Текст книги "Американха"

Глава 15

Мужчина оказался низеньким, тело – комок мышц, волосы редеющие, выбеленные солнцем. Открыв дверь, он оглядел ее с головы до пят, безжалостно смерил взглядом, а затем улыбнулся и произнес:

– Заходите. Кабинет у меня в подвале. – У Ифемелу побежали мурашки, сделалось неуютно. Было в этом тонкогубом лице нечто испорченное – вид человека, не чуждого корысти. – Я не на шутку занятой малый, – сказал он, жестом приглашая ее присесть на стул посреди тесного кабинета, слегка попахивавшего сыростью.

– Я так и поняла – по объявлению, – сказала Ифемелу. «Личная помощница для занятого спортивного тренера в Ардморе, требования – общительность, способность налаживать контакт».

Она уселась на стул – точнее, примостилась на самом краешке, внезапно прикинув, что, прочитав объявление в «Городской газете», оказалась одна с посторонним мужчиной в подвале неведомого дома посреди Америки. Руки – глубоко в карманах джинсов, он прогуливался взад-вперед мелкими быстрыми шажками, рассказывал, какой высокий на него, тренера по теннису, спрос, а Ифемелу думала, что он того и гляди споткнется о стопки спортивных журналов на полу. Ее укачало от одного взгляда на него. Говорил он – и двигался – очень быстро, выражение лица зловеще бдительное: глаза нараспашку, он слишком подолгу не моргал.

– Короче, дело такое. Есть две вакансии, одна – бумажная работа, вторая – помощь с расслаблением. Бумажная уже занята. Девушка приступила вчера, учится в Брин-Маре[106]106
  Колледж Брин-Мар (осн. в 1885) – частный женский гуманитарный университет в г. Брин-Мар, Пенсильвания.


[Закрыть], у нее неделя уйдет на то, чтобы разгрести мои завалы всякого. Там небось и неоткрытые конверты с чеками завалялись. – Он вытащил руку и махнул на свой захламленный стол. – Так вот, мне нужна помощь с расслаблением. Если желаете – работа ваша. Плачу сто долларов, прибавки возможны, загрузка – по мере надобности, без жесткого графика.

Сто долларов в день, чуть ли не вся ее месячная аренда. Она поерзала на стуле.

– Что именно это означает – «помощь с расслаблением»?

Она следила за ним, ждала объяснений. Ее начала огорчать мысль о том, сколько она потратила на пригородный поезд.

– Слушайте, вы не ребенок, – сказал он. – Я так много работаю, что спать не могу. Не могу расслабиться. Наркотики не употребляю, ну и понял, что мне нужна помощь с расслаблением. Массаж можете мне делать, помогать расслабиться, ну. У меня такая помощница была, но она недавно переехала в Питтсбург. Отличная халтурка – по крайней мере, она так считала. Очень облегчило ей долги перед колледжем.

Он явно говорил это многим другим женщинам – это видно было по продуманному темпу, с каким возникали у него слова. Недобрый он человек. Она не вполне понимала, к чему он клонит, но чем бы оно ни было, она пожалела, что приехала.

Ифемелу встала.

– Можно я подумаю и вам перезвоню?

– Конечно. – Он пожал плечами – грузными от внезапного раздражения, словно у него в голове не умещалось, как она может не улавливать своего же везения. Выпроваживая ее, он быстро закрыл дверь и на прощальное «спасибо» не ответил.

Она отправилась к станции, горюя о потраченных на поезд деньгах. Деревья захлестнуло разноцветьем, красные и желтые листья золотили воздух, и Ифемелу вспомнила прочитанное недавно: «Первая зелень Природы – злато»[107]107
  Первая строка стихотворения «Ничто золотое не вечно» («Nothing Gold Can Stay») американского поэта Роберта Фроста (1874–1963).


[Закрыть]. Свежий воздух, душистый, сухой, напомнил ей Нсукку в сезон харматана и принес с собой внезапный удар тоски по дому, такой резкий и неожиданный, что на глазах выступили слезы.

* * *

Всякий раз, отправляясь на собеседование или звоня спросить о работе, она говорила себе, что вот он, наконец, ее счастливый день: уж сегодня место официантки, администраторши, няньки для ребенка будет ее, но, даже благословляя себя саму, она чуяла мрак в закоулках ума.

– Что я делаю не так? – спрашивала она у Гиники, и Гиника отвечала, что надо потерпеть – и продолжать надеяться. Ифемелу печатала и перепечатывала свое резюме, изобретала прошлый опыт работы официанткой в Лагосе, вписывала имя Гиники как своего нанимателя, с чьими детьми сидела, приводила имя хозяйки квартиры Вамбуи как рекомендателя и на каждом собеседовании тепло улыбалась и крепко жала руки – делала все, что подсказывала прочитанная ею книга по трудоустройству в Америке. Но работы все равно не было. Может, дело в ее заграничном акценте? В недостатке опыта? Но у ее африканских друзей работа имелась, у всех поголовно, студенты колледжей находили себе занятие – без всякого опыта. Однажды она отправилась на бензоколонку рядом с Чеснат-стрит, и громадный мексиканец сказал, уперев взгляд ей в бюст:

– Вы хотите оператором у нас? Можете поработать на меня другим способом. – И следом, с улыбкой и неизменным злорадством в глазах, сообщил, что вакансия закрыта.

Ифемелу принялась чаще думать о мамином дьяволе, воображать, что он тут может быть замешан. Она без конца добавляла и вычитала, определяла, что ей необходимо, а что – нет, еженедельно готовила рис и фасоль, подогревала маленькими порциями на обед и ужин. Обинзе предложил выслать денег. Его двоюродный брат приехал в гости из Лондона и оставил сколько-то фунтов. Можно обменять их на доллары в Энугу.

– Как можно слать мне деньги из Нигерии? Наоборот должно быть, – сказала она. Но он прислал все равно – чуть больше сотни, прилежно вклеенные в открытку.

* * *

Гиника была занята – помногу работала на практике и готовилась к экзаменам в юридическом институте, но часто звонила спросить, как идут дела с поиском работы, всегда говорила бодро, словно подталкивая Ифемелу надеяться.

– Эта женщина, у которой в благотворительной организации я практику проходила, Кимберли, звонит и говорит, что у нее нянька уходит, надо искать новую. Я ей намекнула про тебя, и она хотела бы с тобой пообщаться. Если наймет – платить будет наличными, вчерную, не придется тогда подложное имя использовать. Ты завтра когда заканчиваешь? Могу за тобой заехать и отвезти на собеседование.

– Если получу эту работу – заработок первого месяца тебе отдам, – сказала Ифемелу, и Гиника рассмеялась.

Гиника оставила машину на круговой подъездной аллее перед домом, в открытую заявлявшем о благополучии: каменный фасад крепок и высокомерен, у входа напыщенно вздымались четыре белые колонны. Открыла Кимберли. Худая, прямая, она обеими руками отбросила с лица густые золотистые волосы, словно одной рукой такую шевелюру не укротить.

– Как приятно познакомиться, – улыбаясь, сказала она Ифемелу, они пожали друг другу руки – ее оказалась маленькой, костлявой, хрупкой. В золотистом свитере, затянутом поясом на невозможно тонкой талии, с золотыми волосами и в золотых туфлях без каблуков она казалась неправдоподобной, словно солнечный свет. – Это моя сестра Лора, она в гостях. Ну, мы в гостях друг у друга бываем чуть ли не ежедневно! Лора живет практически по соседству. Дети до завтра в горах Поконо, с моей матерью. Решила, что лучше всего все сделать, пока их тут нет.

– Привет, – сказала Лора. Она была такой же тощей, прямой и белокурой, как Кимберли. Ифемелу, описывая их Обинзе, сказала потом, что Кимберли производит впечатление крошечной птички с тоненькими косточками, какие легко сломать, а Лора напоминает ястреба – с острым клювом и себе на уме.

– Привет, я Ифемелу.

– Какое красивое имя, – сказала Кимберли. – Оно что-то означает? Мне нравятся имена из других культур, потому что у них такие чудесные значения – из чудесных богатых культур. – Кимберли улыбалась по-доброму, как человек, который считает, что «культура» – неведомый яркий заповедник ярких людей, понятие, которое всегда необходимо доопределять словом «богатая». Норвегию она бы «богатой культурой» не сочла.

– Я не знаю, что оно значит, – сказала Ифемелу и скорее угадала, нежели заметила тень веселья у Гиники на лице.

– Желаете чаю? – спросила Кимберли, ведя их в кухню, все сплошь хром, гранит и изобилие свободного места. – Мы тут все любители чая, но, разумеется, есть и другое, из чего выбрать.

– Чай – замечательно, – сказала Гиника.

– А вам, Ифемелу? – спросила Кимберли. – Я понимаю, что коверкаю ваше имя, но оно и впрямь такое красивое. Очень красивое.

– Нет, вы произнесли его верно. Мне, если можно, воды или апельсинового сока.

Ифемелу позже осознает, что Кимберли употребляет слово «красивый» в особом смысле. «У меня встреча с красивой подругой из аспирантуры», – говаривала Кимберли, или: «Мы с этой красивой женщиной работаем над проектом в малоимущей части города». И всякий раз женщины, которых она упоминала, оказывались довольно обыденными внешне, но всегда черными. Однажды, в ту же зиму, когда Ифемелу с Кимберли сидели за обширным кухонным столом, пили чай и ждали, когда детей привезут от бабушки, Кимберли сказала:

– Ой, вы посмотрите на эту красивую женщину. – И показала на невыразительную модель в журнале, отличительной чертой которой была лишь ее очень темная кожа. – Ослепительная, верно?

– Нет. – Ифемелу примолкла. – Вообще-то можно просто сказать «черная». Не любой черный человек – красавец.

Кимберли опешила, на лице у нее возникло нечто бессловесное, однако затем она улыбнулась, и Ифемелу подумала, что именно сейчас они стали взаправду подругами. Но в тот первый день Кимберли ей понравилась – ее ломкая красота, ее глаза с лиловым оттенком, и сколько в них того, что Обинзе произносил применительно к людям, которые ему нравились, – оби оча. Чистое сердце. Кимберли задавала Ифемелу вопросы о ее опыте работы с детьми, слушала внимательно, словно хотела услышать то, что останется недосказанным.

– Она не проходила курс оказания первой неотложной помощи, Ким, – сказала Лора, и Кимберли повернулась к Ифемелу:

– Вы готовы пройти этот курс? Это очень важно, если собираетесь ухаживать за детьми.

– Готова.

– Гиника говорила, что вы уехали из Нигерии, потому что университетские преподаватели вечно бастуют? – спросила Кимберли.

– Да.

Лора знающе кивнула:

– Ужасно это – что в африканских странах происходит.

– Как вам Америка пока? – спросила Кимберли.

Ифемелу рассказала ей о головокружении, какое случилось с ней, когда она впервые оказалась в супермаркете: в отделе с кукурузными хлопьями хотела взять те, которые привыкла есть дома, но внезапно обнаружила сотню разных коробок, вихрь цветов и картинок, едва поборола дурноту. Ифемелу рассказала эту историю, потому что считала ее забавной – и она безобидно потакала американскому эго.

Лора хохотнула.

– Воображаю, как тут голова кругом может пойти!

– Да, в этой стране и впрямь сплошная чрезмерность, – сказала Кимберли. – Я уверена, у вас дома питаются экологичной едой и овощами, но увидите – тут по-другому.

– Если б она питалась у себя в Нигерии экологичными овощами, чего б ей было ехать в Штаты? – спросила Лора. В детстве Лора, должно быть, играла роль старшей сестры, разоблачавшей глупость младшей, всегда по-доброму, по-хорошему и желательно в кругу взрослых родственников.

– Ну, пусть даже у них совсем немного еды – я о том, что, вероятно, это все сплошь экологичные овощи, не франкенпища, которая у нас тут, – отозвалась Кимберли. Ифемелу ощутила, как пространство между сестрами пронизали колючие шипы.

– Ты ей не рассказала про телевизор, – продолжила Лора. Повернулась к Ифемелу: – Дети Ким допущены до телевизора под присмотром, только Пи-би-эс[108]108
  PBS (Public Broadcasting Service) – американская некоммерческая служба телевизионного вещания.


[Закрыть]. Поэтому, если вас наймут, вам необходимо полностью присутствовать и следить за тем, что происходит, особенно с Морган.

– Ладно.

– У меня нет няни, – сказала Лора, и это ее «у меня» полыхнуло праведностью. – Я – мама на полной ставке, с полным включением. Думала, вернусь работать, когда Афине исполнилось два, но не смогла ее отпустить. Ким тоже с полным включением, но иногда бывает занята – у нее чудесная благотворительная работа, а я вечно хлопочу о няньках. Последняя, Марта, была чудесная, но мы все гадали: та, которая была до Марты, как ее звать-то, позволила Морган, кажется, смотреть неподобающие сериалы. Сама я с ребенком телевидение не допускаю. Считаю, там слишком много насилия. Может, разрешу кое-какие мультики, когда она постарше станет.

– Но и в мультиках же есть насилие, – сказала Ифемелу.

У Лоры сделался раздраженный вид.

– Это мультики. Детей травмирует действительность.

Гиника глянула на Ифемелу, нахмуренный лоб намекнул: оставь эту тему. В начальной школе Ифемелу наблюдала, как расстрельный взвод казнит Лоренса Анини[109]109
  Лоренс Номаньягбон Анини (ок. 1960–1987) – нигерийский бандит, глава преступной группировки, орудовавшей в Бенине.


[Закрыть], ее зачаровывали легенды вокруг его вооруженных ограблений, как он писал предупреждающие письма в газеты, кормил бедняков тем, что украл, растворялся в воздухе, когда приезжала полиция. Мама тогда сказала: «Уйди, это не для детей», но не от души, после того, как Ифемелу все равно уже увидела почти всю перестрелку, тело Анини, грубо привязанное к шесту, дергалось, когда пули попадали в него, а потом обвисло на перекрестье веревок. Ифемелу вспомнила сейчас, до чего завораживающим – и до чего обыденным – это казалось.

– Давайте покажу вам дом, Ифемелу, – сказала Кимберли. – Правильно произнесла?

Они отправились гулять по комнатам: дочкина – с розовыми стенами и покрывалом в рюшках, сына – с барабанной установкой, детская – с пианино, полированная деревянная крышка заставлена семейными фотографиями.

– Это мы в Индии, – сказала Кимберли. Семья стояла у пустой таратайки рикши, в футболках, у Кимберли золотые волосы собраны на затылке, рядом высокий худощавый муж, маленький белокурый сын и рыжая дочка постарше, у всех бутылочки с водой, все улыбаются. Они улыбались на всех фотоснимках – под парусом, в пеших походах, в туристических местах – и обнимались, непринужденные, белозубые. Напомнили Ифемелу телевизионную рекламу – людей, чьи жизни протекают в постоянном выигрышном свете, чьи оплошности все равно эстетически привлекательны.

– Мы встречали людей, у которых нет ничего, совершенно ничего, но они были такие счастливые, – сказала Кимберли. Из столпившихся на пианино снимков выбрала один, из задних рядов: ее дочь с двумя индианками, кожа темная, обветренная, улыбки – с недостающими зубами. – Такие они были чудесные, эти женщины, – добавила она.

Ифемелу позже выяснила и это: для Кимберли бедняки всегда неповинны. Бедность – сверкающая штука: у Кимберли не умещалось в голове, что бедняки бывают жестоки или злы, поскольку бедность сделала их святыми, и величайшие из них – заграничные бедняки.

– Морган обожает вот это – коренные американцы делают. А Тейлор говорит, она страшная! – Кимберли показала на маленькую фигурку среди фотографий.

– О. – Ифемелу вдруг забыла, кто из них мальчик, а кто девочка: оба имени, Морган и Тейлор, казались ей на слух фамилиями.

Муж Кимберли вернулся домой как раз перед отъездом Ифемелу.

– Привет! Привет! – выкликнул он, вплывая в кухню, рослый, румяный, расторопный. По тому, как его довольно длинные, почти безупречно волнистые волосы спускались к воротнику, Ифемелу поняла, что он неукоснительно заботится о своей шевелюре. – Вы, должно быть, подруга Гиники из Нигерии, – сказал он, улыбаясь и пыша осознанием собственной неотразимости. Он смотрел людям в глаза не потому, что люди были ему интересны, – он знал, что это дает им почувствовать его в них заинтересованность.

С его появлением Кимберли вдруг несколько затаила дыхание. У нее изменился тембр: теперь она говорила высоким голосом робкой женщины.

– Дон, милый, ты рано, – сказала она, когда они расцеловались.

Дон заглянул Ифемелу в глаза и сказал ей, что он едва не оказался в Нигерии – сразу после выборов Шагари[110]110
  Шеху Усман Алию Шагари (р. 1925) – нигерийский политик, президент Нигерии в 1979–1983 гг.


[Закрыть], когда работал консультантом в одном международном агентстве по развитию, но поездка сорвалась в последнюю минуту, и он очень расстроился, поскольку надеялся зайти в храм и послушать концерт Фелы. Фелу он упомянул походя, задушевно, словно это связывало их, было их с Ифемелу общей тайной. В его балагурстве было некое ожидание успешного соблазнения. Ифемелу глазела на него, говорила мало, противилась обольщению и до странного жалела Кимберли. С такой-то сестрицей и с таким-то мужем.

– Мы с Доном участвуем в одном очень хорошем благотворительном проекте в Малави, вернее, Дон занят в нем гораздо сильнее меня. – Кимберли посмотрела на Дона, тот сделал суровое лицо и произнес:

– Ну, мы делаем что можем, однако отлично понимаем, что мы не мессии.

– Нам правда надо спланировать поездку. Это детский приют. Мы ни разу не были в Африке. Я бы в Африке через свою благотворительную организацию с удовольствием сделала что-нибудь.

Лицо у Кимберли смягчилось, глаза подернуло дымкой, и Ифемелу на миг раскаялась, что приехала из Африки – и стала для этой красивой женщины, с ее отбеленными зубами и роскошными волосами, поводом копать глубоко, чтобы ощутить такую жалость, такую безнадежность. Ифемелу широко улыбнулась, надеясь, что Кимберли от этого полегчает.

– Я собеседую еще одного человека и дам вам знать, но я правда считаю, что вы нам отлично подойдете, – сказала Кимберли, провожая Ифемелу и Гинику до двери.

– Спасибо, – сказала Ифемелу. – Я была бы очень рада на вас работать.

На следующий день Гиника позвонила и оставила сообщение, голос – поникший.

– Ифем, прости. Кимберли наняла кого-то другого, но сказала, что будет иметь тебя в виду. Все скоро сложится как-то, ты не очень волнуйся. Я еще позвоню.

Ифемелу захотелось вышвырнуть телефонную трубку. «Иметь ее в виду». Зачем Гиника вечно повторяет это порожнее – «иметь ее в виду»?

* * *

Стояла поздняя осень, деревья отрастили рога, сухие листья по временам забредали в квартиру, арендная плата была просрочена. Чеки соседок лежали на кухонном столе, стопкой, все розовые и по краям украшенные цветочками. Ифемелу считала это украшательство избыточным – цветочки на чеках в Америке: из счетов словно бы почти уходила серьезность. Рядом с чеками лежала записка, детским почерком Джеки: «Ифемелу, мы отстаем по оплате почти на неделю». Выпиши Ифемелу чек – и ее счет опустеет. Накануне отъезда из Лагоса мама выдала ей баночку «Ментолатума» и сказала:

– Кинь в сумку, это тебе на случай простуды.

Ифемелу порылась в чемодане, открыла и понюхала, намазала немножко под носом. От запаха захотелось плакать. Автоответчик мигал, но она не прослушала: там небось очередная вариация сообщения от тети Уджу. «Кто-нибудь перезвонил? Ты в ближайший “Макдоналдс” и “Бургер Кинг” пробовала? Они не всегда объявляют о вакансиях. До следующего месяца ничего послать тебе не смогу. У меня у самой на счету пусто, вот честно, труд интерна – рабский».

Весь пол устилали газеты, объявления о вакансиях обведены чернильными кружками. Ифемелу подобрала газету, полистала, ища объявление, которое уже видела. «ЭСКОРТ» вновь зацепили ее взгляд. Гиника говорила:

– Выбрось из головы этот эскорт. Говорят, это не проституция, но это она, а хуже всего, что получаешь ты хорошо если четверть заработанного, потому что остальное забирает агентство. Я знаю одну девушку, она этим занималась на первом курсе.

Ифемелу прочитала объявление и еще раз подумала, не позвонить ли, но не позвонила: понадеялась, что последнее собеседование, на которое сходила, – на официантку в маленьком ресторане, где зарплату не платили, только чаевые, – принесет удачу. Они сказали, что если работа достанется ей, то перезвонят в конце дня; она прождала допоздна, но ей так и не позвонили.

* * *

И тут пес Элены съел ее бекон. Ифемелу разогрела кусок бекона на бумажном полотенце, положила его на стол и отвернулась открыть холодильник. Пес проглотил и бекон, и бумажное полотенце. Ифемелу уставилась на пустое место, где только что был бекон, затем – на пса, тот самодовольно щерился, и вся досада ее жизни вскипела в ней. Пес съел ее бекон, пес съел ее бекон, а она при этом безработная.

– Твоя собака съела мой бекон, – сказала она Элене, резавшей себе банан на другом конце кухни, куски фрукта падали в плошку с сухим завтраком.

– Ты просто не выносишь моего пса.

– Воспитывать надо лучше. Нечего есть чужую еду со стола.

– Ты уж не убивай мою собаку каким-нибудь вуду.

– Что?

– Шучу! – Элена ухмылялась, ее пес вилял хвостом, а Ифемелу ощутила у себя в венах кислоту; двинулась на Элену, замахнувшись, готовая взорваться прямо Элене в лицо, но, содрогнувшись, поймала себя, замерла, развернулась и ушла наверх. Села на кровать, прижала колени к груди, потрясенная собственным поведением – до чего быстро вскинулась в ней ярость.

Внизу Элена вопила в трубку:

– Богом клянусь, эта сучка попыталась меня ударить только что!

Ифемелу желала врезать своей бесстыжей соседке не оттого, что слюнявая псина сожрала ее бекон, а потому что воевала со всем белым светом и каждое утро просыпалась, словно избитая, воображала орды безликих людей, и все – против нее. Ее это устрашало – невозможность вообразить себе завтрашний день. Когда родители звонили и оставляли сообщения, она сохраняла их, не уверенная, не в последний ли раз слышит их голоса. Быть здесь, жить за рубежом, не знать, когда вновь поедешь домой, – все равно что смотреть, как любовь превращается в тревогу. Когда Ифемелу набирала номер маминой подруги, тети Бунми, и телефон все звонил и звонил безответно, Ифемелу пугалась – тревожилась, что папа умер, а тетя Бунми не знает, как об этом сообщить.

* * *

Позже постучала Эллисон.

– Ифемелу? Хотела напомнить, что твой чек за уплату аренды все еще не на столе. Мы уже очень отстаем.

– Знаю. Пишу. – Она лежала на кровати навзничь. Быть соседкой с арендными неувязками ей не хотелось. Ее бесило, что Гиника на прошлой неделе завезла ей продукты. Ей слышно было, как Джеки говорит внизу на повышенных тонах:

– А нам-то что делать? Мы ей, бля, не родители.

Ифемелу вытащила чековую книжку. Прежде чем выписать чек, она позвонила тете Уджу – поговорить с Дике. А затем, освеженная его невинностью, она позвонила в Ардмор тренеру по теннису.

– Когда можно начать работать? – спросила она.

– Хотите – приезжайте прямо сейчас.

– Хорошо, – сказала она.

Выбрила подмышки, выкопала губную помаду, какую не носила с того дня, как уехала из Лагоса, а там почти всю ее размазала в аэропорту Обинзе по щеке. Что произойдет у них с тренером по теннису? Он сказал «массаж», но его повадки, голос сочились намеками. Может, он из тех белых, про которых она читала, со странными пристрастиями – такие хотят, чтобы женщины водили перышками им по спине или мочились на них. Это она запросто – мочиться на мужчину за сто долларов. Мысль развеселила Ифемелу, и она кривовато улыбнулась. Что бы ни случилось, она возьмется за это, выглядя отменно, она покажет ему, что есть границы, которые она переступать не станет. Она скажет, с ходу: «Если ждете секса, я вам не помощник». Или, вероятно, скажет деликатнее, обиняками: «Заходить слишком далеко – не по мне». А может, она себе навоображала чересчур, – вероятно, тренер только массаж и хочет.

Когда она прибыла к нему в дом, он повел себя бесцеремонно.

– Подымайтесь, – сказал он и повел к себе в спальню, где не было ничего, за исключением кровати и громадной картины с банкой томатного супа на стене. Предложил ей что-нибудь выпить, мимоходом, словно зная заранее, что она откажется, а затем стянул с себя рубашку и лег на постель. Без предисловий? Ифемелу пожалела, что он не действует чуть помедленнее. Слов у нее не нашлось.

– Идите сюда, – сказал он. – Мне нужно согреться.

Ей надо уходить, сейчас же. Равновесие власти над положением склонилось в его сторону – склонялось туда с той минуты, как она переступила его порог. Надо уходить. Она встала.

– Я не могу секс, – сказала она. Получилось пискляво, неуверенно. – Я с вами секс не могу, – повторила она.

– Ой, не, я и не жду, – отозвался он поспешно.

Ифемелу медленно двинулась к двери, размышляя, заперта она или нет, запер ли тренер комнату сам, а затем задумалась, нет ли у него оружия.

– Идите сюда и просто лягте, – сказал он. – Погрейте меня. Я вас немножко пощупаю, ничего такого, что вам будет неприятно. Мне, чтоб расслабиться, нужен человеческий контакт.

Была в его выражении лица и тоне полная уверенность; Ифемелу поняла, что уступает. До чего мерзко это – вот она с чужим человеком, который уже знает, что она останется. Он знал, что она останется, потому что она приехала. Она уже здесь, уже замарана. Она сняла туфли и забралась в постель. Ей не хотелось здесь быть, не хотелось его проворного пальца у себя между ног, не хотелось его вздохов-стонов себе в ухо – и все же она ощутила, как тело ее пробуждается к тошнотворной влаге. После она лежала неподвижно, свернувшись, омертвев. Он ее силой сюда не тащил. Она приехала сама. Она лежала у него в постели, а когда он положил ее руку себе между ног, она сомкнула пальцы, подвигала ими. А теперь, даже после того как она помыла руки и получила от него хрустящую тонкую стодолларовую бумажку, пальцы показались ей липкими – они ей больше не принадлежали.

– Дважды в неделю сможете? Стоимость проезда я покрою, – сказал он, потягиваясь, пренебрежительно: он желал, чтобы она ушла.

Она ничего не ответила.

– Дверь захлопните, – сказал он и отвернулся.

Ифемелу дошла до станции, ощущая себя тяжкой и медленной, мысли забило грязью, а усевшись у окна, заплакала. Казалась себе маленьким шариком, оторванным от всех, одиноким. Мир – громадное, громадное место, а она такая крошечная, такая незначительная, тарахтит себе пусто. У себя в квартире она принялась мыть руки водой до того горячей, что ошпарила пальцы, на большом взбух мягкий пузырь. Она сняла с себя все и смяла в комок, зашвырнула в угол и сколько-то вперялась в него. Никогда больше эту одежду не наденет, не прикоснется к ней даже. Села голой на кровать и оглядела свою жизнь, в этой тесной комнатенке с плесневелым ковром, со стодолларовой купюрой на столе, с ее телом, напитанным отвращением. Ни за что не надо было туда ездить. Надо было уйти. Ей хотелось стоять под душем, тереть себя, но невыносима была мысль о прикосновении к собственному телу, и Ифемелу натянула ночнушку – осторожно, чтобы дотрагиваться до себя как можно меньше. Вообразила, как собирает вещи, как-то исхитряется купить билет и возвращается в Лагос. Она свернулась в клубок на кровати и заплакала, пожелала залезть в себя и вырвать с корнем память о том, что сегодня произошло. Огонек на автоответчике все мигал. Возможно, Обинзе. Даже помыслить о нем сейчас было невыносимо. Она подумала, не поговорить ли с Гиникой. Наконец позвонила тете Уджу:

– Я съездила поработать на одного человека в пригород. Заплатил сто долларов.

– Э? Очень хорошо. Но ты все равно ищи что-то постоянное. До меня только что дошло: Дике надо купить страховку, поскольку то, что предлагает эта новая больница в Массачусетсе, – чушь собачья, не покрывает ничего. Я до сих пор в себя прийти не могу, сколько предстоит заплатить.

– А ты не хочешь спросить, чем я занималась, тетя? Не спросишь, что я сделала, перед тем как этот человек заплатил мне сто долларов? – Свежий гнев накрыл Ифемелу, вцепился в пальцы так, что они задрожали.

– Что ты сделала? – безжизненно поинтересовалась тетя Уджу.

Ифемелу повесила трубку. Нажала на кнопку «новые» на автоответчике. Первое сообщение – от мамы, говорила она быстро, чтобы удешевить звонок: «Ифем, ты как? Мы звоним узнать, как ты. Не слыхали тебя уже сколько-то. Пожалуйста, пошли весточку. У нас все хорошо. Береги тебя Бог».

А затем – голос Обинзе, слова поплыли по воздуху, ей в голову. «Я люблю тебя, Ифем», – сказал он в конце, голосом, который вдруг показался таким далеким, из другого времени и пространства. Она окоченело лежала на кровати. Спать не могла, не могла отвлечься. Начала подумывать, не убить ли тренера по теннису. Будет бить его топором по голове, бить и бить. Воткнет ему нож в мускулистую грудь. Он жил один; вероятно, были и другие приходящие женщины, что раздвигали ноги навстречу его короткому пальцу с обгрызенным ногтем. Никто не узнает, кто из них это сделал. Она оставит нож воткнутым ему в грудь, а затем обыщет ящики его стола и добудет пачку стодолларовых купюр, чтобы было чем платить за квартиру и за учебу.

В ту ночь пошел снег – ее первый снег, а поутру она смотрела на мир за окном, и машины под слоями снега казались пухлыми, бесформенными. Она была обескровлена, отстранена, она плавала в мире, где тьма сходила слишком рано, и все вокруг бродили под бременем пальто, сплющенные отсутствием света. Дни истощались один в другой, хрустящий воздух обращался льдом, им было больно дышать. Обинзе звонил много раз, но она не снимала трубку. Она стирала его непрослушанные сообщения и его нечитаные письма, дала себе тонуть, тонуть быстро, и вытащить себя не могла.

* * *

Каждое утро она просыпалась осоловевшей, мешкотной от печали, устрашенной бесконечной протяженностью грядущего дня. Все загустело. Ее заглотило, она потерялась в вязком тумане, ее заволокло супом пустоты. Между ней и тем, что ей полагалось чувствовать, зияла брешь. Ифемелу ничто не заботило. Она хотела, чтоб заботило, но не понимала, как это, она ускользнула из памяти, ее способность заботиться. По временам она просыпалась, мечась, беспомощная, и видела перед собой, позади себя и вокруг полную безнадежность. Она знала, что нет никакого смысла быть здесь, живой, но сил обдумать предметно, как именно с собой покончить, у нее не находилось. Она лежала на кровати, читала книги и ни о чем не думала. Иногда забывала поесть, а бывало, ждала до полуночи, пока соседки не разойдутся по комнатам, затем разогревала себе еду, грязные тарелки оставляла под кроватью, пока вокруг маслянистых объедков риса и фасоли не образовалась пушистая зеленоватая плесень. Частенько посреди чтения или еды она чувствовала сокрушительную нужду поплакать, и появлялись слезы, рыдания драли ей горло. Она отключила звонок на телефоне. На учебу ходить перестала. Дни замерли в безмолвии и снеге.

* * *

Эллисон вновь колотила в дверь.

– Ты там? Телефон! Говорит, это срочно, господи ты боже мой! Я знаю, что ты там, я слышала, как ты смывала в туалете минуту назад.

Тупой, приглушенный стук, словно Эллисон била в дверь открытой ладонью, а не костяшками, раздражил Ифемелу.

– Она не открывает, – услышала она голос Эллисон, а затем, как раз когда подумала, что Эллисон ушла, стук возобновился. Ифемелу встала с кровати, где лежала и поочередно читала два романа, по главе из каждого за раз, и свинцовыми ногами двинулась к двери. Идти хотелось быстро, как обычно, однако не получалось. Ступни сделались слизняками. Она отперла дверь. Эллисон вытаращилась на нее и сунула ей трубку.

– Спасибо, – сказала Ифемелу и добавила, бормоча вполголоса: – Извини. – Даже говорить, проталкивать слова вверх по горлу и прочь изо рта, оказалось утомительным. – Алло? – произнесла она в телефон.

– Ифем? Что происходит? Что с тобой случилось? – спросила Гиника.