Текст книги "Жизнь – сложная штука. Рассказы"

Программа

Он вынес с веранды старое – мать говорила, что дед еще в нем сидел, – кресло и поставил у сарая, где вчера сидел загорал – в синих в мелкую клетку, до колен трусах, в солнцезащитных очках… И сегодня то же – в синих в мелкую клетку, до колен трусах, в солнцезащитных очках… Все как вчера и не как вчера, вчера была переменная облачность с прояснением, сегодня – тоже облачность, но небольшая – островки. Недалеко, за универсамом, метров в трехстах, проходила федеральная трасса. Поток снующих машин не прерывался ни на минуту. Колька, сосед, слушал рок, и не один, очень уж громко. Прогорланил петух. Собака залаяла.

Вчера он тоже вот так сидел, ласточка все под карниз веранды залетит – и обратно. Что ей там надо было? Что она там забыла? Птенцы уже летали. Сегодня оса все под карниз норовит. Гнезда как такового еще не было, так – серое пятно. Оса то прилетит, то улетит. Он, она? Он почему-то хотел, чтобы это была хозяйка. Он ничего про ос не знал; про пчел слышал, что есть рабочая пчела, трутни… Все как у людей.

Наутро под карнизом веранды уже висел серого цвета кокон, размером с яйцо, чуть приплюснутый, с отверстием. Он уходил – ничего такого не было, вероятно, оса ночь захватила, работала. И, похоже это было не все, был еще один кокон, только больше размером. Кокон в коконе! Два в одном! И, что интересно, все ровно сделано, словно по чертежам. Птица тоже строит гнездо – веточка к веточке. Аккуратно. Что птица – бобер, тигр… Без своего угла, без крыши над головой нельзя.

Пекло. Он не стал ждать, когда оса опять прилетит, – ушел. На следующий день все так же было тепло – быть грозе не сегодня, так завтра. Еще один кокон намечался. Три в одном! Нет, оса не стала достраивать. Видимо, так надо. Не гнездо, а китайский фонарик. И все было сделано по памяти. Программа, наверное, заложена. Чип. Иначе как все объяснить? Все ровно. Старалась. Для себя делала.

Оса залетела в гнездо и все никак не вылетала… Быть дождю. Вчера громыхало. Задуло.

– Загораешь? – подошла Катька, соседка.

«Что, не заметно?» – подумал он, не сказал. Катька была в футболке, джинсах, баба в теле, в темных, но не солнцезащитных очках: так сразу было и не понять, куда смотрит. Жила Катька одна. Был сын. Взрослый. Говорили, молодая Катька была отчаянной, выпить любила, погулять. Катька поздно вышла замуж. Генка, супруг ее, был худощавый. Год они не прожили, Генка угнал машину и получил срок, дали ему два года и три месяца. Говорили, что Катька его после отсидки прогнала. Кто говорил, что Генка, освободившись, уехал, пропал, как в воду канул. Разное говорили. Катька так одна и осталась, не вышла больше замуж. Наверное, одной спокойней.

– Смотри, – показал он на осиное гнездо.

– Фу! Убери эту гадость.

– Пусть живет, – а ведь он хотел убрать.

– Дети тут… Ужалит.

Катька стояла какая-то поникшая, и эти не от солнца очки совсем ее состарили.

«Второй кокон, наверное, теплоизоляция…»

– Катька, посмотри, как все ровно. Красиво. Надо уметь. Программа

– Какая такая программа?

– Как в компьютере. Так и здесь… Заложена программа. Оса никаких курсов не проходила. Вон как все ровно. Это и есть программа. У всех она есть, программа.

– И у меня?

– И у тебя, и у меня. Беременность, роды… Это тоже своего рода программа

– А у тебя программа – детей делать? А мне рожать. Иди ты со своей программой. Перегрелся.

И Катька ушла. Баба ничего, в теле, только женственности ни на грош. Грубиянка.

Комар с длинными, как проволока, ногами залетал.

– Иди ты! – отмахнулся он.

Комар не унимался.

– Ладно…

У сарая стояла бочка. Комар сел на нее и больше не летал – одни ноги остались. У бочки паук плел паутину, вчера ничего не было. Тоже надо уметь сплести, натянуть, закрепить паутину. Он порвал крепеж, паутину заболтало на ветру. Паук забегал. Эквилибрист.

Признаться

Силаево – есть такой город в Тульской области, или, как его еще называют, Шавкино. Население – пять тысяч с небольшим. Собак, по данным городского статистического отделения, 3 тысячи; на пять человек одна-две собаки, в прошлом году была одна собака. В шесть часов утра, даже раньше, горожане, все больше женщины, выгуливали собак – это были немецкие овчарки, боксеры, сенбернары, болонки, шавки… Много было бездомных собак. Они все больше собирались у мусорных бачков в поисках хоть какой-нибудь еды. Признаться, он был не в восторге: не пройти – собаки, а то разляжется на пешеходной дорожке – и не тронь ее. Он всех бы стерилизовал. Тут как-то он шел с работы, торопился, навстречу мужчина с собакой. Собака на поводке, но без намордника. Когда собака без намордника, он обычно спрашивал, собака злая, нет, а тут забыл, не спросил. Все произошло мгновенно, он не успел среагировать – штанина оказалась разорванной, нога прокушенной до крови. За что? Он ничего плохого не сделал, ладно бы он шел размахивал руками, а то ведь ничем не провоцировал собаку. Хозяин собаки, Григорий, как он назвался, извинился. Собака никогда не кидалась, что с ней – Григорий не мог объяснить. Все пожимал плечами. Утром собака, правда, почти ничего не ела. Может, заболела. Непонятно. Он хотел привлечь Григория к ответственности за выгуливание собаки без намордника, за прокушенную ногу – в больнице, куда он сразу обратился, на рану наложили шесть швов, – да и за моральный ущерб нелишне было бы взять. Это пока присудят… Он не хотел, не любил ждать. Где-то через неделю он, прихрамывая, шел той же дорогой – Григорий с собакой. На собаке уже был намордник. Григорий взял собаку за ошейник, принялся трясти: «Стой, дрянь ты этакая! Стой!» Потом Григорий спросил, как нога. Заживала.

Признаться, он тоже как-то хотел завести собаку и, как Григорий, с умным лицом выгуливал бы ее сейчас. Одну собаку отпускать тоже нельзя: или украдут, если дорогая, породистая; или покалечат, сколько их таких, бедолаг, хромает – и все на заднюю правую ногу. Собака, хоть и не говорит, да все понимает, как человек. У Троепольского «Белый Бим Черное Ухо»… Сколько пес всего натерпелся, пока хозяина своего не нашел. Вот это верный друг. А в войну собаки-санитары… Сколько раненых вынесли с поля боя, скольким спасли жизнь. В полиции – как без собаки? Кто возьмет след?

Для таксы, к примеру, намордник не обязателен. Но есть шавки, кидаются, как большая собака. Он знал одну такую.

Поводок купит, такой… с фиксатором, как рулетка, у многих он есть, захотел – отпустил на определенную длину, захотел – сделал поводок короче. Удобная штука. Хороший поводок. Собаке надо дать имя, если кобель, то Миша, сучка – Дуся. Почему Дуся? Ну Машка. Какая разница. Собаки – наши меньшие братья, сестры. Руководство по собаковедению хорошо бы купить. Утром – прогулка. Обязательно. Туалет. У женщины тут из дома напротив собака выйдет, скорее бежит к розовой «девятке», что у подъезда стоит, поливает на колесо. Хорошо хозяин машины не видит. А то раскорячится по-большому – хозяйка смотрит, смотрит, словно ни разу не видела… Экая невидаль. Собака гадит, где ей приспичит, – это может быть газон, пешеходная дорожка, детская площадка… Ей все равно. Ладно хоть убирать после собаки не надо. А то вон на Западе строго, хозяин собаки ходит за своим питомцем и убирает экс… кременты… говно в полиэтиленовый мешок.

…Собака, кобель, натягивает поводок, рвется. Держать собаку все время на поводке – тоже не дело; ей надо побегать, живое существо.

Мужчина отпускает собаку. Собака, довольная, лает, бежит. Навстречу ей большая собака, сучка, из бездомных.

Кобель тычется ей носом под хвост: все-то ему интересно. Мужчина стоит рядом, наблюдает. Он маленький, она – большая. Не пара. Попробовать если: кобель прыгает сзади на сучку, падает. Мужчина смеется. Сучка, задрав ногу, мочится на камень и демонстративно уходит. Кобель следует примеру, тоже мочится и убегает. Мужчина смотрит на часы, пора домой. Собака все не набегается. «Ко мне, Фрол! Домой!» – кричит мужчина. – Ко мне, придурок!» Фрол мочится– еще. Энурез какой-то. «Фрол, домой!» – не унимается мужчина. Собака дает себя поймать. Мужчина защелкивает поводок и выговаривает: «Тебе говорят: домой. Нет, побежал». Собака соглашается, смотрит в самые глаза, как человек. Мужчина с собакой идут домой. Мужчина то отпускает поводок, то делает его короче.

Раз, два, три, четыре – вот так сходить утром с собакой и войдет в привычку, без проблем. Он не хотел бы этой самой привычки. Привычка – несерьезно. Есть дела поважней собаки. Он хотел завести собаку и в то же время вроде как такой необходимости не было. Он не знал, что и делать. Не знал он, и какую собаку лучше взять – небольшую или овчарку. С большой собакой не страшно ходить по ночам. Признаться, он по ночам не ходил… но все равно. Ночь. Ни души. Хрустнула ветка, он с работы ходил через парк – и: «Мужик, гони мобильный». Голос был грубый, с хрипотцой. Признаться, он совсем драться не умел, не знал ни одного силового приема, подсечки. Один раз, правда, поднял руку на одноклассника, но тот уж достал… Потом он неделю не мог успокоиться, все казнил себя: как ты смог? Какое имел право? Кто ты такой, чтобы распускать руки? Ударить человека! …Оставалось проститься с телефоном… или, может, как-нибудь договориться. Договориться с бандитом? Как? Сказать: что ты делаешь, так не хорошо, ты не тронь меня? Я хороший. Бандит и слушать не станет, на то он и бандит: «Телефон, мужик, быстро!» И собака в этой ситуации была бы очень кстати. Витька, сосед, говорил, что бойцовской собаке надо мясо – и каждый день. А если взять гончую?

Он прошел столовую, котлетно-рыбный запах все не отпускал. Прошла Галька, соседка по старой квартире, с рыжей таксой. Галька тоже была рыжей, но посветлее. Галька потолстела, впрочем, она и не была худой. Генетически крупная женщина. Работала в РЖД. Диспетчером. Была замужем, развелась, есть дети, он ничего не знал, а ведь были соседи. Он заходил. Раз зашел, Галька была одна, в халате в мелкий цветочек, сидела смотрела телевизор. Он сел рядом, заинтересовался цветочками, но тут пришел Алексей Петрович, Галькин отец, кряжистый мужик, тоже рыжий, весь в крупных веснушках. Он ушел. Скоро родители разменяли квартиру на большую. Он познакомился с Настей, стало не до Гальки. Признаться, ничего такого с Галькой не было, так – недоразумение, баловство одно… Искра не пробежала.

Старики на автобусной остановке разговорились:

– Позавчера были похороны.

– Поздно он обратился в больницу.

– Андрей тоже ничего вроде… а потом инфаркт.

– Игнатию Петровичу 80, а все еще бегает на лыжах…

– Молодец!

За детской площадкой у собак был тихий час. Он прошел было – вернулся:

– И ты здесь.

Молодой кобель с оборванным ошейником поднял голову.

– Узнал.

В воскресенье он вышел из дома, двух шагов не сделал – этот кобель с оборванным ошейником захрипел. Он выбрал побольше камень, в понедельник рабочие клали тротуарную плитку – так камень остался. Кобель попятился, но не ушел. Он запустил в собаку камнем – не попал. Кобель побежал, оглядываясь. Он еще взял камень. Кобель с оборванным ошейником убежал. А тут… Позавчера он вышел на улицу Мира, пошел низом, и собака, сучка, видно, что дворняга, ноги кривые, зашлась лаем – и кидаться. «Фу-фу-фу!» Она, похоже, о такой команде и не слышала никогда. Признаться, он тогда испугался – скорее на дорогу. И только тогда сучка успокоилась. Была бы какая-нибудь породистая собака, с родословной, а то шавка. Обидно было! На следующий день он специально пошел низом, дав себе слово больше не бегать, – опять эта шавка, словно ждала. Он нагнулся якобы за камнем, как назло все было выметено, ни одного камешка, собака, поджав хвост, убежала, как будто ее не было. Он уже не боялся, ходил низом с высоко поднятой головой. С большой собакой этот фокус, конечно не пройдет, все сложнее. В лесу он наткнулся на одну такую, ростом с теленка будет и без намордника. Он зачастил: «Фу-фу-фу!» Объявившийся хозяин собаки: «Стой на месте, не двигайся». Какой там двигаться: он стоял ни живой ни мертвый, ладно схватила бы за ногу – зашьют, а если за это самое… Кому тогда нужен? «Она у меня еще молодая, играет», – подошел хозяин собаки с поводком через плечо.

Кобель с оборванным ошейником отбежал в сторону, встал. Он тоже не уходил, ждал, что будет дальше, как поведет себя собака в этой непростой ситуации. – Ждешь? – спросил он, не выдержал.

– Гав! Шел бы ты, мужик, своей дорогой.

– Поговори еще у меня.

– А что? Опять будешь кидаться?

– Узнаешь.

– Напугал, козел! Гав, гав!

– Сам козел.

Так стояли они друг против друга, переругиваясь. Неизвестно, сколько бы они так простояли, если бы у машины у дома не сработала сигнализация, она иногда сама включалась, и он не стал больше ждать пошел домой. А прогнать собаку, если бы он захотел, прогнал бы, без проблем. А так стоять, играть в гляделки – есть такая детская игра – не дело.

Прививка

Василий Григорьевич, худой, с 30-летним стажем работы токарь, стоял у станка, переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как Пашка, «малец», работал, если только можно назвать это работой: он куда-то все отлучался, не стремился заработать, папа с мамой прокормят. Василий Григорьевич всем телом подался назад, качнулся точно пьяный, согнув ногу в колене, установил равновесие. Стружка из-под резца синела на глазах. Засунув руки в карманы, Василий Григорьевич походил возле станка: шаг, два – туда, шаг, два – обратно. Фомичев, мастер, молодой, после техникума, о чем-то говорил с Левушевым, рационализатором. Главный механик прошел в конторку мастеров. Засвистел резец у Витьки. Василий Григорьевич взял крючок, убрал с резца стружку и стоял, постукивая легонько крючком по ноге. Еще минут десять обдирки, черновая обработка, потом чистовая, резьба – здесь надо внимание. Василий Григорьевич спиной чувствовал начальство, но тут оплошал, не заметил, как подошел мастер.

– Василий Григорьевич, на прививку.

– На какую прививку?

– От оспы.

– Можно мне и не ходить. Человек я немолодой.

– Нет, Василий Григорьевич, надо. Медсестра в красном уголке ждет. Она уже третий цех обходит.

– Пусть обходит! – вспылил Василий Григорьевич.

– Надо, Василий Григорьевич. Это для вас же лучше. Не заболеете. Бабы вас будут любить.

– Мне своей старухи хватит. Прививка, между прочим, дело добровольное, – вспомнил Василий Григорьевич. – Тебе для галочки надо, мол, у меня в смене все сделали прививку, а я не хочу колоться.

– Трудно с вами разговаривать, Василий Григорьевич. Для вашей же пользы делается прививка. Пять минут. Без прививки я вас не допущу до работы

Фомичев ушел. С каким бы удовольствием хватил бы сейчас Василий Григорьевич крючком по станку, но станок не виноват. «Не допущу до работы… Что я – вещь какая, распоряжаться мной. – За работой хорошо думалось. – Я сам знаю: делать мне прививку, нет. Не допущу до работы… Сопляк! Молод еще учить меня!» Факт нарушения прав человека был налицо. Рассказать бы кому-нибудь, выговориться. Но кому? Таких в цехе, кому можно было довериться, не было. Говоров, фрезеровщик, уже пришел с прививки, работал. «Конечно, прививка – ничего страшного, пять минут – и все, – согласен был Василий Григорьевич. – Дело в том, что я не хочу делать прививку, и никто меня не может заставить, тем более приказать. Я не вещь какая, распоряжаться мной. Кадровый рабочий, не пацан! Имею свое мнение!»

– Кто здесь отказывается от прививки?

Василий Григорьевич вздрогнул, он не слышал, как подошла медсестра, лет 30, курносая. Василий Григорьевич выключил станок.

– Я! А что?!

– Зачем вы отказываетесь от прививки? Это совсем не больно. Царапинка. Вы один остались из цеха. Давайте сделаем вам прививочку. Не бойтесь.

Василий Григорьевич и не боялся, другая медсестра, наверное, ушла бы – эта уговаривала.

– Пойдемте.

Медсестра взяла под руку. Вежливая все:

– Садитесь, пожалуйста, вот сюда. Давайте вашу ручку. Не стесняйтесь. Не больно? А вы говорили.

– Я ничего не говорил.

У медсестры были крепкие икры.

– Ну вот, две минутки – и все. Теперь вам уже не страшна оспа. Пожалуйста.

– Спасибо, – вырвалось.

Недовольный Василий Григорьевич вышел из красного уголка: он не хотел делать прививку, нечестно. С валом работы еще осталось на два часа. «Малец» опять куда-то ушел, совсем не хотел работать. Василий Григорьевич включил станок, еще была черновая, саднило плечо, куда сделали прививку.

Портрет

Прошло восемь лет, как умерла мать. Он уже стал забывать, как это случилось. Мать долго болела, почки отказывали. Она три месяца пролежала дома, потом в больнице еще месяц. Она была плохая, не вставала, заговаривалась. Она была еще не старая. Ей было 52 года. Это случилось утром, в десятом часу. Выходной. Он был на даче. Сестра приехала в слезах. Он сразу все понял. Он не надеялся на лучшее – мать была в плохом состоянии. Все было решено. В жизни все имеет начало и конец. И конец неизбежен. Человек не вечен. Мать перед смертью хотела что-то сказать, тужилась, открывала рот; но сестра ничего не поняла: речь – невнятная, обрывки фраз. Он догадывался, что мать хотела сказать: живите дружно, не ссорьтесь. Мать никому не желала зла. Она со всеми была обходительна, никогда не повышала голоса. И люди ей платили тем же. И в последние свои минуты жизни она желала только добра. Он не понимал, как можно со всеми быть хорошей и не замечать зла кругом. В мире не так все хорошо. Хамство, серость, зависть, предательство – не редкость. Он был немолод, повидал всякое.

Он никак не мог дождаться, когда все это кончится: отпевание, погребение, поминки – не любил он все это. И вот давно уже прошли девять дней, сороковины. Время летит. И мать никогда уже не спросит: «Как дела, сынок?» А дела были таковы, что в сорок один год он остался один: семья распалась. Детей не было. На вопросы знакомых, кто виноват, он отвечал: оба. Кажется, будь он тогда повнимательней к жене – и семью, возможно, удалось бы сохранить. При желании, кажется, можно было избежать скандалов. Но это все сейчас так казалось, тогда было не до примирения: никто никому не хотел уступать. Скандалы, истерика – чуть ли не каждый день. Он устал от такой жизни. После работы он не торопился домой, ездил к сестре в Камышлово, два часа на автобусе. К сестре он не заходил, не хотел беспокоить, просто стоял у ее дома и мысленно представлял себе, как мать, будь она жива, сидела бы сейчас перед телевизором. Мать была большая любительница телевизионных передач. Без телевизора она не могла. Приезжал он из Камышлово поздно, где-то в первом часу ночи. Жена уже спала или ее не было дома, приходила она под утро выпивши. Он не спрашивал, где она была; и так все ясно было.

Как-то вечером сидел он в комнате, смотрел фотографии. На одной из них мать стояла у балконной двери, чуть заметно улыбаясь. Смотрела она с укором. Она как бы говорила: «Вот так-то, сынок, жизнь прожить – не поле перейти». Это была ее любимая поговорка. Он и сам знал, что жизнь пройти – не поле перейти. Не мальчик, манны с неба не ждал. Фотография матери была небольшая, примерно пять на семь сантиметров. Он сходил в ателье, увеличил фотографию, купил рамку и повесил портрет на видном месте.

В комнате было прохладно. Были открыты балкон, форточка. Ленка – так, знакомая – полуголая, развалившись, сидела на диване. Ей было не холодно. Он мерз. Он все хотел закрыть балкон, но не хотел вставать с дивана. Ленка пришла выпивши, добавила еще и сидела пьяная. Трезвой она не приходила. Она нигде не работала, хотела бы работать, но чтобы по желанию, по настроению, а так, чтобы каждый день ходить на работу, у нее не получалось: любила выпить. А с похмелья какая работа? Ленка по обыкновению приходила вечером. Она появлялась всегда неожиданно. Он на этот случай держал в холодильнике пельмени. Была также водка, сигареты. Ленка, как приходила, первым делом спрашивала про водку. Он почти не пил, так только разве – за компанию граммов 50—100, не больше. Ленка, случалось, напивалась до чертиков.

В последнее время она, правда, стала меньше пить, как говорится, взялась за ум. Он уже разменял пятый десяток. Ленке еще не было тридцати.

Сидели молча. Он не знал, о чем говорить: если бы Ленка была постарше, тема для разговора нашлась бы, а то девчонка.

– Это мама твоя? – кивнула Ленка на портрет на стене. – Она все видит, – имела в виду Ленка блуд.

Он ничего не ответил. Мать не могла видеть. Это всего лишь был портрет

Прошло восемь лет. Он сильно постарел. Ленка уже больше не приходила. Он был на пенсии, но продолжал еще работать. Портрет матери все так же висел в комнате на видном месте. Мать все так же смотрела с укором, снисходительно улыбаясь. Она все хорошо понимала: натерпелась в жизни. Росла она и воспитывалась в детском доме, в четырнадцать лет пошла работать, в семнадцать вышла замуж. Потом война. Похоронка на мужа. Повторное замужество – и неудачное: муж пил. Семья была большая. От первого мужа было двое детей и от второго – тоже двое. Жилось трудно.

Было десять часов вечера. Он никак не мог понять, как оказался в комнате, все сидели на кухне с Коляном, выпивали. Он ничего не понимал. Был включен телевизор. Может, захотел посмотреть телевизор?

– Колян, – обратился он за разъяснением к сидевшему рядом на диване собутыльнику. – Как мы здесь оказались? Сидели на кухне.

– Не знаю, – пожал плечами Колян.

– Как это не знаю? Странно. Давай разбегаться. Я спать хочу.

Колян пришел – было где-то около шести часов вечера; принес бутылку. Выпить было негде: на улице пить было холодно. Колян работал слесарем на водоканале. Ему было 50, а выглядел он на все 60. Лицо как у старика, все в глубоких морщинах. Колян рассказывал, как служил в армии, как женился, как изменял жене.

– Давай вставай!

– Встаю. Это жена твоя? – близко подошел Колян к портрету.

– Мать! Дурак!

Жена же сразу после развода вышла замуж, уехала. В мае приезжала, мать тут у нее жила.

Колян прошел в прихожую, попросил спички, закурил и вышел. Он закрыл дверь, встал в прихожей перед зеркалом.

– Стареешь, мужик. Вот уже мать стала женой, – он часто вот так вот вечерами перед зеркалом в прихожей разговаривал сам с собой. – Сдаешь, значит. Годы. Выпивать стал. Это нехорошо.

Он так и не женился, жил один. Может, привык уж один; сам себе хозяин, ни перед кем не надо отчитываться.

– Седой… На лицо, вроде, ничего еще. У Коляна все лицо в складках. Если бы не седина. Тьфу! Опять «если бы». Забудь это «если бы»! Есть то, что есть. Ты – старик. Это факт. Ну и морда.

Молодой он был далеко не красавец, а сейчас и говорить нечего. На работе сильно уставал, считал дни до выходных. Работал он электриком. Работа так вроде не тяжелая, но целый день на ногах. Немолодой уже. Утром ступить больно. Днем – ничего.

– Пьяная морда. Хорош. В пору портрет писать. Прогуляться не хочешь? А раньше любил погулять, молодой был. Кровь играла. Сейчас спать. Выпил – и спать. Забыться. Забыть, кто ты есть; ничего не видеть и не слышать. Завтра новый день, как новая жизнь.

Тут он как-то давал объявление в газету насчет знакомства. Он тогда получил 21 письмо от одиноких женщин. С одной женщиной из Сочи он переписывался около года, и когда надо было ехать в Сочи на встречу, он не поехал. Поленился.

Время не стоит на месте. Скоро уже 70. Он редко уже выходил на улицу, больше сидел дома за телевизором. Раньше времени не хватало, теперь – в избытке. Он почти не читал из-за плохого зрения.

Он прошел в комнату, повалился на диван. Так оно лучше будет. Сходил в магазин и уже устал, а что дальше будет? Он не хотел об этом думать. Уже конец июня, а погода как осенью. Впереди июль, август. Будет еще тепло.

– Вставай! А ты кто такой, чтобы приказывать? – заговорил он сам с собой. – Хочу – и буду лежать. Нет, не будешь. Встаю.

Мать на портрете по годам теперь как дочь была. Он встал, принес из кухни табуретку, снял портрет со стены.