Текст книги "Американха"
Автор книги: Чимаманда Адичи
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Глава 11
Тетя Уджу возвращалась домой с сушеным лицом, напряженная, когда улицы были темны, а Дике – уже в постели, и спрашивала: «Почты мне не было? Почты мне не было?» Вопрос всегда повторялся, все ее существо – на опасной кромке, вот-вот опрокинется. Вечерами она иногда подолгу разговаривала по телефону, приглушенно, будто защищая что-то от пытливого внешнего мира. Наконец она рассказала Ифемелу о Бартоломью.
– Он бухгалтер, разведенный, хочет остепениться. Родом из Эзиовелле[89]89
Маленький город значительно севернее Лагоса, но все еще на юге страны.
[Закрыть], совсем рядом.
Ифемелу, потрясенная словами тети Уджу, смогла лишь выдавить:
– О, хорошо, – и ничего больше.
«Чем он занимается?» и «Откуда родом?» – такие вопросы задала бы ее мама, но когда это имело для тети Уджу значение – что родной город мужчины соседствует с ее?
Однажды в субботу Бартоломью приехал к ним из Массачусетса. Тетя Уджу приготовила потроха с перцем, припудрила лицо и встала к окну в гостиной – ждать, когда подъедет его машина. Дике наблюдал за ней, без настроения возясь с солдатиками, растерянный, но и взбудораженный – чувствовал ее предвкушение. Когда в дверь позвонили, она взволнованно велела Дике:
– Веди себя хорошо!
На Бартоломью были высоко поддернутые штаны-хаки, говорил он с американским акцентом, в котором зияли бреши, а слова путались так, что невозможно было разобрать. Ифемелу по его повадкам уловила жалкое провинциальное воспитание, которое он пытался уравновесить американским выговором, всеми этими «каэцца» и «хоцца».
Он глянул на Дике и проговорил почти безразлично:
– А, да, твой мальчик. Как дела?
– Хорошо, – промямлил Дике.
Ифемелу раздражало, что сын женщины, за которой Бартоломью ухаживает, ему совершенно не интересен, Бартоломью даже не прикидывается, что это не так. Он убийственно не подходил тете Уджу – и не был достоин ее. Человек поумнее осознал бы это и держался сдержаннее – но не Бартоломью. Гость вел себя чванливо, будто он – особый подарок, который тете Уджу повезло отхватить, а тетя Уджу ему потакала. Прежде чем отведать потроха, он сказал:
– Ну-ка поглядим, на что это годится.
Тетя Уджу рассмеялась, и у ее смеха был оттенок согласия, поскольку эти его слова: «Ну-ка поглядим, на что это годится» – были о том, хорошая ли она повариха, а значит, хорошая ли жена. Она вписалась в ритуалы, цвела улыбкой, какая обещала покорность ему, но не миру, бросилась подобрать его вилку, когда та выскользнула у него из рук, подала ему еще пива. Дике, сидя за столом, молча наблюдал, забросив игрушки. Бартоломью ел потроха и пил пиво. Говорил о нигерийской политике со страстью и пылом человека, наблюдавшего за ней издали, читавшего и перечитывавшего статьи в интернете.
– Смерть Кудират[90]90
Алхаджа Кудират Абиола (1951–1996) была убита, когда ее супруг Мошуд Абиола победил на выборах и вскоре после был задержан по приказу правительства Нигерии.
[Закрыть] – не зряшная, она подтолкнет демократическое движение так, как и жизнь-то не смогла! Я только что написал на эту тему статью в «Нигерийскую деревню»[91]91
Судя по всему, речь о реально существующем портале «The Nigerian Village Square» (http://www.nigeriavillagesquare.com/, с 2003).
[Закрыть].
Он говорил, а тетя Уджу кивала, соглашаясь со всем. Между ними часто зияло молчание. Они сели смотреть телевизор – теледраму, предсказуемую, со множеством ярко отснятых кадров, в одном из них – девушка в коротком платье.
– В Нигерии девушки такие вот платья ни за что не наденут, – сказал Бартоломью. – Ты глянь. В этой стране никаких нравственных ориентиров.
Не стоило Ифемелу открывать рот, но имелось в Бартоломью что-то, делавшее молчание невозможным, такой он был чрезмерной карикатурой – с этим его забритым затылком, неизменным с тех пор, как он приехал в Америку тридцать лет назад, с этой его воспаленной нравственностью. Из тех людей, о ком у него в деревне, дома, сказали бы – «пропал». «Уехал в Америку и пропал, – говорили бы люди. – Уехал в Америку и отказался возвращаться».
– Девушки в Нигерии носят платья куда короче этого-о, – сказала Ифемелу. – В средней школе кое-кто из нас переодевался у подруг дома, чтобы родители не знали.
Тетя Уджу повернулась к ней, глаза предостерегающе сощурены. Бартоломью глянул на нее и пожал плечами, словно ей и отвечать-то не стоило. Неприязнь бурлила меж ними. До конца вечера Бартоломью не обращал на нее внимания. Не обращал он на нее внимания и в будущем. Она потом почитала его публикации в «Нигерийской деревне», все в кислом тоне, нахрапистые, все под псевдонимом Массачусетский бухгалтер-игбо, и ее удивило, как безудержно он пишет, как настоятельно проталкивает затхлые свои доводы.
В Нигерию он не ездил много лет и, вероятно, нуждался в утешении онлайн-сообществ, где и малые замечания перерастали в нападки, где люди бросались личными оскорблениями. Ифемелу представляла себе тех пишущих – в невзрачных домах по всей Америке, жизни их омертвели от работы, – их прилежные сбережения в течение года, чтобы в декабре можно было сгонять домой на недельку, и приезжали они туда с полными чемоданами обуви, одежды и дешевых часов и наблюдали в глазах родственников собственные сияющие образы. Потом они вернутся в Америку и продолжат воевать в интернете за свои мифы о доме, потому что дом теперь стал размытым местом, между «здесь» и «там», но хотя бы в Сети можно пренебрегать осознанием, до чего незначительными они теперь стали.
Нигерийские женщины приезжают в Америку и срываются с цепи, писал Массачусетский бухгалтер-игбо в одном из своих постов; неприятная истина, однако необходимо ее признать. Иначе как еще объяснить высокий уровень разводов среди нигерийцев в Америке и низкий – среди нигерийцев в Нигерии? Русалка-из-Дельты ответила, что для женщин в Америке попросту имеются законы, защищающие их интересы, и будь такие же законы в Нигерии, уровень разводов сравнялся бы со здешним. Отклик Массачусетского бухгалтера-игбо: «Тебе Запад мозги промыл. Постыдилась бы называться нигерийкой». Отвечая Эзе Хаустон, написавшей, что нигерийские мужчины – циники, они возвращаются в Нигерию и стремятся жениться там на медсестрах и врачах только для того, чтобы их супруги зарабатывали им деньги в Америке, Массачусетский бухгалтер-игбо пишет: «А что плохого в том, что мужчина хочет финансовой устойчивости от собственной жены? Женщины разве хотят не того же?»
После его отъезда в ту субботу тетя Уджу спросила Ифемелу:
– Ну что?
– Он отбеливающими кремами пользуется.
– Что?
– Ты не увидела? У него лицо странного цвета. Наверняка применяет дешевые, без противозагарных добавок. Что за мужик будет себе кожу отбеливать, бико?
Тетя Уджу пожала плечами, будто не заметила зеленовато-желтый оттенок лица у этого мужчины – на висках и того хуже.
– Он неплохой. У него хорошая работа. – Она примолкла. – Я не молодею. Я хочу Дике брата или сестру.
– В Нигерии такой мужчина не набрался бы смелости даже заговорить с тобой.
– Мы не в Нигерии, Ифем.
Прежде чем отправиться в спальню, пошатываясь под тяжестью многих своих тревог, тетя Уджу сказала:
– Прошу тебя, молись, чтоб все получилось.
Ифемелу молиться не стала, но даже если бы взялась, не нашла бы в себе сил молиться за то, чтобы тетя Уджу сошлась с Бартоломью. Ее огорчало, что тетя Уджу согласилась на то, что попросту знакомо.
* * *
Из-за Обинзе Манхэттен пугал Ифемелу. Когда впервые проехалась на метро от Бруклина до Манхэттена, с потными руками, она отправилась гулять по улицам, глазеть, впитывать. Женщина, похожая на сильфа, бежит на высоких каблуках, короткое платье плещется следом, она спотыкается, чуть не падает; пухлый мужчина кашляет и сплевывает на тротуар; девушка во всем черном вскидывает руку, ловя пролетающее мимо такси. Бесконечные небоскребы устремляются в небо, а на окнах – грязь. Ослепительное несовершенство всего этого успокоило Ифемелу.
– Чудесно, однако не рай, – сказала она Обинзе. Не чаяла дождаться, когда и он увидит Манхэттен. Воображала, как они гуляют, держась за руки, словно американские пары, каких она тут перевидала, как мешкают у магазинной витрины, застревают почитать меню на двери ресторана, останавливаются у тележки с уличной едой – купить ледяные бутылки холодного чая. «Скоро», – сообщил он в письме. Они часто говорили друг другу «скоро», и это «скоро» придавало их плану вес чего-то всамделишного.
* * *
Наконец пришли результаты тети Уджу. Ифемелу вытащила конверт из почтового ящика, такой тощий, такой обычный, «Экзамен на врачебную лицензию Соединенных Штатов» отпечатано ровным шрифтом, и долго держала его в руках, желая изо всех сил, чтобы новости оказались хорошими. Вскинула конверт вверх, как только тетя Уджу переступила порог.
– Толстый? Толстый? – спрашивала она.
– Что? Гини? – спросила Ифемелу.
– Он толстый? – еще раз повторила тетя Уджу, бросив сумку на пол и приблизившись, протягивая руку, лицо перекошено надеждой. Забрала конверт и вскричала: – Получилось! – После чего распечатала, чтобы убедиться, вгляделась в тонкий листок бумаги. – Если провалился, они шлют толстый конверт, чтобы заново все подавать.
– Тетя! Я знала! Поздравляю!
Тетя Уджу обняла ее, они наскакивали друг на друга, слышали дыхание друг дружки, и к Ифемелу вернулось теплое воспоминание о Лагосе.
– Где Дике? – спросила тетя Уджу, словно его еще не уложили, когда она вернулась домой со второй работы. Она ушла в кухню, встала под яркий свет и еще раз всмотрелась в результат, глаза намокли. – Я, значит, буду семейным врачом в этой Америке, – проговорила она едва ли не шепотом. Открыла банку колы, но даже не пригубила.
Позднее сказала:
– Предстоит расплести косы и выпрямить волосы – для собеседований. Кеми сказала, что косы на собеседования нельзя. Если косы, они считают тебя непрофессиональной.
– То есть в Америке нет врачей с заплетенными волосами? – переспросила Ифемелу.
– Я тебе говорю, как мне сказали. Ты не в своей стране. Делаешь, что должен, если хочешь добиться успеха.
И вот она вновь, эта странная наивность, какой тетя Уджу укрывалась, словно одеялом. Иногда, разговаривая с ней, Ифемелу ловила себя на том, что тетя Уджу сознательно оставила в далеких забытых местах какую-то часть себя, что-то сущностное. Обинзе говорил, что это преувеличенная благодарность, какая сопутствует иммигрантской неуверенности в себе. Как это свойственно Обинзе – все объяснять. Обинзе, который был ей проводником все это лето ожидания, – его уверенный голос в телефонной трубке, длинные письма в голубых конвертах авиапочты, – который понимал, пока лето завершалось, то новое, что теперь снедало ее изнутри. Она рвалась начать учебу, обрести настоящую Америку, и все же не давала ей покоя тревога, новая, мучительная ностальгия по бруклинскому лету, ставшему таким знакомым: дети на велосипедах, жилистые черные мужчины в тугих белых майках, звонки фургона с мороженым, громкая музыка из машин без крыш, солнце, сияющее до ночи, и все, что гнило и смердело в волглом воздухе. Ифемелу не хотелось оставлять Дике – одна эта мысль порождала чувство утраченного сокровища, – и все же хотелось убраться из квартиры тети Уджу и начать жизнь, в которой границы будет определять лишь она сама.
Дике как-то рассказывал ей – с завистью – о своем друге, который съездил на Кони-Айленд и привез оттуда фотографию, сделанную на карусели – крутой горке, и на выходных перед своим отъездом она удивила его, объявив:
– Мы едем на Кони-Айленд!
Джейн объяснила ей, какой поезд годится, сколько это будет стоить. Тетя Уджу одобрила, но никаких денег сверх того, что у Ифемелу было, не добавила. Ифемелу смотрела, как Дике катается на каруселях, вопит от ужаса и восторга, мальчишка, совершенно открытый миру, и не жалела о расходах. Они ели хот-доги и сахарную вату, пили молочные коктейли.
– Скорей бы мне уже не ходить с тобой в девчачий туалет, – сказал он, и Ифемелу хохотала, не могла остановиться. На обратном пути в поезде Дике был усталый и сонный. – Куз, это у нас с тобой лучшайший день, – сказал он, прислонившись к ней.
Горько-сладким сиянием чистилища перед разлукой накрыло ее через несколько дней, когда она целовала Дике на прощанье – раз, другой, третий, пока Дике не расплакался, этот ребенок, совершенно не привычный к реву, Ифемелу тоже глотала слезы, а тетя Уджу повторяла и повторяла, что Филадельфия – это не очень далеко. Ифемелу вкатила чемоданы в метро, доехала до автостанции на 42-й улице и села в автобус до Филадельфии. Устроилась у окна – кто-то прилепил к стеклу жвачку – и долгие минуты изучала карточку соцстраха и водительские права, принадлежавшие Нгози Оконкво. Нгози Оконкво была лет на десять старше Ифемелу, с узким лицом, с бровями, что начинались как махонькие шарики, а затем раскидывались дугами, со скулами в виде буквы V.
– Я на нее совсем не похожа, – сказала Ифемелу, когда тетя Уджу выдала ей карточку.
– Мы для белых людей все выглядим одинаково, – сказала тетя Уджу.
– А, а, тетя!
– Я не шучу. Двоюродная сестра Амары приехала в прошлом году, и у нее еще нет бумаг на руках, вот она и работала по Амариным документам. Помнишь Амару? Сестра у нее очень светлокожая и худая. Они вообще друг на друга не похожи. Никто не заметил. Она работает сиделкой в Вирджинии. Просто хорошенько запомни свое новое имя – и все. У меня одна подруга забыла, ее коллега звал-звал, звал-звал, а она ноль внимания. Ее заподозрили и сдали иммиграционным службам.
Глава 12
Гиника стояла у маленькой людной автостанции – в мини-юбке и топе без бретелек, скрывавшем ей грудь, но не живот, – и ждала Ифемелу, чтобы подхватить ее и забросить в настоящую Америку. Гиника сделалась гораздо худее, вполовину себя прежней, голова смотрелась крупнее, покачивалась на длинной шее и наводила на мысли о неведомом диковинном животном. Гиника протянула руки, словно призывая ребенка в объятия, засмеялась и выкликнула:
– Ифемско! Ифемско!
Ифемелу на миг отбросило в среднюю школу: девчонки в сине-белых форменных платьях и валяных беретах сплетничают, толпясь в школьном коридоре. Они с Гиникой обнялись. От картинности их крепкого объятия, а затем отстранения, а следом вновь объятия у Ифемелу, как странно ей самой это ни было, навернулись слезы.
– Ты глянь! – сказала Гиника, размахивая руками, позвякивая многочисленными серебряными браслетами. – Ты ли это?
– А ты когда бросила есть и начала выглядеть как вяленая рыба? – спросила Ифемелу.
Гиника рассмеялась, схватила чемодан и повернулась к выходу:
– Давай, пошли. Я машину поставила где нельзя.
Зеленый «вольво» ждал на углу узкой улочки. Неулыбчивая женщина в форменной одежде и с брошюркой квитанций в руке топала им навстречу, но тут Гиника нырнула внутрь и завела мотор.
– Пронесло! – сказала она, хохоча.
Бездомный мужчина в затасканной футболке толкал перед собой тележку, набитую тюками, замер у машины, словно перевести дух, уставился перед собой в пустоту, Гиника покосилась на него, выкатываясь на улицу. Ехали с открытыми окнами. У Филадельфии был запах летнего солнца, опаленного асфальта, скворчащего мяса с уличных прилавков с едой на уличных углах; торговцы за прилавками – неведомые бурые мужчины и женщины. Ифемелу полюбятся продававшиеся здесь гиро[92]92
Так в Филадельфии называется дёнер-кебаб, от греч. gyros.
[Закрыть], лепешки и ягнятина с капающим отовсюду соусом – как полюбится и сама Филадельфия. В Филадельфии не восставал призрак устрашения, как на Манхэттене, она была задушевной, но не провинциальной, городом, какой способен быть к тебе добрым. Ифемелу видела на тротуарах женщин, отправлявшихся с работы обедать, в кроссовках – в доказательство их американского предпочтения удобства по сравнению с изяществом; видела накрепко сцепленные юные пары, они время от времени целовались, будто боясь, что если разжать объятие, то любовь растворится, растает в ничто.
– Я у хозяина квартиры одолжила машину. Не хотела забирать тебя на своей сраной тачке. В голове не умещается, Ифемско. Ты – в Америке! – сказала Гиника.
Незнакомый металлический блеск был в ее худощавости, в ее оливковой коже, короткой юбке, задравшейся еще выше, едва прикрывая пах, в ее прямых-препрямых волосах, которые она то и дело заправляла за уши, белокурые пряди сияли на солнце.
– Въезжаем в Университетский город, тут как раз студгородок Уэллсона[93]93
Под «колледжем Уэллсона» скрывается Университет Дрекселя (с 1891), частный исследовательский университет в Филадельфии.
[Закрыть], шэй[94]94
Не имеющее самостоятельного смысла междометие, характерное для лагосского разговорного английского.
[Закрыть], ты знаешь, да? Можем скататься глянуть на твой вуз, а потом двинем ко мне, в пригород, а вечером – в гости к моей подруге. У нее сходняк. – Гиника переключилась на нигерийский английский – на его видавший виды пережаренный вариант, рвалась доказать, что нисколечко не изменилась. Она с натужной преданностью все эти годы поддерживала связь: звонила, писала, слала книги и бесформенные штаны под названием «слаксы». И вот пожалуйста, теперь говорила «шэй, ты знаешь», а Ифемелу недоставало пороху сказать ей, что «шэй» уже никто не говорит.
Гиника вспоминала байки из ее первого времени в Америке, будто все они исполнены подспудной мудрости, какая потребуется Ифемелу.
– Ты бы слышала, как они ржали надо мной в старших классах, когда я сказала, что меня ухарили. Потому что «хариться» здесь означает «заниматься сексом»! Пришлось повторять и повторять, что в Нигерии это означает «утомили». И ты представляешь? «Полукровка» тут – ругательство. На первом курсе я рассказывала компашке друзей о том, как меня выбрали самой красивой девочкой во всей школе, еще дома. Помнишь? Не я должна была выиграть. Зайнаб – вот кто должен был. А все потому, что я полукровка. Но такого тут много. Есть всякое фуфло, от белых, какое им в отношении тебя сойдет с рук, а со мной нет. Ну короче, рассказываю я им о том, как там у нас всё и как все мальчишки за мной бегали, потому что я полукровка, а эти такие – ты себя опускаешь. Так что я теперь двухрасовый человек, а если кто-то зовет меня полукровкой, мне полагается обижаться. Я тут видала много народу, у кого белые матери, и у них сплошные заморочки, э. Я знать не знала, что мне заморочки полагается иметь, пока не приехала в Америку. Вот честно, если кому охота растить двухрасовых детей, лучше заниматься этим в Нигерии.
– Конечно. Где все мальчишки бегают за девчонками-полукровками.
– Не все мальчишки, кстати. – Гиника скорчила рожицу. – Обинзе бы поторапливался да приезжал в Штаты, пока тебя кто-нибудь не увел. У тебя тип тела, какой тут местным нравится.
– Что?
– Ты худая с большой грудью.
– Я тебя умоляю, я не худая. Я стройная.
– Американцы говорят «худая». Здесь «худая» – хорошее слово.
– Ты поэтому есть перестала? Попы как не бывало. Я всегда жалела, что у меня такой, как у тебя, нету, – сказала Ифемелу.
– Ты представляешь, я начала сбрасывать вес почти сразу, как приехала? Близка к анорексии была. В старших классах ребята обзывали меня Свининой. Понимаешь, дома, когда тебе говорят, что ты похудел, это означает плохое. А тут если говорят, что ты похудел, – говори спасибо. Здесь просто все по-другому, – сказала Гиника немножко завистливо, словно и сама она была в Америке новичком.
Позднее Ифемелу наблюдала за Гиникой дома у ее подруги Стефани – бутылка пива у губ, слова с американским акцентом вылетают изо рта – и поразилась, до чего похожа стала Гиника на своих американских подруг. Джессика, американка с японскими корнями, красивая, оживленная, крутила в руке фирменный ключ от своего «мерседеса». Бледнокожая Тереза – с громким смехом, в брильянтовых сережках-гвоздиках и в невзрачных поношенных туфлях. Стефани, американская китаянка, – с безупречным колышущимся каре, кончики волос загибаются к подбородку – время от времени лазила за сигаретами в сумочку с монограммой и выходила на улицу покурить. Хари – кожа кофейного оттенка, черные волосы, облегающая футболка – сказала, когда Гиника представила Ифемелу:
– Я индианка, а не американка индийского происхождения.
Все смеялись над одним и тем же и говорили «Отстой!» об одном и том же – хорошо спелись. Стефани объявила, что у нее в холодильнике есть домашнее пиво, и все выдали хором «Круто!». Следом Тереза сказала:
– А мне можно обычное пиво, Стеф? – тихим голосом человека, боящегося обидеть.
Ифемелу уселась в одинокое кресло в углу, попивала апельсиновый сок, слушала разговоры. «Эта компания – прям зло». «Боже ты мой, с ума сойти, сколько в этом сахара». «Интернет точняк изменит мир». Слышала, как Гиника спрашивает:
– Ты знала, что они в свой «холодок» из костей животных что-то там добавляют? – И все застонали.
Существовал некий шифр, каким владела Гиника, существовали методы бытия, которые она освоила. В отличие от тети Уджу Гиника приехала в Америку с гибкостью и пластикой юности, культурные сигналы проникли ей под кожу, и вот уж она ездила в кегельбан, знала о планах Тоби Магуайра[95]95
Тобиас Винсент Магуайр (р. 1975) – американский актер и продюсер.
[Закрыть] и считала, что оставлять ошметки еды в соуснице – отстой. Громоздились бутылки и банки из-под пива. Все полулежали в изящной истоме на диване и на ковре, а из дискового проигрывателя пер тяжелый рок, который Ифемелу сочла бестолковым шумом. Тереза пила быстрее всех и каждую следующую пустую банку запускала катиться по деревянному полу или по ковру, а все прочие воодушевленно хохотали, от чего Ифемелу растерялась, поскольку ничего особенно смешного в этом не нашла. Откуда они знали, когда смеяться – и над чем смеяться?
* * *
Гиника покупала платье к званому ужину, устраиваемому юристами, у которых она проходила практику.
– Тебе тоже надо вещичек, Ифем.
– Я и десяти кобо не потрачу без нужды.
– Десяти центов.
– Десяти центов.
– Я тебе дам куртку и постельное всякое, но рейтузы тебе точно нужны. Грядут холода.
– Разберусь, – сказала Ифемелу. И разберется. Если надо – наденет все, что есть, одновременно, слоями, пока не найдет работу. Расходы повергали ее в ужас.
– Ифем, я заплачу́.
– Ты тоже, знаешь, не очень-то зарабатываешь.
– Ну хоть что-то зато, – отбрила ее Гиника.
– Очень надеюсь быстро найти работу.
– Найдешь, не волнуйся.
– Не понимаю, как хоть кто-то поверит, что я Нгози Оконкво.
– Не показывай никому права, когда на собеседование пойдешь. Просто карточку соцобеспечения покажи. Может, даже и не спросят. Иногда на таких вот мелких работах и не спрашивают.
Гиника привела ее в одежный магазин, где Ифемелу показалось слишком заполошно. Он напомнил ей ночной клуб: грохотала диско-музыка, внутри царил полумрак, а продавщицы, две худорукие девушки во всем черном, носились по залу чересчур шустро. Одна – шоколаднокожая, длинные черные пряди высветлены до рыжего, вторая – белая, она шла к ним, чернильные волосы плескались по воздуху.
– Привет, дамы, как ваши дела? Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила она переливчатым певучим голоском. Начала сдергивать одежду с вешалок, разворачивать то, что лежало на полках, и показывать Гинике.
Ифемелу поглядывала на ценники, пересчитывала в найры и восклицала:
– А, а! Как так, почему эта вещь столько стоит?
Выбирала и тщательно разглядывала то-сё, пыталась понять, что тут что – белье или блузка? рубашка или платье? – но временами все равно не была уверена.
– А вот это буквально только что приехало, – сказала продавщица об искрившемся платье, словно выдавая большую тайну, и Гиника воскликнула с громадным пылом:
– О боже мой, да неужели?
В излишне ярком свете примерочной Гиника надела то платье и вышла на цыпочках.
– Обожаю.
– Но оно же бесформенное, – сказала Ифемелу. Ей это платье показалось мешком, к которому кто-то заскучавший как попало пришил блестки.
– Это постмодерн, – объявила Гиника.
Наблюдая, как Гиника охорашивается перед зеркалом, Ифемелу задумалась, разделит ли и она со временем вкусы Гиники к бесформенным платьям, – может, вот это Америка с людьми и делает?
На кассе светленькая продавщица спросила:
– Вам кто-то помогал?
– Да, – сказала Гиника.
– Челси или Дженнифер?
– Простите, я не запомнила имя. – Гиника огляделась, чтобы показать на помощницу, но обе девушки исчезли в примерочных.
– Которая с длинными волосами? – уточнила кассирша.
– Ну, у них обеих волосы длинные.
– Брюнетка?
Брюнетки – обе.
Гиника улыбнулась и посмотрела на кассиршу, кассирша улыбнулась и посмотрела на экран компьютера, и две клеклые секунды проползи, прежде чем кассирша вымолвила:
– Ничего страшного. Я позже разберусь и прослежу, чтобы ей достался процент.
Выходя из магазина, Ифемелу сказала:
– Я все ждала, когда она спросит: «Которая с парой глаз или с парой ног?» Чего было не спросить: «Черная или белая?»
Гиника рассмеялась.
– Потому что это Америка. Тут положено делать вид, что некоторых вещей не замечаешь.
* * *
Гиника звала Ифемелу пожить с ней, сэкономить на съеме, но ее квартира была слишком далеко, в самом конце Главной линии, и кататься каждый день на поезде в Филадельфию выходило чересчур дорого. Они вместе поискали квартиру в Западной Филадельфии, и Ифемелу поразили гниющие буфеты в кухнях, мыши, сновавшие по пустым спальням.
– Общага в Нсукке грязная была, но хоть без крыс-о.
– Это мышь, – сказала Гиника.
Ифемелу уже собралась подписать договор на съем – если экономия означала жить с мышами, пусть так, – но тут подруга Гиники сказала им, что можно снять комнату на отличных, по университетским понятиям, условиях. Комната находилась в четырехкомнатной квартире с плесневелым ковровым покрытием, над пиццерией на Пауэлтон-авеню, на углу, где наркоманы время от времени роняли трубки для крэка – жалкие огрызки перекрученного металла, блестевшего на солнце. Комната Ифемелу – самая дешевая, самая маленькая, окнами на старую кирпичную стену соседнего здания. В воздухе витала собачья шерсть. Ее соседки – Джеки, Элена и Эллисон – выглядели почти взаимозаменяемо, каштановые волосы выпрямлены, клюшки для лакросса свалены в углу. По дому болталась собака Элены, здоровенная, черная, похожая на косматого ослика; иногда внизу лестницы возникала кучка собачьего дерьма, и Элена кричала, словно отыгрывая спектакль для соседок, роль, текст которой был всем известен:
– Ну ты и вляпался по-крупному, дружочек!
Ифемелу предпочла бы, чтоб собака жила на улице, где ей и место. Когда Элена спросила, почему Ифемелу за целую неделю после въезда ни разу не погладила ее собаку или не почесала ей за ухом, Ифемелу ответила:
– Не люблю собак.
– Это типа культурная особенность?
– В смысле?
– В смысле, я типа знаю, что в Китае едят кошатину и собачатину.
– У меня есть друг, дома, вот он любит собак. А я – нет, вот и все.
– О, – сказала Элена и глянула на нее, нахмурившись, как Джеки и Эллисон посмотрели на нее до этого, когда она сказала, что ни разу не посещала кегельбан, будто размышляли, как вообще можно стать нормальным человеком, не побывав в кегельбане. Ифемелу стояла на околице собственной жизни, делила холодильник и уборную, поверхностную близость с людьми, которых нисколько не знала. С людьми, жившими среди восклицательных знаков. «Великолепно! – часто говорили они. – Это великолепно!» С людьми, которые не терли кожу под душем: в ванной комнате громоздились шампуни, кондиционеры и гели, но не нашлось ни единой мочалки, и вот это – отсутствие мочалок – делало их для Ифемелу недосягаемо инопланетными. (Одно из самых ранних личных воспоминаний – ванная, ведро воды посередине, мама говорит: «Нгва, три между ног очень-очень хорошенько…», и Ифемелу чуточку перестаралась с луфой – чтобы показать маме, как здорово она может себя отмыть, и после этого несколько дней ковыляла, широко расставляя ноги.) Было в жизнях ее соседок нечто, происходившее по умолчанию, убежденная определенность, завораживавшая Ифемелу, так часто они говорили: «Пошли возьмем» – о чем угодно, что им нужно, будь то еще пива, пиццы, жареных куриных крылышек, алкоголя, словно это «возьмем» не требовало денег. Дома она привыкла, что люди сначала спрашивают: «Деньги есть?» – а потом строят подобные планы. Они бросали коробки из-под пиццы на кухонном столе, саму кухню оставляли в беспорядке на целые дни, а по выходным в гостиной собирались их друзья, холодильник набивали упаковками пива, на стульчаке возникали потеки засохшей мочи.
– Мы идем на вечеринку. Пошли с нами, будет веселуха! – сказала Джеки, и Ифемелу влезла в облегающие джинсы и блузку с американской проймой, одолженную у Гиники.
– Вы одеваться не будете, что ли? – спросила она своих соседок перед выходом – на всех троих были мешковатые джинсы, – и Джеки сказала:
– Мы уже одеты. Ты о чем вообще? – И хохотнула, словно намекая, что вот, дескать, еще одна иностранная патология проявилась.
Они отправились в студенческое землячество на Чеснат-стрит, где все топтались с крепким на водку пуншем в пластиковых стаканчиках, пока Ифемелу не свыклась с мыслью, что танцев не будет: здешние вечеринки означают топтаться и выпивать. Кругом мешанина затасканной ткани и растянутых воротов – студенты на вечеринке, вся одежда определенно изношена. (Годы спустя в блоге появится текст: «Что касается приличной одежды, американская культура до того самодостаточна, что не только не утруждает себя учтивостью самопредставления, но и превратила это в добродетель. “Мы слишком обалденны/заняты/круты/ненапряжны, что не морочим себе голову тем, как выглядим в глазах других людей, и поэтому ходим учиться в пижамах, а в магазин – в нижнем белье”».) Все постепенно напивались, и кто-то уже вяло лежал на полу, а прочие достали фломастеры и принялись писать на оголенной коже павшего: «Отсоси мне. Жмите, Шестые!»[96]96
«Филадельфийские Семьдесят шестые» (Philadelphia 76ers) – американский профессиональный баскетбольный клуб, выступающий в Национальной баскетбольной ассоциации; базируется в Филадельфии, назван в честь 1776 г., когда в Филадельфии была подписана Декларация независимости США.
[Закрыть]
– Джеки сказала, ты из Африки? – спросил ее юнец в бейсболке.
– Да.
– Вот это круто! – произнес он, и Ифемелу представила, как рассказывает об этом Обинзе и как будет изображать голосом эту фразу.
Обинзе вытащил из нее всю эту историю до последней нитки, перебрал все подробности, задал уйму вопросов, а иногда смеялся, и эхо летело вдоль телефонной линии. Она пересказала ему слова Эллисон: «Эй, мы идем взять перекусить. Айда с нами!» – и Ифемелу решила, что это такое приглашение, а значит, как это бывало с приглашениями дома, Эллисон или кто-то еще будет платить за ее, Ифемелу, еду. Но когда официантка принесла счет, Эллисон прилежно занялась подсчетами, кто сколько напитков заказал, у кого была закуска из кальмаров, – чтобы никто ни за кого не доплачивал. Обинзе счел это очень забавным и в конце сказал:
– Вот такая она, Америка!
Ифемелу это показалось потешным только задним числом. Она с трудом скрыла растерянность от такого вот ограниченного гостеприимства, а также и от всей этой возни с чаевыми – оплатой пятнадцати или двадцати процентов от счета официантке, – что выглядит подозрительно похоже на взятку, насильственную и действенную систему взяточничества.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?