Текст книги "Оркестр меньшинств"

– Нет. Нет-нет, не часто.

Он хотел на этом закончить, но, Чукву, я его стал подначивать, чтобы он выложил все, что у него накипело. Я знал его. Я знал, что рассказ о прошлой победе – один из способов, каким человек, потерпевший поражение, может исцелить свое сердце. Это затягивает рану, нанесенную поражением, наполняет его предчувствием грядущей победы. И вот я осенил его мыслью о том, что ястребы обычно здесь не появляются. Я предложил ему сказать ей, что это случается нечасто. И он на сей редкий раз проявил уступчивость, послушался меня.

– Нет, это случается редко, – сказал он. – Это не может случаться часто. Мба ну![32]32
  Нет! (игбо)


[Закрыть]

– Почему? – спросила она.

– Я этого не допускаю. Да что говорить, не так давно один ястреб попытался напасть на моих птиц, – сказал он, удивленный ее неожиданным переходом на искаженную[33]33
  Здесь имеется в виду не то, что Ндали говорит на корявом английском, а то, что нигерийский английский представляет собой искаженную форму английского.


[Закрыть] форму языка Белого Человека, на какой говорили его соотечественники.

Но именно на этом языке он рассказал ей историю о своей недавней победе, а она слушала его как зачарованная. Он начал свой рассказ с того, что не так давно выпустил во двор всех птиц, кроме тех, что занимали одну из клеток для бройлеров, а сам начал чистить батат в кухонной раковине, время от времени поглядывая во двор, и вот в какой-то момент он увидел ястреба, парящего в небе над его птицами. Он открыл решетчатые жалюзи на окне, схватил рогатку, камень с подоконника, подул на камень, чтобы сдуть с него красных муравьев. Потом он вытащил одну из дощечек решетки, освободив пространство для руки, и вывернул регулировочные рукоятки так, чтобы дощечки стояли строго горизонтально. Потом он стал ждать атаки ястреба.

Ястреб, как он сообщил ей, вероятно, одна из самых бдительных птиц, он может часами парить в воздухе, выслеживая цель, прикладывая все силы, чтобы максимально точно нанести удар – чтобы хватило одной атаки. И мой хозяин, зная эту ястребиную повадку, тоже выжидал. Он ни на секунду не оторвал глаз от парящей в небе птицы. Поэтому ему и удалось поймать ее в тот самый момент, когда она совершила свой отважный нырок во двор, схватила маленького петушка и уже пыталась оседлать восходящий поток воздуха. Снаряд припечатал хищника к ограде, вынудив его отпустить цыпленка. Ястреб соскользнул по ограде на землю, грохнулся с глухим звуком. Потом он приподнялся, его голова на мгновение потерялась в раскинутых крыльях. Хищник был оглушен.

Мой хозяин поспешил во двор, увидел, что ястреб пытается встать на ноги, и прижал его к стене, не испугавшись его бешено молотящих воздух крыльев и воинственных криков. Он потащил птицу за крылья к ореховому дереву в конце компаунда рядом с мусорным бачком. У него даже, подчеркивал он, не хватает слов, чтобы описать гнев, который охватил его. И в этой своей бешеной ярости он связал крылья ястреба, кровь из головы птицы напитала прочные волокна шнура. Привязывая ястреба к дереву, он обращался к нему и всей его родне – ко всем, кто крал то, что люди вроде него растили, тратя на это свои время, труд и деньги. Он вошел в дом, а потом вернулся, неся несколько гвоздей, по его спине и шее стекали ручьи пота. Когда он снова появился во дворе, ястреб закричал в странной ярости, пронзительным и уродливым голосом. Мой хозяин взял большой камень, лежащий за деревом, прижал шею птицы к дереву. Потом забил гвоздь в его шею камнем, и гвоздь, выйдя с другой стороны, расщепил ствол, сорвал старую кору. Он вытянул одно крыло птицы – его рука и камень покрылись кровью – и тоже прибил, глубоко вколотив гвоздь в ствол дерева. Хотя он и понимал, что совершил нечто крайне жестокое и необычное, ярость так переполняла его, что он был исполнен решимости воплотить в жизнь то заслуженное наказание, которое родилось в его голове: распятие. Поэтому он связал покрытые перьями ноги мертвой птицы и тоже прибил их к дереву. На этом он закончил.

Он откинулся на спинку стула, завершив историю, упоенный созданным им видением. Хотя он, рассказывая, все время смотрел на нее, ему показалось, что с начала их отношений только теперь он увидел ее в первый раз. Он чувствовал весь груз того, что выложил ей. И теперь опасался, что она может счесть его жестоким человеком. Он быстро перевел на нее взгляд, но сказать, что у нее на уме, не смог.

– Я поражена, Нонсо, – произнесла она вдруг.

– Чем? – спросил он, чувствуя, как часто забилось его сердце.

– Этой историей.

И все? – подумал он. Неужели теперь она будет так и смотреть на него? Неисправимо жестокий человек, распинатель птиц?

– И что тебя в ней поразило? – спросил он вместо этого.

– Не знаю. Но правда я не знаю. Может, то, как ты рассказал. Но… я просто вижу тебя, человека, который так любит птиц. Так сильно.

Эбубедике, мысли моего хозяина закружились, как в водовороте. Любовь, подумал он. Как любовь может быть тем, о чем она думает в данный момент, после того как он рассказал о себе как о человеке, способном на такую жестокость?

– Ты их любишь, – снова сказала она, теперь с закрытыми глазами. – Если бы ты не любил их, ты бы не действовал так, как рассказал мне в своей истории. И сегодня тоже. Ты по-настоящему их любишь, Нонсо.

Он кивнул, сам не понимая почему.

– Я думаю, ты по-настоящему хороший пастырь.

Он посмотрел на нее и спросил:

– Что?

– Я назвала тебя пастырем.

– Что это?

– Это тот, кто содержит овец. Ты не помнишь из Библии?

Его несколько встревожили ее слова, потому что он не особо задумывался над этим, как люди не особо задумываются над вещами, которыми занимаются каждый день, над вещами, которые для них – рутина. Он никогда не думал, что мир надломил его. Птицы были очагом, на котором горело его сердце, и – в то же время – они были пеплом, который собирают, когда сгорит дерево. Он любил их, при всем их разнообразии, тогда как его отличительными чертами были однообразие и простота. Да, как и все, кто любит, он желал взаимности. И поскольку он не мог сказать, отвечал ли ему когда-нибудь взаимностью его единственный гусенок, со временем любовь моего хозяина деформировалась, превратилась в нечто, непонятное ни ему, ни мне, его чи.

– Но я держу кур, не овец, – сказал он.

– Это не имеет значение, пусть ты держишь птиц.

Он отрицательно покачал головой.

– Это очень верно, – сказал она, подвигаясь поближе к нему. – Ты пастырь, и ты любишь свою стаю. Ты заботишься о них так же, как Иисус с огромной любовью заботился о своих овцах.

Хотя ее слова вызвали у него недоумение, он сказал:

– Так оно, мамочка.

Агбатта-Алумалу, потом они в этот день занимались любовью, ели рис и тушенку, потом снова занимались любовью, но моего хозяина настолько ошеломили слова Ндали, что, когда она уже заснула, он еще долго сидел на кровати, слушал треск кузнечиков на ферме и на дворе. Его мысли, словно птицы, пойманные на птичий клей, прилипли к загадочным словам, сказанным ею о семье. Он сидел, вперившись в стену прямо перед собой, он не смотрел ни на что конкретное, когда его напугал ее голос:

– Ты почему не спишь, Нонсо?

Он посмотрел на нее, лег рядом.

– Сейчас усну, мамочка. Почему ты проснулась?

Она шевельнулась, и он увидел очертания ее грудей в темноте.

– Не знаю, просто я вдруг проснулась. Я не спала – так, дремала, – сказала она тем же слабым голосом. – Я вот что, Нонсо, я весь день думала: что это за звук производили птицы, когда ястреб забрал цыпленка? Они как бы все собрались… вместе. – Она закашлялась, поперхнувшись слюной. – Они словно все говорили одно, производили тот же звук. – Он начал было отвечать, но она продолжила: – Это было странно. Ты обратил внимание, обим?

– Да, мамочка, – сказал он.

– Скажи мне, что это? Они плачут?

Он вдохнул полной грудью. Ему трудно было говорить об этом явлении, потому что оно часто его трогало. Потому что он ценил это свойство домашней птицы – их хрупкость, то, что они полагались в основном на него: он защитит, он накормит, он сделает все, что им нужно. Это отличало их от диких птиц.

– Это правда, мамочка, они плачут, – сказал он.

– Правда?

– Так оно, мамочка.

– Боже мой, Нонсо! Неудивительно! Из-за цыпленка…

– Так оно.

– …которого унес ястреб?

– Так оно, мамочка.

– Это очень грустно, Нонсо, – сказала она мгновение спустя. – Но как ты узнал, что это плач?

– Мне отец так сказал. Он всегда говорил, это что-то вроде похоронной песни по тому, кого они потеряли. Он называл это Эгву уму-обере-ихе. Ты понимаешь. Я не знаю, как по-английски сказать уму-обере-ихе.

– Маленькие штучки, – сказала она. – Нет, меньшинства.

– Да-да, так оно. О таком переводе мне и отец говорил. Именно так и сказал по-английски: меньшинства. Он всегда говорил, это будто их орхестр.

– Оркестр, – сказала она. – О-р-к-е-с-т-р.

– Так оно, именно так он и произносил, мамочка. Он всегда говорил: курицы знают, что ничего другого они не могут, только плакать и издавать звук кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!

Позднее, когда она опять уплыла в сон, он лежал рядом с ней, думал о нападении ястреба и ее наблюдениях за птицами. Потом, по мере того как ночь становилась все глубже, его мысли вернулись к тому, что́ она говорила про семью, и страх снова прокрался в его душу, на этот раз в маске злого духа.

Иджанго-иджанго, ндиичие говорят, что если в стене нет дыры, то ящерица в дом не проберется. Даже если человек встревожен, но не падает духом, он может выстоять. Хотя покой моего хозяина и был нарушен, он беззаботно занимался своими делами. Доставил девяносто девять яиц в ресторан на своей улице, съездил в Энугу, чтобы продать семь цыплят и купить еще несколько кур браун и шесть мешков корма. Он купил всего один мешок смеси, когда увидел человека, играющего на уджа, флейте духов. Флейтист шел за другим человеком, торс которого был разрисован нзу, и ули, и бафией[34]34
  Разновидности ритуальных красок народа игбо.


[Закрыть], а в зубах он держал полоску молодого пальмового листа. Следом за двумя этими людьми шли ряженые. Собравшаяся словно на иру-нмо[35]35
  Маскарад (игбо).


[Закрыть] группа людей в рогатых масках, разукрашенных шрамированием в виде узкоглазого ичие, танцевала под древнюю флейту, сопровождаемую звоном сдвоенного гонга. Как тебе известно, Эгбуну, если кто-то встречается с духом предка – телесным проявлением одного или двух великих отцов, – он не может противиться. Гаганаогву, я не смог сдержаться! Потому что я жил в дни великих отцов, когда ряженые были частым зрелищем. Я не мог противиться искушению послушать мистическую мелодию уджа, флейты, созданной лучшими из людей, живущих на земле. Я выбежал из моего хозяина в беснующуюся толпу духов всех видов и стран, которые собрались вокруг этого места и производили оглушительный шум, их ноги ступали по мягкой земле Эзинмуо. Но еще сильнее меня удивило то, что я увидел над другой частью кишащего людьми рынка. Группа маленьких духов в виде людей – детей, умерших при родах, или в чреве матери, или близнецов, убитых давно, – играла, стоя на возвышении в четыре сотни метров, расстоянии, на котором становится возможна экили, таинственная транспортная система астральной проекции и полета птицы. Эта группа духов удерживалась над человеческой толпой силой, находящейся за пределами знания человека (кроме дибиа и посвященных), отчего казалось, что они стоят на земле. Они топали, подпрыгивали, щелкали пальцами, играя в древнюю игру окве-ала. Их смех звучал громко и весело, отдавался глухим вкраплением древнего языка, давно потерянного среди людей. Чукву, я хотя и видел уже такое прежде, меня опять озадачил тот факт, что, несмотря на игру дюжины или около того детских духов, рынок внизу под ними работал без перебоев. Рынок продолжал кишеть торгующимися женщинами, людьми, приезжающими на машинах, ряжеными, гуляющими по этому месту под музыку уджа и звуки экве. Никто из них не осознавал, что́ находится над ними, а те, кто находился наверху, не обращали никакого внимания на тех, кто внизу.

Меня так увлекли кривляющиеся духи, что я задержался, а когда вернулся в моего хозяина, маскарад со свитой уже прошел. Из-за текучести времени в царстве духов то, что может показаться человеку часами, на самом деле длится не дольше щелчка пальцами. Вот почему к тому времени, когда я вернулся в него, он уже сидел в своем фургоне на пути в Умуахию. Из-за задержки я не смог присутствовать при всем, что делал на рынке мой хозяин, и за это я прошу у тебя прощения, Обасидинелу.

Незадолго до прибытия в Умуахию мой хозяин получил послание от Ндали, она сообщала, что этим вечером заглянет лишь ненадолго, потому что у нее экзамены на следующий день. Когда она пришла этим вечером в лабораторном халате, он смотрел «Кто хочет быть миллионером» – ее любимое телешоу, к которому она и его приобщила.

Она сняла халат, осталась в зеленой рубашке и джинсах, в которых она стала похожа на девочку-подростка.

– Я прямо из лаборатории, – сказала она. – Пожалуйста, выключи телевизор, мы должны поговорить о твоем приезде завтра в дом моих родителей.

– Телевизор? – переспросил он.

– Да, выключи его!

– Да? Не сердись, мамочка.

Он медленно поднялся, чтобы выключить телевизор, но остановился, услышав какой-то особенный звук, громкость которого все нарастала. Он замер, снова наблюдая.

– И знаешь, выйдем-ка во двор, тут душно, – предложила она.

Он последовал за ней во двор, где в воздухе стоял густой птичий запах. Они сели на скамейку, и она уже собиралась заговорить, когда увидела длинное черное перо, словно приклеенное к стене.

– Смотри-ка, Нонсо! – сказала она, и тогда он тоже увидел перо. Он отодрал его от стены, понюхал.

– Это от того дурацкого ястреба, – сказал он, покачав головой.

– А как оно попало туда?

– Не знаю.

Он смял его, перебросил через забор, его ярость закипела, подпитываемая воспоминаниями вчерашнего дня.

Она глубоко вздохнула и, заставляя себя, заговорила так, словно обдумала заранее каждое слово, словно каждое слово давно было взвешено и спланировано:

– Чинонсо Соломон Олиса, ты был великим человеком, посланным мне богом. Посмотри на меня, я прошла через ад. Ты встретил меня в худшем из мест. Ты встретил меня, когда я была на мосту. Я приехала на тот мост, потому что – почему? – потому что я устала от дурного ко мне отношения. Потому что я устала от того, что меня дурачат и обманывают. Но Господь! Он послал тебя в мою жизнь в точно назначенное время. И посмотри на меня теперь. – Она раскинула руки, чтобы он лучше увидел ее. – Посмотри на меня, посмотри, как я изменилась. Если бы кто-нибудь сказал мне или даже моей матери, что ее дочь будет работать птичницей, прикасаться к курицам на ферме, кто бы в это поверил? Никто. Нонсо, ты даже не знаешь, кто я и откуда.

Она словно улыбалась, но он видел, что это не улыбка. Просто ее лицо делало что-то такое, что помогало скрыть трудные эмоции, кипевшие в ней.

– Так что я говорю? Почему я говорю так? Я говорю, что моя семья – мои мать, и отец, и даже мой брат – может не принять тебя. Я знаю, это трудно понять, Нонсо, но дело в том, что мой отец – вождь. Онье Нзе. Они скажут, что фермер для меня не годится. Вот так оно и есть – они именно это скажут…

Эгбуну, мой хозяин слушал, а она повторяла одно и то же снова и снова, чтобы попытаться нейтрализовать воздействие сказанного. Его потрясли ее слова, потому что он боялся таких дел. Он уже подмечал знаки. Он видел их в тот день в часовом магазине на Финбаррс-стрит, когда она сказала, что родилась в другой стране, «в Соединенном Королевстве». Ее родители и ее старший брат учились там, и только она одна решила получить образование в Нигерии. «Но, – добавила она, – я буду защищать степень магистра за границей». Он вспомнил и другой случай. Они ехали по старой части города, попали в штормовой ветер, который налетел на город, она тогда спросила у него, учился ли он в университете. Его поразил ее вопрос, его сердце забилось быстрее. «Нет», – ответил он словно мертвым языком. Но Ндали только сказала в ответ: «Да, я понимаю». Он вспомнил, как потом она показала куда-то за многоэтажные дома, стоящие один к другому вдоль дороги вокруг Комплекса Агуийи-Иронси[36]36
  Джонсон Томас Умуннакве Агуийи-Иронси (1924–1966) – нигерийский генерал, игбо, родившийся в Умуахии (столице штата Абиа), пришел к власти в результате военного переворота 15 января 1966 года, через полгода был убит в ходе нового переворота.


[Закрыть], над одним из которых торчал новый уличный фонарь на солнечной батарее, и сказала: «Мы живем где-то там, среди этих зданий».

– Я не хочу тебя напугать, – сказала она сейчас. – Никто не может решать, за кого мне выходить замуж. Я решаю сама. И я уже не ребенок.

Он кивнул.

– Обим, игхо та го?[37]37
  Дорогой, ты понимаешь? (игбо)


[Закрыть] – спросила она, наклонив голову, выражение ее лица словно застыло на перепутье между улыбкой и слезами.

– Я понимаю, мамочка, – ответил он на языке Белого Человека, удивленный ее переходом на язык старых отцов.

Хотя он и слышал, как она говорит на этом языке по телефону с родителями, с ним она почти всегда говорила по-английски. Она сказала, что не любит говорить на игбо, разве что с родителями, потому что она прожила несколько лет за границей и не считала, что владеет игбо свободно.

– Да’алу[38]38
  Спасибо (игбо).


[Закрыть], – сказала она и поцеловала его в щеку. Потом поднялась и вышла в кухню.

Потом, когда они ели, она спросила:

– Нонсо, ты и вправду любишь меня? – Он начал было отвечать, но она прервала его: – Иначе зачем бы тебе хотеть жениться на мне? – Он пробормотал какие-то слова, которые немедленно растворились в воздухе, потому что она быстро добавила: – Наверное, потому, что ты любишь меня.

Он подождал несколько мгновений, потом сказал:

– Да.

Он предполагал, что она добавит еще что-то, но она отправилась на кухню мыть посуду и забрала с собой единственную керосиновую лампу в доме. Ему пришло в голову включить аккумуляторный фонарь, но он остался сидеть и обдумывал все ее слова, когда она вернулась в гостиную.

– Нонсо, я еще раз спрашиваю: ты меня любишь?

В почти полной темноте он, хотя и не смотрел на нее, мог сказать, что она закрыла глаза и ждет его ответа. Она часто закрывала глаза, когда ждала ответа на свой вопрос, словно боялась услышать какие-то обидные слова. Потом, выслушав его ответ, она попыталась осмыслить его слова.

– Ты говоришь «да», Нонсо, но правда ли это?

– Оно так, мамочка.

Она вернулась в комнату с лампой, поставила ее на табуретку рядом с собой, уменьшила фитилек, отчего их тени, обозначенные наступающей темнотой, стали огромными.

– Ты вправду любишь меня?

– Оно так, мамочка.

– Чинонсо, ты всегда говоришь, что любишь меня. Но знаешь ли ты, что, прежде чем связывать свою жизнь с человеком, его нужно по-настоящему полюбить? Ты знаешь, что такое любовь? – Он начал было отвечать. – Нет, скажи мне сначала, ты знаешь, что такое любовь?

– Знаю, мамочка.

– Это правда? Нет, на самом деле, это правда?

– Оно так, мамочка.

– Тогда, Нонсо, скажи, что такое любовь.

– Я знаю. Я ее чувствую, – сказал он. Он открыл рот, собираясь продолжить, но произнес только: – Мммм, – а потом снова замолчал, так как боялся ответить неправильно.

– Нонсо? Ты меня слышишь?

– Да. Я чувствую любовь, но не могу лгать, будто знаю все о ней, во всех подробностях.

– Нет, Нонсо. Нет. Ты сказал, что любишь меня, значит, ты должен знать, что такое любовь. Ты должен это знать. – Она вздохнула и цокнула языком. – Ты должен знать, Нонсо.

Гаганаогву, эти ее слова встревожили моего хозяина. Хотя я, как и всякий хороший чи, позволяю моему хозяину пользоваться талантом, который я выбрал для него из зала талантов, сведя свое вмешательство в его принятие решений к минимуму, тут мне захотелось вмешаться. Но меня остановил его выбор, а выбрал он эффективный инструмент молчания. Потому что мне уже было известно: когда спокойствие человеческой души оказывается под угрозой, она часто поначалу отвечает кротким молчанием, словно оглушенная губительным ударом, последствиям которого нужно дать рассеяться. А когда это рассеяние завершилось, он пробормотал:

– О'кей.

Он откинулся на спинку стула и вспомнил, что она говорила ему об одной из своих подружек, посмеявшейся над человеком, который после первой встречи сказал, что любит ее. Он тогда задумался, почему она и Лидия, ее подруга, сочли это совершенно нелепым, заслуживающим осмеяния. Это напомнило ему о том случае, когда мисс Джей смеялась над ним в ответ на его признание в любви. Тогда, как и сейчас, его это удивило. Он посмотрел на ее силуэт, и ему впервые пришло в голову, что он толком не дал себе труда задуматься о том, что повлечет за собой женитьба. Ей придется переехать к нему в компаунд. Она будет ездить с ним в фургоне – развозить яйца в пекарню на Финбарр-стрит и мясо по ресторанам, куда он время от времени поставляет птицу. Всё, что когда-то перешло в его собственность, теперь станет и ее собственностью, – всё. Правильно ли он услышал себя? Всё! А если со временем она понесет его семя, то ребенок, который родится, – даже этот ребенок будет принадлежать им обоим! Ее собственность, ее машина – он извлечет выгоду из ее учебы в университете, из ее семьи, из ее сердца, и всё, что было ее, что принадлежало ей, всё, что будет принадлежать, будет и его собственностью. Вот что подразумевает брак.

В свете этого нового понимания он проговорил:

– Вообще-то я не знаю, я не могу сказать…

Она, вероятно, произнесла «О'кей», открыв глаза.

– Но ты… – начала было она, но замолчала.

– Что? Что? – спросил он в отчаянной попытке не дать ей утаить то, что она хотела сказать, потому что она часто так поступала: замолкала на полуслове, потом возвращала все сказанное в кувшин мыслей и запечатывала там, чтобы выпустить позднее, а иногда и не выпускать вовсе.

– Не волнуйся, – ответила она чуть ли не шепотом. – Значит, ты будешь у меня в доме в следующее воскресенье. И познакомишься с моей семьей.

Осебурува, ты знаешь, что чи – это сосуд памяти, пополняющееся знание многих циклов существования. Каждое событие, каждая деталь стоит, как дерево, выставленное в яркой тьме вечности. И в то же время чи не помнит всех событий, а только те, которые заметно повлияли на хозяина. Должен сказать тебе, что решение моего хозяина в тот вечер я запомню навсегда. Поначалу он ждал, что она скажет те слова, которых он боялся: «ничего хорошего из этого не получится». Но она молчала. И тогда он, запинаясь, проговорил:

– Так оно, мамочка. Я познакомлюсь с твоей семьей в следующее воскресенье.