Текст книги "Дух любви"

Глава вторая

Верфь братьев Кумбе прекратила свое существование, и сегодня там состоялись торги. Навсегда замолк стук молотка корабельного плотника, теперь всем распоряжались аукционист и представители фирмы Хогга и Вильямса. Территорию верфи заполнили любопытные, собравшиеся посмотреть на распродажу, и незнакомые лица, приехавшие из Плимута и других мест: владельцы магазинов, управляющие, которые слыхом не слыхивали о семье Кумбе и явились сюда с единственной целью – получить назад свои деньги.

Берта Кумбе сидела в гостиной у камина, два ее сына стояли по обеим сторонам от матери.

Они почти не обращали внимания на Дженифер, которая с побелевшим лицом тихо жалась к стене в углу комнаты; ведь она еще совсем маленькая и мало что понимает.

– Это сущие гроши, мама, – говорил Гарольд, – но вам с Дженни их хватит, пока она не вырастет и не сможет зарабатывать себе на жизнь. Я всегда полагал, что отец скопил более приличную сумму, но, похоже, он еще и помогал поддерживать дела на верфи. Теперь, конечно, эти деньги пошли прахом.

– И все же не стоит слишком беспокоиться, – сказал Вилли. – Я вполне могу выделять кое-что из своей зарплаты, да и Гарри тоже.

Берта пошарила в кармане и вынула носовой платок.

– Я всегда была против того, чтобы он состоял в этой ужасной спасательной команде, – сказала она. – Эти кошмарные похороны, это жуткое кладбище на семи ветрах… – Она высморкалась и бросила взгляд на Дженифер, которая смотрела на нее испуганными глазами. – Сбегай за передничком, Дженни, а то ты испачкаешь свое новое черное платьице.

Девочка молча повиновалась, и, взбегая вверх по лестнице, четко представила себе сырое, холодное кладбище. Ухватившись за перила, она увидела на вешалке в холле старый папин макинтош; от сквозняка, дувшего из двери гостиной, он медленно раскачивался, и Дженифер испугалась. Она сама не знала почему.

Снова съежившись в углу комнаты, она слушала разговор, то улавливая его смысл, то погружаясь в собственные мечты.

Голоса не смолкали:

– …каждый день, который я провожу в Плине, делает меня все более и более несчастной. Пожалуй, лучше тебе, Гарольд, присматривать здесь за домом, у меня просто нет сил на это. Конечно, мы с Дженни можем жить с мамой в Лондоне.

Куда они собираются? Что должно случиться? Вся сжавшись, она сидела в своем углу, боясь, как бы ее не увидели и не отослали из комнаты.

– Это самый лучший выход.

Слова, слова… Губы взрослых быстро шевелятся, высокие фигуры, звеня деньгами в карманах, стоят у камина, мама в своем кресле решает, что делать.

Просыпаясь утром, она бросала взгляд на кровать – посмотреть, не вернулся ли он ночью. Но мама лежала одна, ее лицо было обращено к потолку, глаза закрыты. И рядом с ней не было человека с растрепанными волосами и лицом, зарытым в подушку.

Угроза Лондона все приближалась, уже послезавтра, уже завтра. У дома был странный, непривычный вид. Ковры сняты, кое-что из мебели исчезло. Там, где на стенах висели картины, темнели большие коричневые пятна и торчали маленькие черные гвозди.

В спальне стояли чемоданы с уже собранной одеждой, на полу валялись обрывки оберточной бумаги. Платяной шкаф и выдвинутые ящики комода были пусты; в углу комнаты высилась небольшая кучка вещей, которые мама решила выбросить: сломанная рамка от фотографии, старая перчатка, несколько заколок и полинявшая красная розетка с туфельки Дженифер. Пыльные, брошенные вещи; Дженифер, дрожа, отвернулась от них и на цыпочках вышла из комнаты, которая вдруг стала такой большой и пустой.

В тот вечер у них был необычный ужин: яйца, бекон и мясные консервы с хлебом. Джем уже кончился. Дженифер тошнило, и где-то внутри она чувствовала боль, которую не могла объяснить. Только мысль о том, что утром она наденет новые сапожки, удерживала ее от слез.

И вот этот день настал. Мама встала рано, часов в шесть, и принялась засовывать в чемодан последние вещи.

Гарольд и Вилли все время бегали вверх и вниз по лестнице.

«Как быть с ключами?» – крикнул кто-то из холла.

Чтобы хоть немного утешиться, Дженифер, крадучись, переходила из комнаты в комнату. Ей казалось, что двери и окна смотрят на нее с укоризной, кровать, на которой она больше не будет спать, стояла голой и выглядела странным предметом, сделанным из серой проволоки с плотными узлами.

В трещине пола застряла старая булавка, под умывальником валялись ее старые сандалии, которые мама разрешила оставить. В мыльнице лежал полупустой тюбик зубной пасты.

– …не мешайся под ногами, Дженни. Так мы никогда не уедем. Нет, брось этот мусор… Гарольд… Гарольд… поднимись наверх и свяжи портплед…

Дженифер ходила за ними, топоча своими новыми сапожками, в которых ей было совсем не так удобно, как тогда, когда она примеряла их в магазине. Сапожки немного жали. Она вдруг побледнела, и ее глаза наполнились слезами.

– Мама, – жалобно сказала она, – мама, мне нехорошо.

Принесли таз, и ее вырвало.

– Я не хочу уезжать, – крикнула она, – я не хочу уезжать!

Мать ее поцеловала, но через вуаль поцелуи казались слишком влажными, а рука в перчатке не могла утешить.

Гарольд и Вилли с безнадежным видом стояли у двери.

– Послушайте… мы теряем время. Автомобиль будет здесь через пять минут.

Мать натягивала на Дженифер шерстяное пальто, надевала ей на голову тесную велюровую шляпу, засовывала резинку под подбородок.

– Ах! Я не хочу ехать, ах, пожалуйста, я не хочу ехать.

Но ее тащили вниз, в руках у нее был игрушечный медведь, и ей казалось, что весь холл полон людьми, которые пожимают маме руки и о чем-то громко разговаривают.

И вот они уже в автомобиле, и Дженифер едва хватает места между мамой и Вилли.

Шофер завел мотор.

– До свидания… до свидания…

Она смотрела, как Дом под Плющом остается позади, пустой и одинокий. В открытом окне спальни на ветру нелепо развевалась занавеска.

Глава третья

Самое раннее воспоминание о Лондоне у Дженифер Кумбе было связано с сигналом горна, долетавшим из казармы в конце улицы. Под его звуки она просыпалась по утрам и засыпала вечерами. Они постоянно напоминали ей, что Плин далеко и что шум моря уже никогда не донесется до ее слуха. Горн врывался в ее сны, она внезапно просыпалась и, открыв глаза, видела незнакомую комнату с массивным шкафом и тяжелыми портьерами, а за окном ряды черепичных крыш и множество уходящих вдаль труб.

Затем с лестничной площадки, а потом из коридора слышался шум и позвякивание кувшина с водой. Стук в дверь, и в комнату входила служанка по имени Этель. Тяжело ступая, она подходила к окну и с грохотом раздергивала портьеры. Дженифер казалось странным, что ей прислуживают, и она обязательно подружилась бы с Этель, если бы у той не было коричневой бородавки на подбородке. Она тихо соскальзывала с кровати и начинала одеваться.

Гонг созывал всех к молитве. Дженифер вместе с матерью должна была спуститься в столовую и стать на колени перед стулом. Тем временем в комнату крадучись входили обитатели пансиона. Со своего места в углу Дженифер через приоткрытую дверь видела, как они спускаются по лестнице. Она заметила, что, подойдя к столовой, они мгновенно надевают другие лица, с их губами происходит что-то непонятное, носы вытягиваются, а ноздри раздуваются. Затем из холла доносилось шуршание, и Дженифер слегка съеживалась, зная, что к двери подошла бабушка. Та, покачиваясь из стороны в сторону, входила в комнату: огромная грудь вздымается под черным платьем, седые волосы, словно птичье гнездо, зачесаны высоко надо лбом. Идя по комнате, она что-то тихо ворчала, и у нее уходило минуты три на то, чтобы усесться в кресле, поставить ноги на скамеечку и раскрыть перед собой Библию.

Дженифер прислушивалась к стуку очков, которые бабушка носила на цепочке, затем раздавался низкий грозный голос: «Отче наш, иже еси на небесех…», и ему старательно вторил хор из нескольких голосов.

Постояльцы собирались за столом к завтраку. Дженифер смотрела на них поверх ободка своей чашки, но, если кто-нибудь замечал ее взгляд и заговаривал с ней, она отворачивалась и опускала голову, притворяясь, будто не слышит.

– Девочка просто робеет, ведь вокруг столько новых лиц, – оправдывалась мать. – Вообще-то, она очень разговорчивое маленькое создание.

Впредь Дженифер всегда пользовалась своей «робостью» как орудием защиты; она заметила, что если плотно закрыть рот и смотреть в пол, то никто не будет обращать на нее внимания и она сможет свободно предаваться своим мыслям.

И только бабушка догадалась, что это хитрость. Девочка знала, что бабушка постоянно за ней следит. Однажды она увидела, как внучка, вынув изо рта кусок мяса, спрятала его под ложку, и с тех пор ни на миг не сводила с нее глаз, стараясь прочесть ее мысли.

– Берта, милая, – проговорил грозный голос, – боюсь, что этот ребенок слишком привередлив в еде.

– Ах нет, мама, что вы, с едой у нас никогда не было никаких сложностей. Ведь тебе нравится это вкусное мясо, Дженни?

– Да, – пробормотала Дженифер с набитым ртом, снова и снова пережевывая кусок жира, хотя и знала, что обмануть бабушку ей не удастся. – Можно мне спуститься вниз?

Она выскользнула из-за стола и, выбежав в вестибюль, вынула изо рта последний жирный кусок мяса и спрятала его в горшке с папоротником, листья которого никто никогда не удосуживался очистить от пыли. В этом вестибюле постояльцы-джентльмены мыли руки, вешали пальто и, если шел дождь, оставляли раскрытые зонты. Он представлял собой конец маленького коридора перед лестницей, ведущей в подвал. Дженифер его очень любила. Здесь к ней возвращалось знакомое чувство безопасности, запах твидового пальто на вешалке напоминал папу, а макинтоши были такими же старыми и потертыми, как его. Иногда мужчины оставляли здесь раздавленные на полу сигареты.

Дженифер ждала, когда они выйдут из столовой и спустятся в вестибюль, где они улыбались и смеялись, словно радуясь вновь обретенной свободе. Они никогда не гладили ее по голове, никогда не говорили глупостей и относились к ней так, словно она была одной из них. Они на весь день уходили из дома и возвращались вечером. Она высовывалась из окна и не без интереса наблюдала, как они поднимаются по ступеням и шарят в карманах, ища ключи.

Кусая палец, она выходила в холл и, когда они говорили: «Привет, Дженни», хоть это и было ей очень приятно, отводила взгляд в сторону.

Она шла за ними в коридор, прислушиваясь к их обрывочным разговорам. Ей нравилось то, как тщательно они моют руки, намыливая их мылом и снова и снова подставляя под струю воды, после чего они расстегивали брюки и входили в уборную, обращая на нее не больше внимания, чем на кошку.

Женщины держали себя иначе; радуясь любой возможности побыть с ней, они шептали ей что-то на ухо, осторожно уводили ее к себе и закрывали дверь, чтобы никто этого не заметил.

Целую неделю коридор был для Дженифер единственным развлечением, ведь она почти не выходила из дома, поскольку считалось, что ее мать «устраивается на новом месте». Но однажды вечером бабушка заметила, что, как только в коридоре начинают звучать голоса, девочка тут же исчезает из столовой. Ей надо было поговорить со служанкой, и когда она проходила через холл, грузно опираясь на палку, то увидела возле двери в коридор маленькую фигурку, мимо которой один из постояльцев направлялся в уборную.

– Дженифер.

Девочка испуганно вздрогнула, обернулась и увидела свою массивную бабушку, которая впилась в нее пристальным взглядом.

– Дженифер, что это ты делаешь в коридоре для джентльменов?

Чувствуя себя настоящей преступницей, она покраснела и, не дожидаясь продолжения, убежала.

После чая Дженифер склонилась над книгой с картинками, которую держала на коленях, но так и не перевернула ни одной страницы; как слепая она смотрела на книгу, прислушиваясь к обрывкам разговора и ожидая, что вот-вот голоса надолго замолкнут и бабушка скажет: «Дженифер, ты должна объяснить нам, что ты делала в коридоре».

Пришло время ложиться спать, но ей так ничего и не сказали. Ни на следующий день, ни через день об этом случае тоже не упоминали, но она больше не приближалась к мужчинам, и, если кто-нибудь невзначай говорил: «Ах, должно быть, я оставил его в коридоре», у нее обрывалось сердце, а лицо и руки начинали гореть.

Неделя проходила за неделей, но они по-прежнему жили в бабушкином пансионе, а папа так и не приехал.

Дженифер никто ничего не рассказывал, и ей приходилось слушать, что говорят друг другу люди, и строить разные догадки. Однажды мама прочла письмо от Гарольда… «Как непривычно видеть наш старый дом запертым. Вилли уплыл вчера в отличном настроении, и мне его ужасно не хватает. Верфь представляет собой весьма унылое зрелище, кузены Том и Джеймс очень подавлены всем случившимся. Их положение просто ужасно. Старый корабль по-прежнему лежит в иле и, похоже, так и будет лежать, пока не развалится. Бедный отец, я рад, что он никогда об этом не узнает…» Здесь мать сложила письмо и спрятала его в карман.

Чего папа не узнает? Почему он не должен знать? Дженифер с укоризной посмотрела на маму, но та повернулась к бабушке и о чем-то с ней заговорила. Почему они никогда не упоминают при ней его имени? У них есть какой-то секрет, которым они не хотят поделиться, и они такие умные, что их не поймаешь. Они обращаются с ней как с маленькой. Она и боялась узнать этот секрет, и чувствовала, что должна это сделать.

Дженифер обхватила колени руками и стала кусать ногти. Она обдумывала план, который помог бы ей склонить бабушку и мать к откровенности. Мать шила у раскрытого окна, время от времени бросая взгляд на жаркую, душную улицу и проходившие по ней омнибусы. Бабушка водрузила на нос очки и раскрыла вечернюю газету.

Дженифер подошла к матери и сделала вид, будто играет с бахромой на портьерах. Зная, что это вызовет раздражение, она раскачивала бахрому из стороны в сторону.

– Дженни, перестань.

Дженифер повиновалась и потянула мать за руку:

– Когда мы поедем домой?

Ответа не последовало.

– Мама, когда… когда мы поедем домой?

Теперь ее голос больше походил на хныканье, жалобное, недовольное.

– Не приставай, Дженни. Ступай и займись чем-нибудь.

– Но я хочу знать, когда мы поедем домой.

– Дорогая, мы вовсе не собираемся ехать домой, теперь мы живем в Лондоне, и тебе это прекрасно известно. Отпусти мою руку. Может быть, тебе хочется куда-нибудь?

Дженифер перешла на середину комнаты. Она видела, что бабушка не сводит с нее сурового, неодобрительного взгляда.

Итак, бежать ей некуда. Плин для нее потерян.

Бабушка отложила газету и зевнула. Самое время попытать счастья у нее.

– Где мой папа? – спросила Дженифер.

Никто не ответил, и ей стало немного страшно.

Лицо матери сморщилось, и на нем появилось какое-то странное выражение.

Щеки бабушки густо покраснели.

Дженифер взялась за ручку двери, немного подождала и затем, испугавшись собственной отваги, заговорила смело, грубо.

– Я думаю, что папа умер, – сказала она.

И когда они даже не попытались отчитать или укорить ее, а лишь смотрели на нее пристальным, напряженным взглядом, по их молчанию она поняла, что наконец-то узнала правду.

Глава четвертая

Судостроительная верфь «Томас Кумбе и сыновья» опустела; на ней уже не было ни строевого леса, ни оборудования. Умолк стук молотка, не слышалось пронзительного пения пилы. Кораблям для ремонта и переоснастки приходилось плыть в другие места, яхтсмены в поисках проектировщиков и строителей для своих судов были вынуждены отправляться в дальний конец бухты. Эллинг в углу верфи перешел в собственность инженера, нуждавшегося в дополнительном помещении; он оборудовал свой гараж на том самом месте, где строилась «Джанет Кумбе». По бывшей верфи бродили молодые механики в промасленных комбинезонах, с гаечными ключами в руках, в ворота въезжали и выезжали фордовские грузовики, наполняя воздух, некогда пахший просмоленными канатами и дегтем, запахом бензина и машинного масла. Здание большого, просторного склада, где обстругивал и отделывал свои корабли Томас Кумбе вместе с сыновьями, продано не было. Его тезка и внук Томас и кузен Джеймс дорожили этим местом, последним, что осталось от некогда процветавшего предприятия. Однако использовали они его уже не как производственное помещение, в котором обитало вдохновение, а как убогий и ничем не приметный пакгауз. Зимой там держали катера и парусные суденышки, которые летом служили для увеселительных прогулок. За небольшую плату там можно было оставить весельные лодки и шлюпки.

После смерти отца, отъезда матери и сестры в Лондон, продажи верфи и ухода брата в море Гарольд Кумбе не хотел оставаться школьным учителем в Плине.

Дом со всем содержимым выгодно продали, и Гарольду было тяжело каждый день по пути в школу проходить мимо родного гнезда, видеть в его дверях чужих мужчин и женщин, а в окнах – чужих детей. После нескольких месяцев раздумий он уволился из школы, предварительно договорившись о работе в Лондоне.

В последний вечер, проведенный им в Плине, Гарольд поделился своими планами с лучшим другом и любимым кузеном отца фермером Фредом Стивенсом. Фреду было сорок два года, и он упорно поддерживал Кристофера в процессе Кумбе против Хогга и Вильямса.

– Я не хочу бросать преподавание, кузен Фред, – сказал Гарольд. – Возможно, оно и не обеспечит мне высокого положения, но это отличная работа, и я горжусь ею.

– Думаешь, что сможешь тянуть эту лямку, работать не покладая рук без всякой надежды на повышение, да еще в Лондоне, где таких юнцов, как ты, пруд пруди?

– И все же я намерен попытаться. Мне больно уезжать из Плина, но, в конце концов, я родился и до девяти лет жил в Лондоне. К тому же там мама и Дженни. Бедняжка, что ей пришлось пережить. В пансионе, да еще с моей старой бабушкой ей не слишком сладко.

Фред Стивенс с отвращением свистнул:

– Жаль, что твоя мать поспешила сбежать. Они с Дженни могли перебраться сюда, им были бы только рады. Не далее как вчера Нора мне об этом говорила. Да и Джону компания Дженни пошла бы на пользу. Единственному ребенку в семье всегда грозит опасность вырасти избалованным, так ведь?

– Только не Джону, – рассмеялся Гарольд. – У вашего парня голова на месте. Кому, как не мне, это знать, ведь в школе он у меня учился. На слова он не горазд, но думает как надо. Славный мальчик.

– Ты считаешь? – Довольный отец улыбнулся.

– Да, считаю. С Джоном будет все в порядке.

Вскоре Гарольд собрался уходить.

– Пожалуй, мне пора, кузен Фред, хоть прощаться и не хочется. Вспомните обо мне завтра вечером, когда я уже буду в Лондоне. Вскоре меня снова потянет в Плин. Если сумею, то постараюсь уговорить маму приехать сюда на каникулы, правда для этого придется выдержать целое сражение. Хотя, возможно, через год-другой город ей изрядно надоест и она станет мечтать о деревне, как вы полагаете?

– Никогда не знаешь, чего ждать от женщин, – улыбнулся Фред. – Во всяком случае, она всегда может прислать сюда Дженни, если девочка будет плохо выглядеть и ей надо будет сменить обстановку. Нора о ней как следует позаботится. Да и Джон постарается не ударить в грязь лицом и составит ей неплохую компанию, верно, Джон? Где этот мальчишка? Джон?

В окне появилась голова.

– Иди сюда и попрощайся с Гарольдом. Завтра он уезжает в Лондон.

Мальчик перелез через подоконник. Одиннадцатилетний Джон Стивенс был не по возрасту высок и не всегда знал, что делать со своими длинными ногами. У него были голубые, как у отца, глаза, волосы падали на лицо.

– Жаль, что вы уезжаете, – отрывисто проговорил он.

– Мне тоже жаль, Джон, но так уж вышло, и жалобами не поможешь.

Мальчик кивнул:

– Думаете вернуться?

– Собираюсь. Мне было бы совсем скверно, если бы я думал, что больше никогда вас не увижу, всю нашу семью, Плин… и все остальное.

– Конечно вернется, и Вилли тоже вернется. Через пару лет ты сколотишь состояние и обоснуешься здесь в тишине и покое. – Фред весело рассмеялся. – А Вилли ради собственного удовольствия будет приводить сюда какой-нибудь огромный океанский лайнер. Кстати, Гарольд, как у него с этим радиоделом?

– Отлично, кузен Фред, похоже, он очень увлечен. Правда, я в этом ничего не понимаю.

– Да и я не больше твоего, но говорят, это будет чертовски полезно. Ну что ж, до свидания, мой мальчик, желаю удачи. Мы в Плине тебя не забудем. Не тяни с возвращением и не дай Лондону себя испортить. Передай от меня привет матери.

– До свидания, кузен Фред, и огромное спасибо за все, что вы для нас сделали. Ни Вилли, ни я этого никогда не забудем… До свидания, Джон, как-нибудь увидимся, верно?

– Конечно.

Гарольд пересек двор и вышел за ворота фермы. Юный Джон, нахмурясь, смотрел ему вслед.

– О чем задумался, сын? – спросил Фред.

– Он не вернется, – медленно проговорил мальчик.

– Что значит «не вернется»? Конечно вернется. Застрянет в Лондоне года на два, а потом вернется домой, в Плин.

– Нет, – возразил Джон. – Наверное, я сказал глупость, но мои предчувствия обычно сбываются. Помнишь, что я тебе говорил про дядю Кристофера? Ты тогда посмеялся, но я словно знал наперед.

– Послушай, сын, ты становишься сущим пророком, вечно накликаешь всякие беды. Выкинь этот вздор из головы, неужели ты не понимаешь, что это просто глупо? Нам с мамой не по душе твои нездоровые фантазии. Понял?

– Понял.

Мальчик, насвистывая, выбежал из дома и перепрыгнул через низкий забор. Затем вынул из кармана рогатку, прицелился в фазана, который пролетал над жнивьем, и, промахнувшись, зашагал через поле к вершине холма, откуда открывался вид на гавань и Полмирскую заводь. Внизу, слева от него, сквозь ветви деревьев виднелся разбитый корпус «Джанет Кумбе», справа – окутанная вечерним туманом колокольня Лэнокской церкви.

Засунув руки в карманы и полузакрыв глаза, Джон Стивенс, прищурившись, смотрел на раскинувшуюся перед ним картину.

«Не могу я отогнать чувства, которые вдруг приходят ко мне, – думал он. – Я знаю, что больше никогда не увижу Гарольда и Вилли и что корабль в заводи не развалится, пока с него не снимут носовое украшение. Отец и мама мне не верят, но когда-нибудь они поймут».

С поля до него долетели крики подростков, он помахал им рукой, рассмеялся и, забыв о своих мыслях, побежал вниз.

Гарольд собирал чемодан. Закрыв его, он выпрямился, вздохнул и посмотрел из окна на гавань.

– Я вернусь, – прошептал он. – Через год-другой Лондон маме надоест и все мы снова будем жить здесь, Вилли, Джени и я. Это земля моего отца, моего деда и прадеда. Мы тоже принадлежим ей, нас так же не отнять у нее, как Вилли не отнять у моря. Мы вернемся к тебе, Плин, вернемся через год или два.

В мыслях он уже строил планы будущей счастливой жизни, длинной череды лет покоя и исполнения желаний; но то были не более чем мечты.

– Через год-другой, – сказал он.

Стояла осень 1912 года…