, в один прекрасный день, когда старик Лоббс ушел со двора, Натаниэль Пипкин осмелился своей рукой послать через улицу воздушный поцелуй Марии Лоббс – и что же? Вместо того, чтоб закрыть окно и задернуть стору, Мария Лоббс сама отправила тем же путем воздушный поцелуй и улыбнулась, сладко улыбнулась! После этого, будь, что будет, Натаниэль Пипкин твердо решился обнаружить при первом случае настоящее состояние своих нежных чувств.

Не было на свете ножки легче и красивее ножки Марии Лоббс, когда выступала она воздушной газелью по зеленому лугу, и никогда свет не производил таких прелестных ямочек, какие красовались по обеим сторонам её розовых щек. Дочь старого седельника, Мария Лоббс, была красавица в полном и строжайшем смысле слова. Плутовские глазки её могли расплавить самое чугунное сердце, и было столько игривой радости в её веселом смехе, что суровый и самый закоснелый мизантроп принужден был невольно улыбаться, когда слышал эти звуки. Даже сам старик Лоббс, несмотря на свою природную лютость, не мог противиться лукавым ласкам прекрасной дочки, и когда она вместе с Кэт, своей двоюродной сестрой (Кэт – миниатюрная девушка, чрезвычайно смелая и назойливая), начнет осаждать старика прихотями, – что, признаться, делали они довольно часто, – старик Лоббс не мог им отказать ни в чем, если б даже вздумалось им попросить значительной частицы несметных сокровищ, хранившихся в железной кассе.

Сильно забилось сердце в груди Натаниэля, когда в один прекрасный летний вечер он увидел шагах в двадцати от себя, двух прекрасных подруг на том самом поле, где часто бродил он около сумерек, размышляя о красоте Марии Лоббс. Но, хотя всегда ему казалось, что он мигом подбежит к Марии Лоббс и выскажет ей всю свою страсть при первой встрече, однако ж, теперь, застигнутый врасплох, он почувствовал, что кровь прихлынула к его лицу и ноги его задрожали, затряслись, утратив свою обычную гибкость. Когда девушки останавливались для того, чтобы сорвать цветок или послушать соловья, м‑р Пипкин тоже стоял на одном месте, погруженный в глубокую думу. Предметом его тайной мысли была трудная задача: что должен он делать, если девушки повернутся назад и встретятся с ним лицом к лицу? Испуганный заранее вероятностью этой встречи, он, однако ж, не терял их из вида: если шли они скорым шагом, ускорял и он свои шаги; медлили они, медлил и он; когда они останавливались, он также стоял в почтительном расстоянии от них, и такая прогулка, нет сомнения, могла бы продлиться до глубокой ночи, если б Кэт, вдруг обернувшись назад с лукавым видом, не пригласила его подойти к ним.

В голове и движениях Кэт заключалась для него какая-то непреодолимая сила. Раскрасневшись теперь, как красный сургуч, и сопровождаемый громким смехом лукавой кузины, м‑р Пипкин спешил повиноваться и, сделав несколько шагов, стал на колени на мокрую траву и объявил решительным, хотя дрожащим тоном, что он согласен подняться на ноги не иначе, как счастливым любовником Марии Лоббс. Веселый смех Марии Лоббс служил на первый раз единственным ответом на пламенную декларацию горемычного школяра; кузина захохотала еще громче, и м‑р Натаниэль Пипкин раскраснелся до ушей. Приведенная, наконец, в трогательное умиление нежной мольбою молодого человека, Мария Лоббс приказала на ухо своей кузине объявить, или, быть может, кузина сочинила сама, что „Мария Лоббс чувствует себя истинно счастливою в присутствии м‑ра Пипкина, её рука и сердце состоят в полной зависимости от родительской воли; но, во всяком случае, она отдает полную справедливость достоинствам м‑ра Пипкина“. Все это, как и следует, было произнесено важным и торжественным тоном. М‑р Пипкин поднялся на ноги и удостоился на прощанье получить горячий поцелуй. Воротившись домой счастливейшим человеком в мире, он мечтал всю ночь о прелестях Марии Лоббс и о железном сундуке старика Лоббса.

На другой день Натаниэль Пипкин имел счастье видеть, как старик Лоббс отправился из своего дома на серенькой лошадке. И лишь только он уехал, резвая кузина принялась выделывать из окна какие-то хитрые и загадочные знаки, непостижимые для молодого человека. Вслед затем перебежал через дорогу костлявый подмастерье с тонкими ногами и, переступив через порог приходской школы, объявил, что хозяина его нет дома и что молодые хозяйки покорнейше просят м‑ра Пипкина пожаловать к ним на чашку чаю ровно в шесть часов. Каким образом продолжались уроки в этот день, м‑р Пипкин не знал так же, как и его ученики; все, однако ж, шло своим чередом, по заведенному порядку, и когда мальчишки разбежались по домам, Натаниэль Пипкин принялся за свой туалет, и это занятие продолжалось у него вплоть до шести часов. Мы не говорим, что гардероб его был слишком многосложен; но надлежало пригладить и приладить каждую вещицу, чтоб выставить ее в самом выгодном свете, a это, сказать правду, требовало больших соображений и необыкновенного искусства.

В маленькой и опрятной гостиной были: Мария Лоббс, сестрица её Кэт и три или четыре веселые подруги с розовыми щечками и лукавым видом. Натаниэль Пипкин уверился собственными глазами, что молва отнюдь не преувеличила сокровищ Лоббса. Так точно: на столе из красного дерева находился огромный поднос, и на подносе стояли: серебряный чайник, серебряная сливочница, серебряная сахарница, и даже чайные ложечки, все до одной, были из чистого серебра. Блюдечки и чашечки, куда разливали чай, были все до одной из чистого китайского фарфора.

Был только один неприятный предмет в маленькой гостиной: это – молодой кузен Марии Лоббс, родной братец Кэт, которого Мария Лоббс попросту называла Генрихом. Казалось, он совершенно завладел вниманием Марии Лоббс, и они все время сидели друг подле друга. Нельзя, конечно, без трогательного умиления видеть родственную привязанность между молодыми людьми; но здесь, как и везде, должны быть, в некотором роде, свои определенные, правильные границы, между тем как Мария Лоббс, очевидно, выходила из всяких границ, оказывая слишком нежное и даже исключительное внимание своему кузену.

После чая Кэт предложила играть в жмурки. Было очень весело; но по какому-то странному стечению обстоятельств Натаниэль Пипкин весь вечер проходил с завязанными глазами, и если случалось ему ловить двоюродного братца, он был почти уверен, что найдет подле него и двоюродную сестрицу. И хотя навязчивая кузина, так же, как и другие девицы, беспрестанно кололи его спереди и сзади, тормошили его волосы и били по спине, однако ж Мария Лоббс никогда не подходила к нему близко. Однажды случилось даже, – в этом Натаниэль Пипкин готов был присягнуть, – случилось, что в комнате раздался довольно звучный поцелуй, и не было ни малейшего сомнения, что это дерзкий братец целовал свою кузину. Все это было странно, очень странно, и Бог ведает, что бы сделал Натаниэль Пипкин, если б вдруг мысли его не были обращены на другие странные предметы.

Обстоятельством, обратившим его мысли на другие странные предметы, был громкий стук в уличную дверь и затем – печальная уверенность в том, что стук этот производился сильною рукою самого старика Лоббса, который, совсем некстати и совершенно неожиданно, вздумал теперь воротиться домой, к общему горю всех лиц, игравших в жмурки. Старик Лоббс стучал без пощады, как какой-нибудь гробовщик, и бесновался без всякого милосердия, как голодный тигр. Лишь только костлявый подмастерье с тонкими ногами сообщил эту горестную весть, резвые девушки мгновенно бросились в спальню Марии Лоббс, a двоюродный братец и Натаниэль Пипкин, за недостатком лучшего убежища, запрятались в два шкафа, стоявшие в парадной гостиной. Затем Мария Лоббс и назойливая Кэт, затворив шкафы, поспешили привести комнату в её обыкновенный порядок и потом уже отворили уличную дверь старику Лоббсу, который между тем с минуты на минуту стучал все сильнее и сильнее.

Старик Лоббс был, к несчастью, очень голоден и, следовательно, демонски сердит. Натаниэль Пипкин слышал ясно, как он ворчал и кричал на костлявого подмастерью с тонкими ногами, когда тот суетливо бегал взад и вперед и метался во все стороны, исполняя приказания грозного хозяина. Но бешенство Лоббса не имело, по-видимому, никакой определенной цели: ему просто надо было выгрузить куда-нибудь и на что-нибудь накопившуюся желчь. Накрыли, наконец, на стол, подали разогретый ужин, поставили бутылку вина, и старик Лоббс мало-помалу совсем угомонился. После ужина он поцеловал свою дочку и потребовал трубку.

Нужно теперь заметить, что колена м‑ра Пипкина были устроены природой совершенно правильным образом в приличном расстоянии одно от другого; но как скоро он услышал, что старый Лоббс потребовал свою трубку, колени его подогнулись, задрожали, затряслись и, что всего хуже, начали колотить одно о другое, как будто собираясь уничтожить друг друга. В том самом шкафу, где он стоял, на одном из железных крючков висела пенковая трубка в серебряной оправе, та самая трубка, которую уже пять лет сряду, вечером и утром, он видел в широкой пасти старика. Молодые девушки побежали за трубкой вниз, побежали за трубкой наверх, отыскивая трубку повсюду и тщательно избегая того места, где, как они знали, трубка была на самом деле. Старик Лоббс бесновался и кричал. Наконец, он сам принялся искать трубку, и демон надоумил его прямо подойти к шкафу. Нечего и говорить, что маленький человек, как м‑р Пипкин, не мог никаким способом придержать дверь изнутри, когда дюжий и широкоплечий старичина, м‑р Лоббс, начал отворять ее снаружи. С одного размаха растворились обе половинки двери, и перед глазами старика очутился лицом к лицу никто другой, как сам м‑р Пкпкин, трепетный и дрожащий с головы до пяток. Великий Боже! Что за дикий огонь сверкнул в глазах старика Лоббса, когда он выволок за шиворот бедного Натаниэля и поставил его перед собой!

– Какого черта вы тут делаете? – закричал старик Лоббс страшнейшим голосом.

И так-как Натаниэль Пипкин не мог произнести никакого ответа, старик Лоббс принялся раскачивать его взад и вперед минуты две или три, вероятно, для того, чтоб привести в порядок его мысли.

– За каким чертом вы влезли сюда? – ревел старик Лоббс, – уж не вздумали ли вы ухаживать за моею дочкой? – Не к ней ли вы пришли?

Вопрос этого рода мог быть предложен только ради шутки, потому что старик Лоббс никак не воображал, что школьный учитель осмелится забрать себе в голову такую безразсудную мысль. Поэтому негодование его приняло страшный и отчаянный характер, когда бедняк пролепетал:

– Виноват, м‑р Лоббс, вы угадали. Я точно пришел к вашей прелестной дочке. Я люблю ее, м‑р Лоббс.

– Как?.. как?.. – загорланил старик Лоббс, задыхаясь от припадка неистовой злобы, – и вы осмеливаетесь говорить мне это в глаза, пустозвонный болван? Да я задушу… я… я…

Как знать? Быть может, старик Лоббс, проникнутый дикой злобой, в самом деле привел бы в исполнение эту страшную угрозу, если б, к счастью, он не был остановлен другим загадочным явлением, которого он тоже совершенно не ожидал. Двоюродный братец, выступая из другого шкафа, подошел твердым шагом к старику и сказал:

– Остановитесь, сэр. Молодой человек, руководимый благородными и великодушными чувствами, принял на себя чужую вину, в которой я откровенно готов признаться перед вами. Я люблю вашу дочь, сэр, и нарочно пришел сюда, чтоб видеться с нею.

Старик Лоббс, широко открыл глаза; но едва ли не шире вытаращил свои глаза м‑р Натаниэль Пипкин.

– Так это ты?! – воскликнул Лоббсь, получивший, наконец, способность говорить.

– Я, – отвечал молодой человек.

– Да ведь я же запретил тебе ходить в мой дом, давно запретил.

– Точно так, иначе – можете быть уверены – никакой бы нужды не было мне приходить тайком к мисс Марии Лоббс, которую я обожаю.

С прискорбием должны мы сказать о старике Лоббсе, что он уже протянул свою руку на поражение влюбленного кузена; но, к счастью, в эту минуту явилась на выручку прекрасная Мария Лоббс. Заливаясь горькими слезами, она удержала раздраженного отца и бросилась к нему на шею.