Текст книги "Дух любви"

Глава тринадцатая

Джозеф ходил взад-вперед по комнате, его голова пылала, душа истекала кровью; внизу жена и дети дрожали за него, не в силах помочь, не в силах исцелить.

Звук шагов не умолкал весь день и всю ночь, которую Энни провела в комнате Кэтрин, и стих только на рассвете: Джозефа сломила усталость.

Когда на следующий день он поднялся с кровати, его лицо словно окаменело, глаза были пусты и лишены выражения.

С тех пор имя Кристофера было забыто, отец так и не узнал, какие причины заставили сына покинуть корабль. Приходили письма, но он их даже не распечатывал.

Атмосфера в Доме под Плющом изменилась, стала тяжелой, почти невыносимой. Джозеф был строгий хозяин. Никакого смеха, никакого веселья.

Альберт и Чарльз были рады бежать из родительского дома: Альберт – на свой корабль, Чарльз – в свой полк. Энни и ее падчерица остались присматривать за злобным драконом, который некогда был Джозефом. Если бы они были сильнее, если бы они обладали хоть каплей мужества и проницательности, возможно, им и удалось бы помочь ему вновь стать самим собой. Но они были робки и запуганы; прибегали на каждый его зов и, дрожа, склоняли перед ним голову. Он запретил им выходить из дома, кроме как за покупками, но и в таких случаях им надлежало вернуться в назначенное время. Если они хоть на минуту опаздывали, он ждал их на пороге с часами в руке, готовый разразиться потоком брани.

Раз в неделю им разрешалось посещать родственников, но в дом никого не приглашали, и даже соседи были теперь лишены их общества. Кэтрин было запрещено разговаривать с молодыми людьми, и она понимала, что ее шансы выйти замуж крайне невелики, почти безнадежны. Ни у кого не хватало смелости искать расположения дочери Джозефа. Она видела, что обречена на горькое одиночество, обречена жить старой девой в доме своего грозного отца.

К Энни он относился как к рабыне, как к жалкой служанке; ее здоровье и молодой задор медленно убывали, глаза угасли и потеряли блеск, щеки впали и побледнели.

Теперь в Доме под Плющом не было молодых людей, которые занимались бы тяжелой работой, и женщинам приходилось самим выполнять ее.

Слишком запуганные, чтобы жаловаться или восстать против его тирании, они скребли каменные полы, носили из погреба уголь, а он тем временем стоял рядом и, смеясь, смотрел на них. Он часто тянул Энни к зеркалу и показывал ее осунувшееся, усталое отражение.

– Двадцать три? Ты выглядишь на сорок. Думаю, теперь по тебе не стал бы вздыхать ни один мужчина.

Он никогда к ним не прикасался, не бил, его жестокость была более изощренной, более утонченной. Они с ужасом ждали той минуты, когда сядут вместе с ним за стол и им придется внимать каждому его слову и выслушивать страшные истории, которые он рассказывает.

А он тем временем пристально глядел перед собой холодными, пустыми глазами, которые будто не ведали об их присутствии, глазами, обращенными в неведомые глубины отчаяния, куда его жена и дочь не осмеливались заглянуть.

Больше всего Энни страшилась ночей рядом с ним, когда он, не давая ей заснуть, либо до рассвета ходил по комнате и громко разговаривал с ней, либо терзал ее расспросами о том, что она делала, о чем думала минувшим днем, требуя, чтобы она ничего от него не скрывала.

Днем молодые женщины, оставшись вдвоем, в отчаянии задавались вопросом, какое утешение приносит ему такая жизнь или, точнее, полный отказ от жизни. Но ответа не было. Искра рассудка, которая еще теплилась в Джозефе, иногда вспыхивала, побуждая его задать себе самому такой же вопрос, что он и делал с ужасом и отвращением, но тут же гасла, оставляя его на растерзание недремлющим демонам. Он уже не мог остановиться, он должен был неизменно идти вперед, какой бы конец судьба ему ни уготовила. Нет пути назад, нет возврата.

Так прошел год и начался следующий.

Джозеф понятия не имел, как долго осталось ему влачить такое существование; он знал одно: надо ждать, пока не придет конец. Весной 1890 года Энни узнала, что снова ждет ребенка, и, собрав остатки смелости, сказала об этом мужу.

Он слушал жену, не сводя с нее холодного, тяжелого взгляда, и когда она в конце жалобно попросила хоть знаком дать ей понять, что он не сердится, Джозеф пожал плечами и отвернулся:

– С чего бы мне сердиться? Ступай, Энни, и оставь меня одного. Думаю, я ничего не скажу младенцу, когда он появится. Все это мне безразлично.

Тем не менее, когда она покорно выходила из комнаты, он следил за ней взглядом и чуть было не позвал назад, чтобы сказать доброе слово. Но она уже поднималась по лестнице, и он решил не возвращать ее из опасения, как бы она не подумала, будто смягчила его своей новостью. Однако при этой мысли в нем что-то шевельнулось, что-то от былого слепого идеализма, обломки которого лежали под его мертвым сердцем. Другой сын заменит утраченного. Что-то от него самого, что не сбилось с пути, но сохранилось как луч надежды, как обещание возврата былой красоты.

Шло время, с женой Джозеф почти не разговаривал, но был не так груб, как прежде.

Примерно тогда Энни и возобновила дружеские отношения с Филиппом Кумбе. Однажды, когда по пути в магазин она проходила мимо его конторы, он вышел из двери и преградил ей дорогу. Филипп избегал Энни с самого дня ее свадьбы и, пожалуй, впервые с тех пор столкнулся с ней лицом к лицу. Энни опустила глаза и хотела обойти его, но он заговорил с ней, и у нее не хватило решимости пройти мимо.

– Энни, – сказал он, – разрешите мне поговорить с вами.

Он протянул ей руку, и она ее приняла, нервно оглядываясь и что-то бормоча про мужа.

– Не бойтесь. Войдем. – Он ввел ее в контору и захлопнул дверь.

Энни разрыдалась и закрыла лицо руками.

– Не плачьте, – сказал Филипп, – это вам не поможет. К тому же я вовсе не собираюсь упрекать вас за ваше злосчастное замужество. В свое время я предупреждал вас, но вы были слишком молоды и слишком неопытны, чтобы понять.

Энни раскачивалась на стуле, по ее щекам градом катились слезы.

– Кроме моей падчерицы Кэтрин, никто не знает, что мне пришлось вынести, – всхлипывая, проговорила она. – Не знаю, как мы еще живы. Последние два года… мистер Филипп, чем я заслужила такое наказание? Может быть, это Господь обрушил на меня Свой гнев за то, что еще до свадьбы я слишком вольно вела себя с Джозефом. О боже мой! Когда теперь я думаю об этом, то понимаю, что была скверной девчонкой. Я была как в бреду, я не понимала…

– Конечно, то была не ваша вина. Во всем виноват мой проклятый брат, он сполна заслужил все несчастья, которые ему выпали.

– Что вы, мистер Филипп, я была бы не права, если бы стала обвинять во всем только его. Бедный Джо очень упал духом, когда почти перестал видеть, да ко всему еще эта беда с Крисом. От этого удара он так и не оправился.

– Я так и думал, Энни. Корабль регулярно возвращается, но он ни разу не удосужился спуститься в гавань и хотя бы взглянуть на него.

– Это так, мистер Филипп. А ведь когда-то он только и думал что о своей драгоценной старой шхуне, ради нее даже обо мне забывал. Тогда мне было обидно и больно, но теперь я многому научилась.

– Кристофер Кумбе когда-нибудь пишет?

– Ах! Он пишет братьям и отцу писал много раз, но Джо оставляет его письма непрочитанными. Жестокий и бессердечный он человек, мистер Филипп.

– Мне было бы легче видеть вас мертвой, Энни, чем несчастной с ним. Почему вы его не оставите?

– Куда мне идти, мистер Филипп? Женщина не может оставить мужчину, с которым обвенчана. Я, во всяком случае, не могла бы при всем горе, которое он мне причиняет. К тому же из-за своих глаз он совсем беспомощный.

– Сентиментальность, смешная сентиментальность. Послушайте, вам всего двадцать пять лет, вы не должны впустую тратить свою жизнь. И вовсе не обязательно оставлять Джозефа без помощи. Садмин – вот самое подходящее для него место, и вам это отлично известно.

– Ах! Мистер Филипп… сумасшедший дом? Ах, как ужасно! Конечно же, вы не имеете в виду сумасшедший дом?

– Боюсь, что именно его, Энни. Мой брат не отвечает за свои действия, и я сторонник того, чтобы поместить его в заведение, где он не сможет никому причинить вреда.

– Нет, мистер Филипп. Об этом даже думать нельзя! Джо очень странный и жестокий в душе, но он никогда меня и пальцем не тронул. Нет причин запирать его в лечебнице.

– Не тронул, так тронет.

– Не думаю.

– Что побуждает вас говорить так?

– Ему уже лучше, мистер Филипп. С тех пор как я рассказала ему про свою новость, он постепенно становится похож на себя прежнего.

– Какую новость?

– В Рождество появится новый ребенок.

Филипп поднялся со стула, на котором сидел рядом с Энни, и, повернувшись к ней спиной, отошел к окну. Некоторое время он стоял молча.

– Я хочу, чтобы вы видели во мне друга, Энни, всегда… и приходили сюда в любое время, когда пожелаете. Ближайшие месяцы будут для вас не слишком легкими, поэтому, прошу вас, когда вам станет плохо, не раздумывая, приходите ко мне. Обещаете?

– Да, мистер Филипп.

– Можете называть меня просто Филипп… мы ведь друзья, не так ли?

– Благодарю вас… Филипп. А сейчас мне надо идти.

– Всего доброго, Энни.

Так прошло лето, вновь наступила осень, дни стали короче, задули холодные ветры. Бо́льшую часть времени Джозеф проводил на маленькой кухне в Доме под Плющом. В нем теплилась надежда, что появление ребенка будет для него спасением. Иногда его мысли путались, что-то ускользало от него и надвигающаяся тьма грозила целиком поглотить его. Он хватался руками за голову и сжимал пальцами виски.

Он понятия не имел о визитах жены в контору его брата. Теперь она ходила туда регулярно, иногда два раза в неделю, и уже с нетерпением ждала этих часов, единственно светлых и безоблачных в ее жизни. Мало-помалу Филипп заронил ей в душу страстное желание вновь стать свободной, желание навсегда оставить Дом под Плющом и мужа.

За все долгие месяцы жестокости и невзгод мысль бросить его никогда не приходила ей в голову, и вот теперь, когда он стал проявлять к ней больше нежности, родилась эта мысль, коварные нашептывания Филиппа принесли свои плоды. Джо никогда не выздоровеет, ребенок будет только раздражать его, все может стать еще хуже, чем было, Джо – дикарь. Нет, Филипп, наверное, прав, хотя это так тяжело. Лучше отправить Джо в Садминский сумасшедший дом. Лучше для него, лучше для семьи. Она обещала верить Филиппу и будет ему верить. Он ее лучший друг, верный друг. Он всегда был таким благородным, таким самоотверженным. Когда Джо заберут в Садмин, где о нем будут должным образом заботиться санитары и врачи, где ему будет гораздо лучше и удобнее, чем в Доме под Плющом, этот верный друг приложит все силы, чтобы сделать ее счастливой.

Октябрь перешел в ноябрь, ноябрь в декабрь. Появления ребенка ждали на рождественской неделе.

Последнее время Энни была очень слаба – без сомнения, следствие этих ужасных лет. Кэтрин очень тревожилась, у врача был мрачный вид.

– Ей необходим покой, никаких волнений, никаких переживаний, – сказал он падчерице. – Мне не нравится, как все оборачивается. Малейшая неприятность – и результат будет гибельным. Да, ей можно иногда вставать, немного пройтись. Это ей не повредит, даже наоборот. Но позаботьтесь, чтобы она ни в коем случае не волновалась.

В канун Рождества Энни почувствовала себя достаточно сильной, чтобы прогуляться в Плин и навестить Филиппа. Кэтрин осталась дома, а Джозеф еще раньше ушел на ферму к Лиззи. Энни медленно спустилась с холма и прошла через город к большому дому на Мэрайн-террас, где Филипп жил в полном одиночестве, если не считать экономки и ее мужа-лакея.

Пока Филипп разливал чай, Энни лежала на диване. В тот день она оставалась у него до шести часов вечера, когда вдруг испугалась, что Джозеф уже возвращается с фермы. Филипп галантно поцеловал ей руки, пожелал не падать духом, и она ушла.

Ни один из них не заметил, что в углу дивана она оставила носовой платок, подарок мужа на первую годовщину их свадьбы.

Джозеф ушел с фермы только в половине одиннадцатого. Была прекрасная ясная ночь, над бухтой светила луна, морозный воздух пощипывал щеки. По улице небольшими группами бродили люди, взволнованные предвкушением рождественских праздников, большинство готовилось к ночной мессе в Лэнокской церкви. Скоро зазвонят колокола, и они с фонарями в руках потянутся вверх по тропе, взбирающейся на холм.

Проходя мимо Мэрайн-террас, в последнем доме Джозеф увидел свет и разглядел фигуру брата, расхаживавшего перед окном. Глядя на эту фигуру, Джозеф вспомнил, что наступает Рождество и через несколько дней у него родится сын. С этого момента его жизнь изменится, он забудет о злобе и ненависти.

Джозеф замер в нерешительности, затем поднялся по ступеням лестницы и позвонил.

Ему открыл заспанный лакей.

– Я брат мистера Кумбе. Пришел пожелать ему счастливого Рождества, – спокойно сказал Джозеф, после чего оттолкнул лакея и распахнул дверь комнаты, в которой видел фигуру.

При виде брата Филипп вскрикнул от удивления. Он сразу подумал об Энни.

– Ради всего святого, брат, что привело тебя сюда в такой час? Что-нибудь дома? Твоя жена?

Джозеф улыбнулся и, покачав головой, сел на диван.

– Нет, Фил, я пришел сам по себе. Пришел сказать, что я… – Его взгляд упал на платок в углу дивана. Слова вылетели у него из головы, и он продолжал сидеть, глупо уставившись на платок и указывая на него пальцем. – Зачем Энни оставила там свой платок? – начал он глухим голосом, у него закружилась голова, и он задрожал. – Энни была здесь, Энни была в этой комнате. Скажи мне правду… говори, или, черт возьми, я вырву ее из тебя.

Он, шатаясь, поднялся с дивана и шагнул к брату. Филипп побледнел:

– Осторожнее, Джо, не то пожалеешь.

Джозеф словно не слышал, прищурившись, он наклонился над Филиппом.

– И давно Энни повадилась тебя навещать? – крикнул он.

Филипп пожал плечами и презрительно улыбнулся:

– Ты что, пришел, чтобы устроить сцену? Ну так тебе это не удастся. Вон из моего дома!

– Энни давно водит с тобой дружбу? – повторил Джозеф. Его захлестнуло желание изо всей силы ударить этого человека по лицу, превратить его лицо в бесформенную массу. Топтать его ногами, крушить, наслаждаясь видом растекающейся крови.

Филипп отошел к противоположной стене комнаты.

– Энни была моим близким другом все последние месяцы, – спокойно проговорил он. – С тех пор как ты стал обращаться с ней как с животным, я делаю все, что в моих силах, чтобы дать ей то, чего не можешь дать ты.

– Ты говоришь, что Энни приходила сюда все эти месяцы… Энни посмела меня обманывать…

– Конечно она обманывала тебя, грязная ты скотина со свинскими повадками. Энни никогда тебя не любила.

– Проклятый лжец! – В голове Джозефа мысли с бешеной скоростью сменяли друг друга, они путались, перемешивались, терзая его мозг, лишая возможности думать.

– Тебе известно, что Энни ждет ребенка?

Филипп рассмеялся. Джозеф видел, как по лицу брата расплывается ухмылка, видел, как оскал его зубов превращается в безжизненную маску.

– И ты еще спрашиваешь меня об этом? У тебя хватает мужества спрашивать? Ты сумасшедший… ты безумец… твое место в доме для умалишенных. Джо, которого обманывали все эти месяцы, Джо, опозоренный муж. Ты сумасшедший… говорю тебе, ты сумасшедший.

При этих словах что-то оборвалось в мозгу Джозефа, он взмахнул кулаком и ударил брата между глаз. Филипп упал на пол и остался лежать неподвижно, как мертвый.

Джозеф, спотыкаясь, вышел из мрачного здания и бегом бросился вверх по холму к Дому под Плющом; он не видел ничего, кроме темных пятен, которые в дьявольской пляске кружились у него перед глазами.

Колокола Лэнокской церкви звали паству к полуночной мессе – он их не слышал; люди шли в сторону поля – он их не видел.

Джозеф распахнул дверь своего дома и поднялся в комнату над крыльцом.

– Теперь ты попалась. – С этими словами он зажег свечу и склонился над съежившейся от страха женой.

– Кейт! – вскрикнула она. – Кейт, беги за помощью, скорей… скорей…

Девушка в одной ночной рубашке ворвалась в комнату.

– Отец! – закричала она. – Отец, что вы делаете? Вспомните, что сказал доктор… ах! Отец, осторожнее.

Джозеф поднял свечу над головой:

– Значит, ты меня обманывала, да? Ты бывала у Филиппа, ты гуляла с Филиппом.

– О, Джо, дорогой, клянусь тебе, я не имела в виду ничего дурного. Он был так добр, что я…

– Ты меня обманывала. Разве этого мало?

– Джо, прости меня. Да, я тебя обманывала, но поговорим в другое время. Ах! Кейт, милая, мне так плохо… так плохо… беги за доктором.

– Значит, ты меня не любишь, а, Энни? Никогда не любила… он так и сказал… ну же, это правда?

– О, Джо, оставь меня. Сейчас я не могу обо всем рассказать тебе, прости меня… я поступила неправильно, но я была слаба… Джо, прошу тебя.

– Обманывала меня, ты… обманывала меня… Клянусь Богом, я заставлю тебя жестоко страдать за это.

Энни, шатаясь, поднялась с кровати и прижалась к стене, закрываясь от него руками.

– Так давай же… давай, – крикнула она, – убей меня и своего невинного ребенка! Я не стану тебя останавливать. Но прежде, чем умереть, я вот что скажу тебе… я тебя ненавижу… да, ненавижу и прокляну за все, что ты со мной сделал. После этого ты не будешь знать мира и покоя… станешь еще более одиноким, чем прежде. Люди будут еще больше сторониться тебя. В Плине тебя будут бояться и ненавидеть. Когда-то за один твой взгляд я готова была жизнь отдать, но твое холодное, гордое сердце я никогда не любила.

Джозеф покачнулся и уронил свечу на пол.

– Джанет! – крикнул он. – Джанет! – Дом звенел от его криков. – Джанет, – звал он, – Джанет, приди ко мне.

Он выбежал из дома и поднялся на скалы к развалинам Замка.

Джозеф упал на колени на жесткую, промерзлую землю и согнулся под тяжестью горя. Вдруг он почувствовал, что его головы касается чья-то рука, и ощутил присутствие рядом с собой живого существа. Он поднял страдальческие глаза и увидел рядом свою любимую, но не такую, какой он ее знал, а молодую и стройную, почти девушку. Шепча слова любви, она привлекла его к себе. И он понял, что она принадлежит прошлому, тому времени, когда он еще не родился, но сразу узнал в ней ту, что принадлежала ему, и только ему.

– Успокойся, любовь моя, успокойся, отбрось свои страхи. Я всегда рядом с тобой, всегда, и никто тебя не обидит.

– Почему ты не приходила раньше? – прошептал он, крепче прижимая ее к себе. – Они пытались отнять меня у тебя, весь мир черен и полон демонов. Дорогая, любимая, нет правды, нет для меня дороги, которую я мог бы выбрать. Ты поможешь мне, ведь правда, поможешь?

– Мы будем страдать и любить вместе, – сказала она. – Каждая радость, каждая боль твоей души и твоего тела будут и моими. Дорога сама скоро тебе откроется, и тогда мрак покинет твою душу.

– Я часто слышал твой шепот и внимал благословенным словам утешения. Ведь мы разговаривали друг с другом, одни в тиши моря, на палубе корабля, который есть часть тебя. Почему ты раньше никогда не приходила, чтобы вот так же меня обнять и прижать мою голову к своему сердцу?

– Я не понимаю, – сказала она, – не знаю, откуда мы явились, не знаю, как спала с моих глаз пелена и я пришла к тебе. Но я услышала, как ты зовешь меня, и ничто не смогло меня удержать.

– С тех пор как ты меня покинула, потянулись долгие трудные дни, я не следовал твоим советам и не оправдал твоей веры в меня, – сказал он. – Посмотри, какой я старый, мои волосы и борода поседели, ты же молода, моложе, чем я тебя помню, у тебя чистое девичье лицо и нежные, мягкие руки.

– Я не имею представления ни о том, что было, ни о том, что будет, но твердо знаю, что время непрерывно и здесь, в нашем мире, и в любом другом. Для нас нет разлуки, для нас нет ни начала, ни конца: мы неразлучны, ты и я, как звезды неразлучны с небом.

Тогда он произнес:

– Любимая моя, все шепчутся, будто я безумен, будто рассудок покинул меня и в глазах моих горит опасный огонь. Я чувствую, как ко мне подкрадывается тьма, и когда она окончательно наступит, я не смогу ни видеть, ни чувствовать тебя, тогда здесь останутся только пустота и отчаяние.

В эту минуту туча закрыла луну; он задрожал, и ему показалось, что он лежит на ее руках, как ребенок, ищущий утешения.

– Когда мрак начнет подступать к тебе, не бойся его, в эти часы я буду держать тебя так же, как держу сейчас, – утешила она его. – Когда, борясь с самим собой, ты утратишь способность видеть, слышать, я буду рядом, я буду бороться за тебя.

Джозеф закинул голову и увидел, как, вся белая, с улыбкой на устах, она стоит на фоне неба.

– Этой ночью ты ангел, – сказал он, – ангел, который стоит у Небесных врат, ожидая рождения Христа. Сегодня Рождество, и в Лэнокской церкви поют гимны.

– Пятьдесят лет или тысяча – какая разница? – сказала Джанет. – И то, что мы оба пришли сюда, тому доказательство.

– Значит, ты больше никогда меня не покинешь? – спросил он.

– Никогда, никогда не покину.

Джозеф опустился на колени и поцеловал ее запорошенные снегом ноги.

– Скажи мне, Бог есть?

Он заглянул ей в глаза и прочел в них истину.

С минуту они стояли рядом и, глядя друг на друга, видели себя такими, какими уже никогда не увидят на земле. Она видела перед собой мужчину, согбенного, измотанного жизнью, с буйными растрепанными волосами и страдальческими глазами; он же видел девушку, молодую и бесстрашную, с залитым лунным светом лицом.

– Доброй ночи, матушка, красавица моя, любовь моя.

– Доброй ночи, любимый, дитя мое, сын мой.

И вновь разлился туман и скрыл их друг от друга.

Теперь Джозеф не знал, не помнил о том, что случилось до этой встречи; его память угасла, рассудок помутился. Он спокойно спустился с холма, бесшумно вошел в Дом под Плющом, молча прокрался в свою старую комнату, в которой жил мальчиком и которая пустовала после отъезда Кристофера. Потом разделся, лег на кровать и заснул. Он не слышал ни тихих стонов Энни, ни приглушенного плача Кэтрин; его не потревожили даже приход врача и движение в доме.

Он проспал до самого утра первого дня Рождества. Проснувшись, он встал, оделся и спустился в кухню. Нашел что-то поесть и сел перед пустым камином. Какие-то люди нарушили его мирные размышления, и он попросил их оставить его в покое и дать ему посидеть в тишине. Нет, он никуда не пойдет, не выйдет из дома. Не будут ли они настолько любезны, чтобы дать ему отдохнуть в одиночестве? Он никому и ничему не принесет вреда.

В дверях, вытирая фартуком глаза, плакала какая-то девушка. Он предложил ей немного своего хлеба, ему было очень жаль видеть ее в слезах. Затем ее лицо сморщилось, и она ушла. «Интересно, кто это? – подумал он. – И почему в доме такая суета? То приходят, то уходят».

Подошел какой-то человек и сказал, что он врач. Но врач ему не нужен. Никто не болен. Кто-то взял его за руку и сказал, что его жена и новорожденный ребенок умерли.

Он покачал головой и улыбнулся: «Я не женат, и у меня нет ребенка… вы ошиблись».

Потом он повернулся к ним спиной и протянул руки к холодному камину.

«Может быть, кто-нибудь разведет огонь? – предложил он. – В это время года по утрам холодно».

Но они ушли и оставили его одного. Должно быть, забыли. Возможно, все это ему только приснилось. Впрочем, неважно, он и сам разведет огонь. Когда в камине начали потрескивать дрова и занялось веселое пламя, он потер руки и рассмеялся. Затем, вспоминая обрывки старых мелодий, стал тихо напевать себе под нос.

В гостиной он нашел кресло-качалку и принес его в кухню. Теперь можно было раскачиваться: назад-вперед, назад-вперед. Он мог смотреть на яркий огонь, слушать часы, слушать собственный голос, выводивший незатейливые мелодии. Это было очень славно, очень приятно. Кто-то сказал, что сегодня Рождество? Надо же, кто бы мог подумать?

Назад… вперед-назад… вперед. Кто-то заглянул в дверь.

Джозеф помахал рукой.

«Веселого Рождества! – крикнул он. – Веселого Рождества!»

Не было дней, не было ночей…

Филипп Кумбе сидел за письменным столом в своей конторе; на его голове и запястье были повязки. Он читал вслух почтовую открытку.

Дорогой мистер Кумбе,

к сожалению, я не могу приехать в Плин раньше одиннадцати утра.

Я бы просил Вас иметь кого-нибудь наготове с двуколкой, чтобы мы могли сразу отправиться в путь и как можно скорее добраться до Садмина.

Всегда готовый Вам служить,

Р. Тамлин.

P. S. Вы выяснили, есть ли в лечебнице свободные места? Если нет, то срочно пошлите туда телеграмму.

– Тамлин – это санитар, который будет сопровождающим, – сказал Филипп, кладя открытку на стол.

Сэмюэль и Герберт Кумбе кивнули; у них были мрачные лица и грустные глаза.

– Джозефа действительно необходимо увезти? – начал Герберт.

– Неужели вы сами не видите? – От нетерпения Филипп повысил голос. – Разве он не убил свою жену, своего несчастного ребенка, не говоря уже о его обдуманном и злонамеренном нападении на меня? Говорю вам, этот человек буйно помешанный, он опасен. Забудьте свою дурацкую сентиментальность, братья. Сегодня Джо поедет в Садмин. Я телеграфировал в лечебницу, там его ждут. Последнее слово за мной.

Они забрали свои шляпы и ушли.

В полдень у двери Дома под Плющом ждала двуколка. На дороге кучками стояли соседи. При появлении Филиппа Кумбе люди разошлись, встревоженные его суровым лицом и властными манерами. С ним был крепкого сложения человек, которого в Плине никто не знал. Они вместе вошли в дом. На безоблачном небе сияло солнце, в гавани искрилась синяя вода, на ветке дерева пел снегирь. С берега под причалом доносились детские голоса.

Буксир, дымя, тянул за собой шхуну. Солнце окрашивало розовым цветом ее паруса, пока их не свернули на реях. С палубы шхуны слышались крики и треск фала: убирали грот. Затем раздался грохот якорной цепи. На носу корабля ярко белела устремленная вперед деревянная фигура. «Джанет Кумбе» вернулась в Плин.

Несколько минут спустя Филипп Кумбе и санитар вышли из Дома под Плющом, между ними шел Джозеф. Его пальто было застегнуто на все пуговицы; он не пытался ни вырваться, ни убежать и спокойно позволил посадить себя в двуколку. Дыша на руки, чтобы их согреть, он с явным удовольствием улыбнулся норовистой лошади. Затем застыл на сиденье: большой, сгорбленный, немой и ни на что не реагирующий, безразличный ко всему, что его окружает. Филипп вполголоса разговаривал со смотрителем; Кэтрин плакала в дверях дома.

Джозеф взглянул через плечо на раскинувшуюся внизу гавань. Смотритель и Филипп сели в двуколку, кучер забрался на козлы. Двуколка с седоками спустилась с холма и покатила по улице города.

Когда они проезжали мимо причала, посреди гавани Джозеф увидел бросившую якорь шхуну. Она стояла на солнце. На какое-то мгновение свет вспыхнул в его глазах, засиял, как признание в любви. Затем Джозеф задрожал, и огонь погас, оставив вместо себя тяжелую, холодную дымку. Дома скрыли гавань от глаз, и двуколка понеслась по дороге, ведущей в Садмин.