Текст книги "Извилистые тропы"

Наступил понедельник. Дочь не появилась, и совет послал еще одно распоряжение, на этот раз с указанием, что «при необходимости юную особу могут доставить силой». Леди Хаттон взяла с собой нескольких вооруженных друзей и поехала по дороге к Стоуку, надеясь, что с мужем придется сражаться; однако хитрый Коук, видимо, почуя недоброе, выбрал другой путь и привез измученную Фрэнсис прямо к секретарю совета. Вероятно, она провела в его доме остаток дня и ночь. «Во избежание непредвиденных осложнений» совет «распорядился держать ее местопребывание в тайне до слушания дела, которое было назначено на завтра, и допускать до общения с ней только двух дам по выбору сэра Эдварда Коука и его супруги, что и было соответственно выполнено, сэр Эдвард Коук назвал имя леди Комптон, а его супруга леди Берли».

Хочется надеяться, что Фрэнсис хотя бы ненадолго уснула, а вот ее тетка леди Берли наверняка провела очень неприятный вечер, потому что леди Комптон, мать сэра Джона Вильерса и графа Бекингема (она побывала замужем три раза, третий за сэром Томасом Комптоном), была одной из самых вздорных и злобных мегер своего времени, переспорить ее могла разве что сама миледи Хаттон.

Во вторник пятнадцатого июля сэр Эдвард Коук предстал перед членами тайного совета. Он сразу же выдвинул контробвинение против своей супруги, заявив, что она намеревалась увезти их дочь во Францию, желая расстроить ее брак с сэром Джоном Вильерсом. Совет отказался обсуждать этот брак и потребовал, чтобы бывший лорд верховный судья дал объяснения по поводу выдвинутых против него обвинений, а обвиняли его «в нарушении общественного порядка и в применении силы». Сэр Эдвард Коук ответил, что вернул себе дочь в соответствии с законным правом. После чего совет постановил, что он через какое-то время будет вызван в суд Звездной палаты, а пока его дочь должна находиться под попечением генерального прокурора сэра Генри Йелвертона.

И вот 18 или 19 июля сэр Ральф Уинвуд выложил перед членами совета козырного туза. Он показал им письмо его величества, в котором тот одобрял все, что он, Уинвуд, сделал для заключения брачного союза между сэром Джоном Вильерсом и Фрэнсис Коук. Тайные советники оцепенели от ужаса. Что ж, если его величество поддерживает сэра Ральфа Уинвуда и сэра Эдварда Коука, его советники тоже будут их поддерживать. Судебный процесс в Звездной палате должен быть приостановлен. Генеральный прокурор взял на себя неблагодарный труд попытаться хоть как-то примирить сэра Эдварда Коука и его супругу. Насколько он в этом преуспел, мы можем узнать из постскриптума к письму его величеству, которое совет сразу же ему и отправил:

«Но сейчас можно считать, что дело подходит к благоприятному завершению; ибо мы видим, что брачный контракт окончательно согласован, более того, обе стороны – сэр Эдвард Коук и его супруга – примирились, а дочь, с обоюдного согласия ее отца и матери, отправлена в дом сэра Эдварда Коука, где и будет жить. Такому благополучному окончанию во многом способствовали бескорыстные усилия генерального прокурора Вашего Величества. Рассмотрение жалоб и дальнейшее судебное разбирательство приостановлены и предоставлены целиком на благоусмотрение Вашего Величества».

Вот что пишет Джон Чемберлен своему приятелю сэру Дадли Карлтону, давая подробнейший отчет об этом деле: «Ее (Фрэнсис Коук) отправили в Хаттон-Хаус с условием, что леди Комптон и ее сын будут посещать ее, – дабы не мытьем, так катаньем добиться ее согласия». Нам неизвестно, долго ли супруги прожили под одной крышей, но уж никак не больше полумесяца. Как бы там ни было, Хаттон-Хаус принадлежал леди Хаттон, а не сэру Эдварду, что, несомненно, было еще одной из причин для раздора. В начале августа Коук перевез дочь в Кингстон к своему сыну от первого брака сэру Роберту Коуку, и леди Хаттон тотчас же переселилась в этот город, чтобы видеться с дочерью каждый день и давать отпор леди Комптон и метящему в женихи Джону Вильерсу всякий раз, как они явятся ее обхаживать.

А что же хранитель печати, Фрэнсис Бэкон? Опустошенный, измученный, он уехал из Лондона в Горэмбери, как только дела в совете завершились. Будем надеяться, печась о его благе, что все это время его супруга гостила у своей матери, потому что в Горэмбери Фрэнсиса ожидало общество того, кто мог с радостью разделить его досуг, вдохнуть в него силы, читать в рукописи его magnum opus, смеяться вместе с ним, сочувствовать, беседовать обо всем на свете, кроме брака, – словом, друг, которого он не видел десять лет, католик, отказавшийся присутствовать на англиканских богослужениях, изгнанник, который скитался все эти годы по Европе и которому наконец позволили вернуться под личное наблюдение Фрэнсиса при условии его безупречного поведения, – Тоби Мэтью.

13

Тоби должно было исполниться в октябре сорок. Его другу и наставнику было пятьдесят семь. Интересно, сильно ли их поразили изменения во внешности друг друга и, может быть, в манере, которые произошли с обоими за десять лет разлуки? Фрэнсис, несомненно, постарел: проседь в волосах, складки у носа и у губ, легкая отечность под глазами, все это говорило о том, что он приближается к шестидесяти. Сказались долгие часы работы и днем, и по ночам. Но в уголках глаз по-прежнему таился юмор, легкая насмешка.

Единственное описание внешности Тоби, которое до нас дошло, мы находим в постскриптуме к письму Чарлза принца Уэльского к своему отцу королю, написанному в 1623 году, где он упоминает о «маленьком смазливом Тоби Мэтью». Красивое лицо и невысокий рост. И все же это был человек, умудренный жизненным опытом, изъездивший за десять лет своего изгнания всю Европу и особенно полюбивший Италию и Испанию, имеющий широкий круг друзей в Мадриде, – возможно, благодаря тому, что он был католик. Его отец архиепископ Йоркский до сих пор не простил своему старшему сыну религиозное отступничество и, надеясь, что он все же вернется в лоно англиканской церкви, ускорил его возвращение на родину. Убедил его величество смягчиться не кто иной, как граф Бекингем, и теперь подразумевалось, что Тоби признает власть государственной церкви и в положенный срок принесет присягу королю.

Все эти вопросы, естественно, обсуждались в Горэмбери, и Тоби надеялся, что пользующийся таким влиянием лорд-хранитель ему поможет. Когда Тоби покидал Англию в 1607 году, Фрэнсис еще не получил и должности генерального стряпчего, теперь же он стал одним из самых могущественных сановников в королевстве. Штат его слуг и помощников удвоился, даже утроился; дом в Горэмбери уже всех не вмещал, велись разговоры о строительстве нового дома на территории имения лично для его хозяина; само же имение, сад, парк, аллеи, лес изменились до неузнаваемости. Через несколько недель, когда лорд-хранитель вернется в Лондон, его будет готов принять Йорк-Хаус, заново отделанный, обставленный новой мебелью и с новым штатом прислуги.

На Тоби Мэтью все это произвело сильное впечатление. Его любимый друг поднялся высоко, особенно если сравнить с теми далекими временами, когда юнец Тоби изучал юриспруденцию в Грейз инне, а Фрэнсис был скромным адвокатом и вел совсем немного дел. И надо же так неудачно сложиться, что Тоби наконец-то вернулся из-за границы, а лорд-хранитель втянут в свару между сэром Эдвардом Коуком и его женой леди Хаттон из-за брака их дочери и по этой причине поссорился с первым министром сэром Ральфом Уинвудом. Эта ссора могла пагубно повлиять на его добрые отношения не только с графом Бекингемом, но и с самим его величеством.

Когда первая радость встречи двух воссоединившихся друзей схлынула, когда они всласть повспоминали былое, когда Тоби рассказал Фрэнсису все, что ему хотелось рассказать о своей жизни в Европе, разговор сам собой вернулся к драматическим событиям, которые только что разыгрались за столом тайного совета; слухи о разногласиях в совете и о скандале встретили Тоби сразу по приезде в Лондон, город только об этом и судачил. И Тоби понял по озабоченному выражению лорда-хранителя, что он серьезно встревожен, хоть и подшучивает над всем. Дело в том, что прошло уже две недели, как Фрэнсис послал графу Бекингему письмо с доводами против женитьбы сэра Джона Вильерса на Фрэнсис Коук, а ответа он до сих пор не получил. Он и не ожидал, что получит его раньше чем через дней пять-шесть, но две недели это уж слишком. Нужно написать ему снова и одновременно сочинить послание его величеству, изложив те же доводы, что он приводил графу, дабы избежать каких бы то ни было недоразумений. Как такое возможно – первый министр знал, что король одобряет этот брак, будь он трижды проклят, а ему, лорду-хранителю, об этом не сообщили? Где-то он что-то упустил.

И Фрэнсис написал 25 июля пространное письмо королю, в котором просил его величество известить его, что́ именно он, король, думает по поводу этого брака, чтобы ему, лорду-хранителю, не приходилось узнавать о его отношении от третьих лиц. И добавил: «Хоть я не слишком высоко ценю женский ум, но мне скорее бы удалось повлиять на мать, чем кому бы то ни было другому», и это означало, что если король действительно настроен в пользу брака, то лорд-хранитель немедленно готов отправиться к леди Хаттон и будет убеждать ее, что она должна отказаться от своих возражений. В тот же день Фрэнсис написал и графу Бекингему: «Мне давно хочется узнать, что Ваша светлость думает по поводу моего письма, в котором я изложил свое мнение относительно брака Вашего брата». Он уговаривал себя, что ответ задержался из-за того, что король направился из Шотландии на юг, а граф ведь его сопровождает; сейчас они уже наверняка в Карлайле.

Долгожданное письмо от графа Бекингема пришло в начале августа, и написано оно было совсем не в том тоне, к какому привык Фрэнсис.

«Лорду-хранителю Бэкону

Милорд, если бы Ваш посыльный привез письмо только мне, я постарался бы послать с ним ответ без промедления; меня извиняет то, что Вы нашли себе другого корреспондента, и поскольку я наскучил Вам своими услугами, то и у меня пропало желание их Вам оказывать. Что касается дела моего брата, которым Вы себя так безмерно утруждаете, то, судя по отзывам некоторых моих лондонских друзей, Вы проявляете по отношению ко мне и к моим друзьям оскорбительное пренебрежение, и если это окажется правдой, я буду винить в этом не Вас, а самого себя, неизменно остававшегося верным другом Вашей светлости.

Дж. Бекингем».

Холодный укор, никак иначе это истолковать нельзя. Фаворит был глубоко оскорблен, и оскорблен по двум причинам: во-первых, лорд-хранитель обратился непосредственно к королю, и во-вторых – а это, конечно, были всего лишь злобные сплетни и домыслы, – он отзывался пренебрежительно о самой особе графа.

Удар, который почувствовал Фрэнсис, прочитав это письмо, был очень болезненным. Тоби Мэтью утешал его, как мог. Но худшее было впереди. Пришло письмо от самого короля, в котором он обвинял лорда-хранителя за неподобающее вмешательство. К сожалению, судьба этого письма неизвестна, но Фрэнсис ответил на него, судя по всему, 12 августа, и по тону этого письма можно понять, что его величество не только выражал неудовольствие по поводу того, что Фрэнсис поступил противно его воле, чиня препятствия заключению брака, но и обвинил в том, что он критиковал графа Бекингема. Было очевидно, что сэр Ральф Уинвуд представил его величеству свою собственную версию того, что происходило в тайном совете в июле, а поскольку Уинвуд был в дружбе с сэром Эдвардом Коуком и матерью сэра Джона Вильерса леди Комптон, то легко понять, как разгневались на Фрэнсиса и король, и Бекингем.

Современного читателя, безусловно, удивит, что у Фрэнсиса Бэкона, располагавшего целой армией помощников, не было надежной агентурной сети. Окажись в подобных обстоятельствах его брат Энтони, он непременно отправил бы со свитой короля своего шпиона, который каждый день доносил бы ему о происходящем. Может сложиться впечатление, что Фрэнсис был слишком в себе уверен, а ведь его огромный жизненный опыт должен был бы подсказать ему, что во время своего путешествия и его величество, и Бекингем могут попасть под влияние кого-то другого и что фаворит, такой дружелюбный прежде, теперь в полной мере почувствовал свое могущество и не желает прислушиваться ни к чьим советам. Конечно, нам хотелось бы также узнать, кто был тот «Ваш посыльный», который доставлял письма лорда-хранителя на север. Не Эдвард Шербурн, потому что Чемберлен пишет, что видел Шербурна в это самое время в Лондоне, и было известно, что он живет в Горэмбери. У нас есть полный список всех слуг и помощников Фрэнсиса – числом семьдесят пять, – которые служили у него год спустя, в 1618 году, но он не помогает нам установить, кому и что мог поручить Фрэнсис в июле – августе 1617 года.

Кто бы ни был посыльным Фрэнсиса, он явно не сумел выполнить порученную ему миссию с той деликатностью, которая здесь требовалась. Его отправитель вынужден был написать королю еще одно длинное письмо, в котором он выражал глубокое раскаяние по поводу того, что занял неправильную позицию. «И теперь, когда Ваше Величество соблаговолили высказать мне Ваше мнение, я буду поспешествовать заключению брака всем, что от меня может потребоваться, и всем, что в моих силах». (Как он, должно быть, мысленно проклинал себя за то, что вмешался в это дело!) «Я смиреннейше повинуюсь и полагаюсь во всем на суждение Вашего Величества… Сочувствие, которое я испытываю к матери, без сомнения, возросло вследствие того, что на мое суждение повлияло отчаяние, которое толкало ее на столь безумные поступки».

А чуть раньше он говорит: «Что до характера моей привязанности к милорду Бекингему, ради которого я готов отдать свою жизнь… то я должен признаться со всем смирением, что она немного похожа на чувство отца к сыну, но проявляется это лишь в том, что его светлость удостаивал меня до сих пор милости прислушиваться иногда к моим советам, однако клянусь Вашему Величеству, что в этих советах не проявлялось ни тени неуважения к мнениям его светлости. Ибо я знаю, что он от природы наделен мудростью, у него здравый и глубокий ум, и, кроме того, я знаю, что у него лучший из всех наставников, каких только можно найти в Европе. Однако я опасался, что высота, на которую вознесла его фортуна, может внушить ему чувство слишком большой уверенности, а ведь недаром говорится, что со стороны виднее».

Следующее письмо Фрэнсис пошлет сэру Генри Йелвертону, генеральному прокурору, с сообщением, что он, Фрэнсис, решил способствовать заключению брака, и еще одно письмо – того же содержания – он напишет леди Хаттон. В каких выражениях это последнее было написано и сколь глубокие сожаления оно содержало, нам знать, увы, не дано. И наконец, письмо с изъявлениями своего раскаяния к графу Бекингему.

«Мне известно, что миледи Ваша матушка и Ваш брат сэр Джон гневаются на меня и отзываются обо мне чрезвычайно нелестно. Я должен с этим смириться, поскольку она дама, а он влюблен, и также ради Вашей светлости… Но я надеюсь, что хоть я и преданный слуга Вашей светлости, Вы не заставите меня быть рабом их несдержанности, особенно если вспомнить, что на них оказывают влияние сэр Эдвард Коук и министр Уинвуд, причем влияние последнего я считаю особенно вредоносным, ибо сэр Эдвард Коук ведет себя, на мой взгляд, более скромно и сдержанно… Избави нас Бог от долгих путешествий и отсутствий, ибо они порождают недоразумения и позволяют торжествовать лжи; и да хранит Господь Вашу светлость в счастии и благополучии».

Не надо было Фрэнсису называть никаких имен. Министр Уинвуд вряд ли его простит, когда слова Фрэнсиса о вредоносном влиянии дойдут до его ушей. И еще один просчет, хотя, вполне возможно, сначала этот ход показался Фрэнсису на редкость удачным. Продвигаясь на юг, король должен был остановиться в резиденции сэра Томаса Уилбрема в Таунсенде, что близ Нантвича. Он туда и прибыл 25 августа. Среди гостей оказался также и мистер Тоби Мэтью, явно примчавшийся сломя голову из Горэмбери. Это совпадение, вероятно, ускользнуло от внимания биографа Фрэнсиса Бэкона Джеймса Спеддинга, который изучил его жизнь день за днем с величайшей скрупулезностью и тщательностью, но возможно и другое – Спеддинг о приезде Тоби Мэтью знал, но не придал этому большого значения.

Если Тоби Мэтью не был представлен его величеству в Нантвиче, он, без сомнения, добился аудиенции у графа Бекингема, чье покровительство помогло ему, изгнаннику, вернуться в Англию, и скорее всего ради этой встречи его и пригласили – или он сам постарался получить приглашение – в резиденцию сэра Томаса Уилбрема. Опыт жизни на континенте должен был бы научить Тоби осмотрительности, однако напрашивается предположение, что дружба лорда-хранителя и его недавнее пребывание в Горэмбери позволили ему слегка увлечься в беседе с фаворитом. Неосторожное слово здесь, там, рассказ о том, как он со своим другом лордом-хранителем просидел полночи, обсуждая события в мире, как они постоянно переписывались все эти годы, как ему даже позволяется читать рукописи лорда-хранителя… Этого было довольно, чтобы задеть самолюбие молодого фаворита, который до сих пор думал, что он единственный, кому Фрэнсис Бэкон пишет свои billets doux[28]28
  Нежные письма (фр.).


[Закрыть]. Может быть, его кольнула ревность? Нам этого не узнать.

Небезынтересно, что в ту ночь, которую его величество провел в Нантвиче, он нашел время продиктовать перед отходом ко сну еще одно пространное письмо к лорду-хранителю в ответ на его послание от 12 августа, в котором сделал ему выговор за «отцовские чувства» и другие подобные выражения, – как тут не заподозрить, что и сам его величество был не чужд ревности, когда дело касалось отношений между лордом-хранителем и его, короля, фаворитом, а этого чувства более чем достаточно, чтобы разжечь подозрения, особенно если тлеющие угли раздувают пущенные придворными злые сплетни. Письмо вполне можно было продиктовать и позднее в этой королевской поездке на юг, почему его величество непременно пожелал это сделать в ту самую ночь в Нантвиче, когда одним из гостей оказался Тоби Мэтью?

Остальная часть письма была посвящена все тому же браку, король сурово отчитывал лорда-хранителя за то, что тот не подписал распоряжение, позволяющее сэру Эдварду Коуку забрать свое дитя, но обсуждение всех подробностей оставлял для более подходящего времени. И в конце: «Поручаем Вас воле Господа. Удостоверено нашей королевской печатью в Нантвиче, в пятнадцатый год нашего правления в королевстве Великобритания».

Итак, письмо Фрэнсиса его величеству с выражением раскаяния принесло мало пользы, скорее навредило. А Тоби Мэтью добился еще меньшего. Чтобы встретиться с королем во время его путешествия и потом рассказать обо всем лорду-хранителю, нужен был человек, который пользовался действительно большим влиянием и которому он мог бы полностью доверять. Такой человек был сэр Генри Йелвертон, генеральный прокурор, и он поехал на север, в Ковентри. На беду, сэру Эдварду Коуку пришла в голову такая же мысль, и он прибыл на место действия первым, о чем генеральный прокурор сообщил Фрэнсису в своем подробнейшем отчете. «Я не смею даже помыслить, что моя поездка оказалась напрасной, ибо мне выпало счастье лицезреть моего повелителя, короля, хотя лик его был более хмурым, когда обращался в мою сторону, чем мне хотелось бы. Сэр Эдвард Коук всеми возможными средствами старается восстановить его величество против Вашей чести и против меня, и самое мощное его оружие – это граф Бекингем, который близок к нему, как его собственная рубашка, граф даже изъясняется его языком и настроен воинственно».

Генеральный прокурор нашел, что «графа ввели в заблуждение лживыми сведениями, которым он поверил». Йелвертон отстаивал свою позицию твердо и решительно и убеждал графа не верить клевете. Потом он обратился к его величеству, который «милостиво протянул мне руку для поцелуя», однако был слишком занят другими делами и слушать его объяснений не стал. Не то чтобы окончательный отказ, но близко к этому, и тогда генеральный прокурор стал внимательно прислушиваться к сплетням придворных, которые и пересказал Фрэнсису:

«Все придворные знают, что граф открыто обвиняет Вас в неблагодарности, дескать, Вы забыли его доброту, Ваша любовь к нему лицемерна, это доказывают Ваши поступки… во всеуслышание заявляет (как говорили мне досужие языки и как слышал также Ваш человек, которого Вы посылали сюда), что Вы-де предали его, как предали раньше графа Эссекса и графа Сомерсета. При дворе только и разговору, что Вы потеряете свое влияние и все теперь будут насмехаться над Вами, как раньше насмехались над ними Вы.

Желая как можно больнее уязвить Вас в Вашем бедственном положении, многие обратились к его величеству с жалобами на Вас. Сэр Эдвард Коук чувствует себя на коне и не скрывает своего торжества, он часто беседует с его величеством приватно… Мой благородный лорд… я выражаю свое скромное мнение, что Вам должно приехать к его величеству в Вудсток; Ваше появление нагонит на кое-кого страх. Но только не выступайте против остальных лордов (Йелвертон имеет в виду членов тайного совета) и одобрите все их действия, как если бы это были согласные решения всего совета; и я не сомневаюсь, что Вы выйдете победителем. Что Вы дадите отпор всем шумным кривотолкам, вызванным делом сэра Эдварда Коука, который ведет себя вопиюще нагло. Что Вы не выкажете своего смятения, но явите всем свою смелость и уверенность, в которых никто не может сравниться с Вами, и тогда, я знаю, Вы вызовете восхищение у одних и устрашите прочих.

Я уже достаточно долго злоупотребляю терпением Вашей светлости, но я бесконечно обязан Вашей светлости, точно так же и моя привязанность к Вам не имеет конца; но я желаю, чтобы в этих чувствах к Вашей светлости меня превзошли.

Преданный слуга Вашей светлости Генри Йелвертон.

Дейвентри, 3 сентября.

Прошу Вашу светлость сжечь это письмо».

Поистине верный друг, хоть мы об этом не узнали бы, выполни Фрэнсис его просьбу. Он все же не поехал в Вудсток, но генеральный прокурор, без сомнения, сумел повлиять на графа Бекингема и даже, судя по всему, на самого короля, потому что два дня спустя граф написал лорду-хранителю письмо из Уорика уже в гораздо более благорасположенном тоне и выразил надежду, что в скором времени встретится с ним, и тогда они «смогут лучше понять все то, что произошло, чем посылая друг другу письма».

Король вернулся в Лондон 15 сентября, и в какой-то из дней между пятнадцатым и двадцать первым сентября состоялась встреча Фрэнсиса и графа – под предлогом того, что якобы готовится покушение на жизнь короля. Встреча оказалась успешной, обаяние лорда-хранителя и сила его убеждения произвели должное впечатление на фаворита, потому что на следующий день он написал Фрэнсису искреннее, откровенное письмо:

«Ваше раскаяние передо мной… заставило меня забыть обиду, которой было полно мое сердце за Ваше поведение по отношению ко мне во время моего отсутствия, и, почувствовав, что угли моей прежней привязанности к Вам еще тлеют, я пошел к его величеству узнать, как он намеревается поступить по отношению к Вам… Я увидел, как велико его негодование, и мой гнев утих, я в мгновение превратился из его единомышленника в миротворца; и потому я бросился на колени перед его величеством и стал его молить, чтобы он не предавал Вас публичному позору. Смею признаться, что его величество никого не стал бы слушать по поводу этого происшествия с таким терпением, как слушал меня, и вот чего мне удалось добиться, хотя и не без труда. Он не лишит Вас чести и впредь служить ему и не покарает Вас своей немилостью. Однако… даже перестав гневаться, он не сможет не сделать на первом заседании тайного совета отеческого внушения за недостойное поведение многим его членам, которые присутствовали при разборе этого дела и вели себя как простые статисты…

Поверьте, для меня все это время было немалым горем слышать из столь многих уст нескончаемое злобное поношение Вашей особы в связи с этим делом, злопыхателям казалось, будто для моих ушей нет более сладкой музыки, чем брань в Ваш адрес; по каковому случаю у меня не могли не возникнуть горькие сожаления касательно злобности человеческой натуры, люди, подобно псам, набрасываются на того, кого уже кто-то укусил. И в заключение, милорд, у Вас есть достойная возможность возместить урон, нанесенный Вашей репутации, Вашим бескорыстным служением его величеству, а также проявлением Вашей неизменной щедрой доброты по отношению к Вашим друзьям, дабы я, давний друг Вашей светлости, мог радоваться благополучию и почестям, которые придут к Вам.

Преданный друг и слуга Вашей светлости

Дж. Б.».

Вот так-то… Несравненно более теплый тон и дружеское отношение, но Фрэнсис понимал, что чуть не потерял своей должности, и это надо все время помнить. Во время отсутствия короля он привык на своем высоком посту к ощущению власти – такие огромные полномочия опасны, ими так легко злоупотребить, это он прекрасно знал по опыту других. Все произошло из-за его привязанности к Элизабет Хаттон – общие воспоминания, нежная дружба в былые времена, – и, невозможно это отрицать, из-за возрастающего раздражения против первого министра, который вел себя на заседаниях совета чересчур самонадеянно.

Сейчас его величество как будто бы умиротворен, дружба с графом Бекингемом восстановлена, но прежняя доверительность уже никогда не вернется; остались в прошлом отношения отца-наставника и ученика, любые попытки возобновить их встретят отпор. Подобная близость вызывала недовольство короля, да и ученик ее явно перерос. Фрэнсис должен быть впредь более осторожен и помнить, что по этой извилистой тропе к вершине нельзя шагать слишком размашисто и уверенно, легко споткнуться и упасть в пропасть.

Отступать было очень неприятно. Фрэнсис должен наладить отношения с леди Комптон и с сэром Джоном Вильерсом. Здесь ему мог помочь его способный молодой секретарь Эдвард Шербурн, он выступит в роли посредника, а Фрэнсис в знак благодарности станет крестным отцом его новорожденного сына. Нужно также пригласить сэра Эдварда Коука в тайный совет, членом которого он оставался, но самое трудное – это удовлетворить просьбу сэра Эдварда о содержании его супруги леди Хаттон в превентивном заключении до слушания дела по установлению подлинности или подделки документов, якобы составленных графом Оксфордом. Ей было позволено жить сначала в доме некоего Олдермена Беннета, а потом в доме сэра Уильяма Крейвена, но как только ее разлучили с дочерью, она перестала оказывать на нее влияние, и Коуку наконец-то удалось настоять на своем, он потребовал, чтобы свадьба состоялась как можно скорее.

Мы не знаем, смирил ли Фрэнсис Бэкон гордость под давлением обстоятельств и явился ли на бракосочетание, но как бы там ни было 29 сентября, в Михайлов день, сэр Джон Вильерс, старший брат графа Бекингема, сочетался браком с Фрэнсис Коук, дочерью сэра Эдварда Коука и леди Фрэнсис Хаттон. Венчание состоялось в Хэмптон-Корте, посаженым отцом невесты был его величество. Королева и принц Уэльский также присутствовали на церемонии, которая прошла в придворной церкви. Леди Хаттон получила приглашение, но сказалась больной и попросила ее извинить.

Вот что рассказывал о свадьбе один из свидетелей события в письме к Дадли Карлтону: «Милорд Коук подвел дочь к королю со словами благодарности. Король передал ее сэру Джону Вильерсу. Государь сидел рядом с ней за роскошным обедом и за ужином, на который были приглашены множество лордов и дам, милорд архиепископ Кентерберийский, милорд казначей, милорд гофмейстер и другие. Король и за обедом, и за ужином пил за здоровье новобрачной; молодой муж не отходил от нее ни на шаг и когда обедали, и когда ужинали. На следующий день молодые не вставали до полудня, потому что король велел им сказать, что придет навестить их в спальне, так что пусть остаются в постели. Вид у милорда Коука был очень довольный, он весело улыбался и за обедом, и за ужином, а вот миледи Хаттон на свадьбе не была, она все еще живет узницей у олдермена Беннета. Король пригласил ее на свадьбу, но она просила ее извинить, дескать, она нездорова. Милорд Бекингем, его матушка, братья и сестры провели весь день во дворце, также и сыновья милорда Коука и их собственные сыновья, однако я не видел никого из Сесилов».

Хоть дело и кончилось свадьбой, о которой нельзя было сказать, что все хорошо, что хорошо кончается, потому что брак оказался на редкость несчастливым, все же для лорда-хранителя обстоятельства пока складывались вполне неплохо. Эта кость в горле, первый министр сэр Ральф Уинвуд, неожиданно заболел на третьей неделе октября и, несмотря на кровопускания и все обычно применяемые средства, 27-го числа скончался. «После вскрытия его тела стало ясно, – писал Джон Чемберлен, который был его близким другом, – что он долго бы и не протянул, потому что сердце его съежилось в комочек, селезенка целиком поражена, осталась только одна почка, да и та разрушена, печень покрыта черными пятнами, легкие тоже поражены болезнью, а также обнаружены другие патологические изменения». Что ж, теперь сэра Ральфа можно извинить за разжигание конфликта в тайном совете и за жестокое обращение со своим псом; у него были на то уважительные причины.

Король не сразу назначил преемника на его пост и временно передал печати первого министра графу Бекингему, который – возможно, следуя благоразумному совету лорда-хранителя и к тому же надеясь восстановить добрые отношения с семьей своей новой невестки, – согласился освободить леди Хаттон в день избрания нового лорда-мэра лондонского Сити и препроводить ее к отцу (которому в 1605 году был пожалован титул графа Эксетера) в Сесил-Хаус на Стрэнде.

Все были прощены. Леди Хаттон поехала во дворец и восстановила добрые отношения с его величеством и с королевой, которая всегда души в ней не чаяла. Присутствовала при этом и леди Комптон. В тот вечер в Сесил-Хаусе устроили грандиозный пир, а неделю спустя леди Хаттон принимала в Хаттон-Хаусе королевскую чету. «Не было только милорда Коука, которого все гости ожидали увидеть. Никогда еще его величество не выглядел таким веселым и довольным, он чуть не каждые десять минут пил за здоровье миледи Элизабет Хаттон, первыми произнесли тост в ее честь милорд хранитель и милорд маркиз Гамильтон, его подхватили все лорды и леди, проявлявшие по отношению к ней величайшую почтительность и уважение, а потом и все придворные в соседнем покое».