Текст книги "Извилистые тропы"

10

Пока в последний день рождественских святок при дворе разыгрывались традиционные маски, а красавчик Джордж Вильерс порхал по дворцу в надежде привлечь внимание короля – который вскоре уехал охотиться в Ройстон, – Фрэнсис Бэкон готовил два дела по обвинению в государственной измене, одно против священника Эдмунда Пичема, чей приход Хинтон Сент-Джордж находился в графстве Сомерсет, другое дело против Оливера Сент-Джона, дворянина из Мальборо. Эдмунд Пичем не только чернил епископа Батского и Уэльского, но и написал памфлет, который намеревался напечатать и в котором бросал резкие обвинения своему покровителю, человеку, пожаловавшему ему приход, – внуку сэра Эмиаса Паулета, бывшего посла, с чьей свитой помощников Фрэнсис в молодости уехал за границу, и вдобавок осуждал короля и августейшую семью. Его бумаги были к тому времени изъяты, а сам он заключен в Тауэр.

Проступок Оливера Сент-Джона был не менее серьезен. То, что верноподданные граждане короля послали ему осенью дары для поправления монарших финансов, вызвало у Сент-Джона негодование, и он написал открытое письмо мэру Мальборо, в котором обличал этих верноподданных граждан и обвинял его величество в нарушении клятвы, которую он дал народу. Вследствие чего Сент-Джон тоже оказался в Тауэре.

В глазах его величества подстрекательство было равнозначно государственной измене. Его генеральный прокурор это знал и полностью разделял августейшее мнение. Его особенно огорчало, что в дело Пичема оказались вовлечены его старинные друзья, семейство Полетт. 21 января генеральный прокурор вместе с первым министром, начальником судебных архивов и другими членами совета поехали в Тауэр допрашивать Пичема, и в соответствии с обычаем тех дней несчастный священник прихода Хинтон Сент-Джордж «был подвергнут пыткам». Он все обвинения отрицал, и Фрэнсис написал королю: «Меня безмерно печалит, что Ваше Величество так обеспокоены делом Пичема, которого дьявол сначала надоумил кричать во весь голос, а теперь принуждает молчать. И хотя мы вынуждены добиваться у него признания, я от души надеюсь, что все завершится благополучно».

Однако до завершения было еще далеко, дело оказалось запутанным. Совет, как выяснилось, не имел права подвергать заключенного допросу, не согласовав этой процедуры с судьями, а судьи не считали, что заключенному следует предъявлять обвинение в государственной измене. Фрэнсис как генеральный прокурор был обязан консультироваться лично с лордом верховным судьей сэром Эдвардом Коуком и докладывать о результатах обсуждения королю.

Взаимная неприязнь и недоверие друг к другу с неизбежностью проявлялись во всех их беседах. От подобных переговоров успеха ждать не приходилось. Генеральный прокурор настаивал, что Пичема должно судить за измену, тогда как лорд верховный судья все время что-то записывал и не высказывал своего мнения, он заявил, что представит его в письменном виде. Когда он наконец это свое мнение представил, то оно свелось к тому, что «поношение и клевета, имеющие целью доказать, что король недостоин управлять страной, являются не государственной изменой, а оскорблением Его Величества».

Через несколько недель проволочки Пичема снова привели на допрос, это было 10 марта. На этот раз он набрался дерзости и стал вообще отрицать, что подстрекательский памфлет написал он, даже заявил, что его автор совсем другой человек, носящий такое же имя, он-де приезжал к нему несколько лет назад и, видимо, оставил где-то в доме свои бумаги! Фрэнсис писал в своем отчете королю: «Этот жалкий негодяй от всего отпирается, твердит, что даже почерк не его… но ни один суд в мире не сочтет смягчающим обстоятельством это отрицание своего почерка, ведь почерк невозможно подделать, а Адамс (свидетель) под присягой подтвердил, что это его рука, да и сам он неоднократно в этом признавался; своей наглой ложью он лишь усугубит тяжесть своего омерзительного преступления». Слушание дела было отложено до выездной сессии в графстве Сомерсет, которая должна была состояться в августе и в которой генеральный прокурор не принимал участия. Преступление Пичема квалифицировали как государственную измену, однако его не повесили, и он несколько месяцев спустя умер в тюрьме Тонтон.

Второе дело о государственной измене, в которой обвинялся мистер Сент-Джон из Мальборо, протестовавший против сбора средств для пополнения казны короля, рассматривалось в Звездной палате в конце апреля. Генеральный прокурор произнес гневную речь, в которой обвинил подсудимого в распространении клеветнических слухов, «в гнусной, подстрекательской клевете или, говоря языком Писания, в хуле самого короля; он представил его величество отступником, поправшим великую священную клятву, которую он принес при вступлении на престол, клятву, на которой зиждется монаршая власть; отступником, покусившимся на свободы, законы и традиции королевства; а это проступки, на которые были бы способны разве что еще один Генрих Четвертый или Ричард Второй…»

Звездная палата приговорила Сент-Джона к пожизненному тюремному заключению и к штрафу 5000 фунтов. Два месяца спустя Оливер Сент-Джон полностью признал свою вину, и через некоторое время его выпустили из Тауэра.

А вот третье дело о государственной измене слушалось в суде королевской скамьи 17 мая, обвинялся некто Джон Оуэн, католик, отказывающийся присутствовать на англиканском богослужении и признавать верховную власть короля, и во время суда над ним генеральный прокурор также произнес гневную обличительную речь, ведь дело Оуэна было сходно с делом Уильяма Толбота, осужденного за те же преступления еще в январе. Уильяма признали виновным, однако не повесили, как не повесили и других, а через три года освободили при условии, что он покинет страну.

Сессия закончилась, и Фрэнсис Бэкон мог теперь снова удалиться в Горэмбери, без сомнения, довольный, что процессы по обвинению в государственной измене удалось провести без особых затруднений и что у его величества было не слишком много поводов досадовать и гневаться. Мог ли он предвидеть, что осенью ему придется вести дело куда более серьезное, чем все предыдущие, дело, которое поставит короля в высшей степени в щекотливое положение и привлечет внимание всей страны.

Все началось со слухов, которые поползли летом по Лондону и наконец достигли ушей первого министра сэра Ральфа Уинвуда. Шептались о том, что сэр Томас Оувербери, бывший некогда близким другом графа Сомерсета и заключенный два года назад в Тауэр, где неожиданно умер 15 сентября 1613 года, оказывается, умер не своей смертью, как считали раньше, а был отравлен кем-то из охраны Тауэра.

Сэр Ральф Уинвуд тотчас же допросил коменданта Тауэра сэра Джервейса Элуиза. Тот сначала увиливал, уверял, будто узника пытался отравить помощник надзирателя Ричард Уэстон, но он, Джервейс Элуиз, об этом узнал и предотвратил покушение. Ему приказали написать подробный отчет обо всем произошедшем, и он признался, что слышал, будто узника Оувербери в самом деле отравили, поставив ему клизму с мышьяком, который принес посыльный аптекаря, а он, Элуиз, не разглашал этих сведений из страха подвергнуть опасности некоторых «высокопоставленных особ». Этими высокопоставленными особами были, как можно догадаться, граф и графиня Сомерсет.

Слухи уже перестали быть просто слухами, их было не пресечь. Первый министр уведомил его величество, его величество приказал провести полное дознание, и дело было поручено самому главному судье в стране сэру Эдварду Коуку.

В высшей степени сомнительно, что король приказал бы провести подобное расследование в 1613 году, когда Оувербери умер. Граф Сомерсет был тогда в большом фаворе и готовился жениться на графине Эссекс. После их свадьбы отношения между королем и фаворитом изменились. Сомерсет сделался властным и капризным, и теперь король – и не только король, но и королева Анна, которая всегда терпеть не могла Сомерсета, – души не чаяли в очаровательном Джордже Вильерсе, которому была пожалована должность королевского постельничего. И раскрытие правды об отравлении, которое могло обернуться для короля Якова катастрофой в 1613 году, сейчас, в 1615 году, стало просто серьезной неприятностью. Он лишь надеялся, что верховный судья Коук будет действовать благоразумно, что все второстепенные персонажи будут арестованы, приговорены и наказаны, и тем эта злосчастная история и кончится.

Но надеждам короля не суждено было сбыться. Созданная Коуком следственная комиссия обнаружила, что еще до роковой клизмы с мышьяком предпринималось несколько попыток отравить сэра Томаса Оувербери, причем отравить его пытались едой из кухни Тауэра, а еду готовила некая миссис Тернер, с которой была лично знакома графиня Сомерсет.

Миссис Тернер арестовали. Арестовали также Ричарда Уэстона и коменданта Тауэра сэра Джервейса Элуиза. Граф Сомерсет струсил и выдал себя, послав констебля в дом миссис Тернер забрать у нее письма, дабы их уничтожить. Узнав об этом вызывающем презрении к закону, следственная комиссия приказала взять графа под стражу.

Теперь уже не осталось надежды, что дело удастся как-то замять, лорд верховный судья Коук был намерен поставить на место зарвавшегося графа и его графиню (которая, кстати сказать, была беременна), а не только покарать мелкую сошку, которая была осуждена за соучастие в убийстве.

С мелкой сошкой разделались в первую очередь. Все исполнители дали признательные показания: помощник надзирателя сознался в том, что дал яд; миссис Тернер в том, что этот яд прислала; аптекарь в том, что продал его миссис Тернер; комендант Тауэра сэр Джервейс Элуиз в том, что потворствовал отравлению. В начале ноября всех их повесили.

До этого момента генеральный прокурор его величества сэр Фрэнсис Бэкон не принимал участия в разбирательстве, дело вел лорд верховный судья Коук. Фрэнсис вмешался после казни надзирателя Уэстона, когда двое друзей графа Сомерсета были арестованы за незаконный допрос несчастного на эшафоте в попытке добиться от него окончательной правды. Это было беспрецедентное преступление, и двое пособников Сомерсета, сэр Джон Уэнтуорт и сэр Джон Холлис, предстали перед Звездной палатой и были обвинены генеральным прокурором в чинении препятствий правосудию. «Что до проступков этих двух джентльменов, да позволят мне лорды высокочтимые судьи сказать, что это преступление гораздо более тяжкое и опасное, чем можно себе представить. Мне превосходно известно, что у нас нет испанской инквизиции, нет тайного суда, и мы не затыкаем людям рты перед смертью, в свой последний час они могут свободно высказать все, что хотят. Но их высказывания должны быть продиктованы их собственной доброй волей, а не вымогаться в ходе допроса. Задаваемые вопросы должны способствовать более полному выявлению собственной или чужой вины, но недопустимо устраивать противозаконный допрос и добиваться изменения показаний в res judicata (деле, уже решенном)».

Уэнтуорт и Холлис были осуждены Звездной палатой, однако впоследствии им было даровано помилование; Фрэнсис же высказал его величеству свое собственное непредвзятое мнение относительно улик, свидетельствующих о причастности графа Сомерсета к отравлению, уже после празднования Нового года, 16 января. Графа тем временем лишили всех постов и привилегий и заключили в Тауэр, а графиня 9 декабря разрешилась девочкой.

«Я говорил Вашему Величеству, – писал Фрэнсис 22 декабря, – и повторяю снова, что доказательства, на которых основано обвинение, предъявляемое милорду Сомерсету – причем это обвинение в отравлении, тягчайшем из преступлений, – выстроены четко и стройно, доказательственная база не содержит внутренних противоречий. Вашему Величеству известно, какая огромная разница между расследованием, которое ведет какой-нибудь суд в Миддлсексе или в Лондоне, и расследованием, за которое взялись пэры в Звездной палате; их, возможно, будет волновать не столько данное преступление, которое они считают таким же омерзительным, как и простые люди, сколько то, что может за ним последовать…»

«…Я со всем смирением осмелюсь напомнить Вам о двух вещах. Первое, я не сомневаюсь, что Ваше Величество мудро назначит такого судью, который будет в состоянии правильно оценить доказательства и не даст увести себя в сторону, ибо в моей власти заявить об этом, но не в моей власти пресечь. Второе, это что особое внимание должно быть уделено упорядочению и выявлению истинного значения доказательств и их взаимосвязи, а не только их выстраиванию с определенным уклоном. Если Вашему Величеству будет благоугодно самому отдать соответствующие распоряжения, то ничего лучшего нельзя и желать; если же нет, я смиренно молю Вас попросить милорда канцлера, чтобы он вместе с милордом верховным судьей совещался со мной и с моими помощниками, которым я поручу работу, по упорядочению и логическому выстраиванию доказательств, нам очень важно его мнение, равно как и мнение верховного судьи, чьи постоянные разъезды, которые я всячески одобряю, а также его plerophoria, иначе говоря, излишняя самоуверенность, постоянно подвергают риску исход дела, предоставляя его воле случая».

Фрэнсис хорошо знал, что plerophoria лорда верховного судьи Коука не раз приводила в прошлом во время процессов над знатными лицами к жарким спорам и препирательствам из-за предметов, не имеющих никакого отношения к делу, – например, его личная ненависть к сэру Уолтеру Рэли, которая проявилась в 1603 году во время суда над ним в Уинчестере, и злобные выпады против второго графа Эссекса, когда он еще занимал пост генерального прокурора, возмутили не только тех, кто присутствовал в Вестминстерском дворце, но и простой народ. Если граф Сомерсет и в самом деле причастен к отравлению сэра Томаса Оувербери, значит, его преступление должно быть доказано во время суда над ним; генеральный прокурор должным образом выполнит свой долг обвинителя, но ни в коем случае не станет чернить ни самого подсудимого, ни тех, с кем он связан, что могло бы бросить тень на его величество и даже на всю королевскую власть.

Слушание дела, назначенное на конец января или начало февраля, было неожиданно отложено лордом верховным судьей Коуком, который объявил, что получил свежие доказательства в конфиденциальном письме из Испании и что сначала необходимо эти доказательства рассмотреть и допросить некоторых лиц. При этом он дал понять, что новые доказательства могут повлечь за собой обвинение графа Сомерсета в еще более тяжком преступлении – в государственной измене.

Государственную измену вряд ли можно было трактовать как «уведение в сторону». Вызвали из Испании сэра Джона Дигби, английского посла, который прислал донесение, и он примчался в Лондон со скоростью почтового курьера, чтобы рассказать обо всем в подробностях. В обязанности генерального прокурора входило допросить двух лиц, которых посол назвал в своем письме как замешанных в деле: сэра Роберта Коттона, который выполнял поручения графа Сомерсета при испанском дворе, и сэра Уильяма Монсона, состоявшего на службе у испанской короны.

Фрэнсис подробнейшим образом сообщал королю о ходе допросов и вообще обо всем, что имело отношение к предстоящему процессу, но отметим важное обстоятельство: прежде чем известить о чем бы то ни было его величество, он теперь обращался письменно или лично к новому фавориту сэру Джорджу Вильерсу, который в прошлом году был возведен в рыцарское достоинство.

Фрэнсис никогда не был в близких отношениях с Робертом Карром, графом Сомерсетом. И никогда ему не писал, он обращался непосредственно к его величеству. Сейчас все изменилось. Джордж Вильерс был гораздо более доступен, чем Сомерсет, а Фрэнсис знал по собственному долгому опыту, что бывший фаворит, признают ли его виновным в приписываемом ему преступлении или оправдают, никогда больше не будет иметь прежнего влияния на короля. Восходила звезда сэра Джорджа Вильерса – вернее, уже взошла; к нему не только прислушивался король, но и всячески поддерживала королева, которая нежно называла его своим «сторожевым песиком» и писала ему записочки, начинавшиеся словами «Мой милый песик» и наполненные пожеланиями счастья. Такой приятный молодой человек, умеющий нравиться всем независимо от положения в обществе, может в ближайшем будущем оказаться полезным союзником.

В феврале, когда лорд-канцлер заболел и какое-то время опасались, что он не поправится, Фрэнсис счел это обстоятельство уместным поводом поблагодарить Джорджа Вильерса за высказанное его величеству мнение, что, если произойдет худшее, освободившийся пост мог бы занять генеральный прокурор.

«Сэр, письмо, которое принес мне от Вас мистер Шют, родило во мне великую веру и спокойствие, и отныне я буду связывать все свои надежды только с Вашей прекрасной, щедро одаренной достоинствами особой. Когда об этом предмете со мной заводят речь знатные и облеченные властью персоны, предлагают мне свои услуги и поддержку, я могу лишь любезно поблагодарить их. Но все это не более чем безделки. Моя жизнь принадлежит Вам, тому, чья жизнь для меня дороже, чем моя собственная. Я, как тот самый камень бирюзы из перстня, буду счастлив разбиться на множество осколков, лишь бы отвести от Вас легчайшую тень. Да хранит Вас Господь вечно.

Ваш преданный слуга

Фрэнсис Бэкон.

Милорду канцлеру гораздо лучше. Я провел у него вчера почти полчаса. Он проявил по отношению ко мне необыкновенную доброту. Мы оба плакали, а со мной это случается редко».

«Но все это не более чем безделки…» Любимое выражение генерального прокурора. Так начиналось еще не опубликованное эссе «О масках и триумфах», которое, вполне возможно, было написано как раз в это время и отложено в сторону, ведь авторы любят цитировать свои собственные сочинения, на рукописи которых еще не высохли чернила.

К апрелю Фрэнсис уже постоянно переписывался с Джорджем Вильерсом, рассказывая о допросах тех, кто содержался под стражей, включая и самого графа Сомерсета, которого допрашивали 18 апреля.

«Он от всего отпирается, а про порочащие его связи с Испанией твердит одно: он-де был так осыпан щедротами его величества, что ему бы и в голову не пришло желать большего и вступать в сговор с Испанией, ведь он не солдат… Что до последних строк Вашего письма, в которых Вы выражаете заботу о моей особе, я могу лишь ответить словами псалма: «Quid retribuam?»[22]22
  «Доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым?» Псалтирь, Псалом 81.


[Закрыть] Господь, помогший мне заслужить милость Его Величества, укрепит мои силы для служения Его Величеству.

Ваш верный и преданный слуга.

В ответ на Ваш постскриптум, где Вы извиняетесь за небрежный почерк, я молю Вас простить, что пишу не на бумаге с золотым обрезом, я сейчас нахожусь в Вестминстерском дворце, а у нас здесь царит простота».

Некая легкость, может быть, даже шутливость начала окрашивать тон переписки между генеральным прокурором, которому уже исполнилось пятьдесят пять, и двадцатичетырехлетним сэром Джорджем Вильерсом, которого в День святого Георгия, 23 апреля, возвели в кавалеры ордена Подвязки. В честь этого великого события его величество прибыл в Лондон из дворца Теоболдз, чтобы участвовать в праздничном ужине, а вот присутствовал ли на нем генеральный прокурор и пил ли за здоровье новоиспеченного кавалера, нам неведомо. Конечно, переносчики новостей горячо обсуждали это событие, как и другие животрепещущие темы дня, однако никто не счел достойным внимания то обстоятельство, что в День святого Георгия в Стратфорде-на-Эйвоне умер актер, драматург и владелец недвижимости мистер Уильям Шакспер, который жил здесь, удалившись от дел, с 1612 года, – то ли потому, что не слышали о его смерти, то ли потому, что событие это не заслуживало интереса.

28 апреля генеральный прокурор написал королю пространное письмо, в котором обосновал свои соображения по поводу того, что «Сомерсету следует сделать полное и откровенное признание в своем преступлении до суда… ведь признание и раскаяние суть опоры милосердия… а великое падение столь высокопоставленной особы само по себе есть суровое наказание, своего рода гражданская смерть, хотя лишать жизни за такого рода проступки не следует. Нужно сделать все, чего требуют честь и достоинство, и сохранить жизнь». Это не означает, что Фрэнсис надеялся на оправдательный приговор Сомерсету, – отнюдь нет; но, как он говорил его величеству, его задача «добиться такой формулировки обвинения, чтобы преступление не казалось слишком гнусным и не исключало возможности милосердия». (И нужно заметить, что за все время его пребывания на посту генерального прокурора ни один из подследственных, против кого он выступал обвинителем, не был приговорен к смерти. У Фрэнсиса Бэкона было много недостатков, но отсутствие сострадания к падшим среди них не числилось.)

Графиню Сомерсет судили прежде ее супруга, 24 мая, в пятницу. Она во всем созналась еще во время следствия и теперь, признав свою вину, ожидала приговора. «Она вызвала у всех жалость, – писал хроникер-любитель Джон Чемберлен, – потому что держалась спокойно и уверенно, что показалось мне чрезвычайно странным для дамы в столь прискорбных обстоятельствах». Узница признала себя виновной, и теперь генеральному прокурору осталось только просить лордов достопочтенных судей вынести ей приговор. В начальных словах его обращения к ним прозвучала надежда на милосердие. «Когда преступник признается в своей вине, это свидетельствует, как я считаю, о его благородстве; люди с низкой душой, кому уже был вынесен приговор, не признались, а она призналась. Я знаю, милорды достопочтенные судьи, что вы не можете смотреть на нее без сострадания. Вас может многое растрогать: ее молодость, ее красота, то, что она женщина, ее высокородная семья; да, и страсти, которые ее терзали, и соблазны, против которых она не устояла; но более всего ее раскаяние и ее признание. Мы сегодня должны совершить правосудие; Престол Господень находится во внутренней части храма, трон стоит у всех на виду. Эта дама своим признанием предварила и мое расследование, и ваш вердикт и облегчила нам нашу нынешнюю работу; и теперь, согласно установленной процедуре, мне остается только просить вас, чтобы ее признание было учтено при вынесении приговора».

Лорды достопочтенные судьи приговорили ее к смерти через повешение, но мало кто из присутствующих верил, что ее и в самом деле повесят, такое сильное впечатление на всех произвела речь господина прокурора, и графиню отправили обратно в Тауэр.

Назавтра перед высшим королевским судом в Вестминстерском дворце предстал граф Сомерсет, обвиняемый в отравлении сэра Томаса Оувербери, обвинение в государственной измене ему не предъявили, поскольку допрос свидетелей никаких доказательств не выявил. Он не признавал своей вины, и потому вся тяжесть доказательства вины пала на генерального прокурора. «Мы очень далеки от того, чтобы полагаться в суде только на остроумие, или искусство, или на случайный выигрыш или пытаться сурово выносить одни лишь обвинительные приговоры, чтобы наши имена напоминали только о крови осужденных, напротив того, мы всякое дело стараемся судить по справедливости. Мы будем высоко нести свет правосудия, основываясь на доказательствах, и не допускать, чтобы эти доказательства были запутаны недомолвками или увертками защиты, но были ясно выстроены перед нами, вот в чем заключается наша работа, и при этом мы будем оценивать доказательства сдержанно, но непредвзято, без преувеличений и приукрашиваний, соответственно их роли в установлении истины».

Слушание длилось почти восемь часов, присутствующие жаждали узнать мельчайшие подробности той страшной последней ночи сэра Томаса Оувербери, когда он умирал в невыносимых мучениях, при этом некоторые надеялись, что сейчас, возможно, оживут ходившие в 1612 году слухи о том, что всеми любимый принц Уэльский был тоже отравлен и что на его жизнь покусился тот самый граф, которого сегодня приговорят к смертной казни. А может быть, случится и еще более захватывающая драма: вдруг граф, защищаясь, назовет своим сообщником короля и выболтает тайну тех близких отношений, что связывали их все эти долгие годы?

Те, кто предвкушал скандал, были разочарованы. Джон Чемберлен писал своему приятелю Карлтону: «В прошлом письме я остановился на том, что граф Сомерсет заявил о своей невиновности, но привел так мало доказательств, что все лорды признали его виновным, но это его ничуть не испугало, и когда его попросили объяснить, почему он считает, что ему нельзя вынести обвинительный приговор, он упрямо повторил, что он просто невиновен, и все тут, и теперь, стало быть, он не имеет права обращаться к королю с просьбой о помиловании». Еще один любитель сообщать новости, Эдвард Шербурн (он в скором времени присоединится к штату секретарей Фрэнсиса Бэкона), сообщал своему корреспонденту: «Ответы его светлости были настолько неубедительны и беспомощны, что лорды высокочтимые судьи лишь качали головами и краснели от стыда, слыша жалкие оправдания из уст человека, от которого ожидали совсем другого. Единственное, что достойно похвалы, – это его стойкость и бесстрашие во все время процесса, оно ему ни разу не изменило, он не дрогнул, не поколебался».

И ни единого раза граф Сомерсет, защищаясь, не произнес ни слова, которое могло бы бросить тень на короля. Его приговорили к смертной казни, как и графиню, и тоже вернули в Тауэр, но, к разочарованию лондонской толпы, которая жаждала увидеть, как на Тауэр-Хилле начнут строить виселицу – графа в народе никогда не любили, – его величество заменил смертную казнь на пожизненное заключение, а в июле графиню и вовсе помиловал.

«Для себя у них одни законы, а для нас совсем другие», – должно быть, возмущалась толпа, узнав, в какой роскоши живут в Тауэре заключенные: алая бархатная мебель, обитые атласом стулья. Лишившимся зрелища казни лондонцам теперь придется ждать, когда в Смитфилде будут заживо жечь женщину из их сословия, которая убила своего мужа плотника, всадив ему стамеску в живот, – чуть менее зверский способ убийства, чем клизма с мышьяком.

А что же генеральный прокурор? Его величество был доволен ролью, которую Фрэнсис сыграл во время процесса, и предложил ему выбор: либо его прямо сейчас введут в состав тайного совета, либо король дает обещание назначить его лордом-канцлером, как только этот пост освободится. Фрэнсис Бэкон выбрал первое и написал третьего июня сэру Джорджу Вильерсу: «Король предлагает мне достойный выбор, а Вы человек, в ком мое сердце ни разу не ошиблось».