Текст книги "Уроки танго (сборник)"

– Почему тебе должно быть стыдно? Ты вчера меня сделал счастливой. Ты понимаешь это? – и она, торопясь, словно боялась, что он ее остановит, начала рассказывать о том, как еще в десятом классе она посмотрела «Доживем до понедельника», а через неделю он появился в их классе и она поняла, что это судьба, и влюбилась в него сразу же, и как пошла в педагогический, чтобы работать с ним, и как хотела покончить с собой, когда узнала, что он женился, и как сначала решила его отбить у жены, а когда узнала, что та больна, запретила себе даже думать о нем, а вчера, видно, не удержалась, и вот… Виктор слушал ее не перебивая, а потом сказал как отрубил:

– Тоня, послушай. Ты очень красивая… хорошая… В тебя трудно не влюбиться… Но у меня неизлечимо больна жена, которую я продолжаю любить. И я никогда ее не оставлю. Понимаешь? Никогда. А ты еще совсем молодая, намного моложе меня. Забудь обо всем. У тебя вся жизнь впереди.

Тоня слушала его, сидя у него в ногах, и молчала, и только глаза у нее, как бы она ни старалась, наполнялись слезами. А затем, борясь со слезами, она начала быстро говорить, иногда переходя на крик, что она его безумно любит и жить без него все равно не будет, что она готова на все, что она согласна быть просто его любовницей, и это не будет изменой его жене, потому что она уже ничего не чувствует и не понимает, а он здоровый мужчина и ему нужна женщина – она сама это сегодня видела, – и этой женщиной будет она, и ей совсем не надо, что бы он ее любил – ей будет достаточно своей любви. Когда Тоня закончила выкрикивать, она вдруг, впервые в своей жизни, зарыдала и забилась в истерике (позже она пыталась вспомнить: были ли ее рыдания и истерика игрой, или она действительно собой не владела, но в конце концов решила, что это не имеет никакого значения, главное – результат). Виктор испугался и прижал ее к себе, успокаивая, целуя ее лицо. Тоня обхватила его руками и тоже стала жадно целовать его лицо, шею, плечи. Затем она опрокинула его на кровать, прижалась к нему своим горячим, жаждущим любви телом, и они вернулись в прошедшую ночь…

Та к они стали любовниками. Когда Тоня впервые сказала родителям о своих отношениях с Виктором, Нечаев сначала неодобрительно покачал головой, а потом развел руками: «Что я могу сказать? Вы взрослые люди, знаете, что делаете». Галя же коротко сказала: «Твоя жизнь». Но вскоре, оставшись с Тоней наедине, высказала накипевшее.

– Тонька, скажи, пожалуйста, ты о чем думаешь? Влюбилась она с первого взгляда! А то, что у него жена, да еще инвалид, и что он Бог знает на сколько тебя старше? Об этом ты подумала? Ты хоть представляешь, какую ты себе жизнь устраиваешь? Тебе двадцать четыре года, от тебя глаз не оторвать, а ты себя хоронишь. Ну дура дурой!

– Мама, помнишь, ты мне рассказывала, как познакомилась с моим отцом? Как ты в него влюбилась с первого взгляда, а он – в тебя? И как ты жить не хотела, когда он погиб? Почему у меня не может быть такой любви?

– Твой отец не был женат.

– А у меня такая судьба. Но все равно я в тебя – если влюбилась, так уж навсегда.

– Ну и не дай тебе Бог!

– Уже поздно, мама, – засмеялась Тоня и обняла мать.

В школе, конечно, сразу догадались об их отношениях и пошли пересуды. Тоне и Виктору было на это наплевать. Они жили своей, отдельной от всех жизнью. Виктор бросил пить, поздними вечерами стал халтурить на своем стареньком жигуленке, а на заработанные деньги нанял для жены сиделку. После занятий, или когда у них были перерывы между уроками, они с Тоней приходили к ней, потом, вечером, он пару часов подрабатывал на своей машине и уже перед сном шел домой – сменить сиделку, самому помыть жену и положить ее спать. Все это было тяжело, на нервах, но Тоня была счастлива: Виктор теперь проводил в их доме большую часть своего времени. С чем ей трудно было смириться – но она никогда этого вслух не высказывала – это его постоянные звонки домой и разговоры с сиделкой о его жене. А главное: он всегда возвращался ночевать к себе, к своей Саре.

– Сара, какое красивое имя, – сказала Тоня, когда Виктор впервые назвал имя жены.

– Да. Очень красивое, библейское имя, – ответил Виктор. – Но Сара всю жизнь мучается с ним, даже стыдится его. В нашей интернациональной стране это имя сделалось оскорбительным, даже нарицательным, подчеркивая наше еврейство, словно какую-то проказу: Сарочка, Абрашка…

Когда он стал практически членом их семьи, Тоня предложила приглашать его на их субботние обеды.

– Между прочим, субботний обед у евреев – это праздник. Виктор у нас единственный еврей, а мы его не приглашаем. Это нетактично и несправедливо.

– Я так думаю, что Виктор у нас из тех евреев, для которых еврейский шаббат ничем не отличается от японского чаепития, – возразил Нечаев. Но сам же и предложил Виктору присоединиться к их субботним обедам. От его Виктор деликатно отказался, сказав, что как раз в это время он занят домашними делами. Больше этот вопрос не поднимался, и обеды продолжались в кругу семьи.

6. Обед

Сами обеды проходили по давно установленному порядку: Галя занималась приготовлением; Нечаев помогал ей с нарезкой и прочими не требующими кулинарных способностей мелочами; Тоня, чтобы к школьным делам во время выходных уже больше не возвращаться, тем временем в своей комнате проверяла контрольные, потом, спустившись вниз, накрывала на стол. Когда обед заканчивался, женщины убирали со стола, мыли посуду, Нечаев же, как старший по возрасту и как глава семейства, от этих хлопот освобождался и, перейдя в кресло, читал свою газету. Но перед тем как взяться за газету, он в обязательном порядке благородно предлагал свою помощь и также всегда получал снисходительный отказ, причем каждый раз иной, и обязательно в иронической форме – в этом доме любили побалагурить.

Обстановка за столом во время этих обедов также была очень легкая и непринужденная.

Обед, начавшийся в субботу, 5 сентября 1998 года, ничем от предыдущих не отличался, кроме того, что закончился он совсем не по правилам.

Нечаев, перебравшись с газетой в кресло, задал свой традиционный вопрос:

– Вам помочь, девушки?

– Спасибо, но как-нибудь без вас, молодой человек. Вы к тяжелому труду у нас не приучены, – убирая посуду, ответила Галя.

– Знаешь, Галча, – подыграл ей Нечаев: – У тебя удивительное умение давить мои лучшие порывы. Вот таким же образом ты убила во мне поэта.

– Какой кошмар! А композитора я в тебе еще не убила?

– Уничтожила. Ты со всеми моими музами расправилась. Всех девяти как не бывало!

– Подумать только, какой ты у нас был талантливый! История меня не простит.

– Ни за что!

– Хорош, родители. А ты, папуля, не нарывайся, читай лучше свою газету, – своим особенным, как ей казалось, назидательным тоном сказала Тоня. Став учительницей, она почему-то решила, что в определенных случаях учитель должен говорить именно таким тоном. Единственным, с кем она так никогда не говорила, был Виктор.

– Тонька, ты самый разумный человек в этой семейке, – сказал Нечаев, разворачивая газету.

– Я тебя тоже очень люблю, папуля.

Галя с Тоней, собрав со стола посуду, вышли на кухню, а Нечаев начал просматривать свою газету. Газеты он вообще-то не любил и никогда их не читал, а только просматривал, и то в основном заголовки. Он также никогда не слушал радио и не смотрел новости по телевизору. Политика его перестала интересовать очень давно, еще в юношестве. В те советские, так называемые застойные времена, когда в стране вообще ничего не происходило и день сегодняшний ничем не отличался ото дня вчерашнего и не будет отличаться ото дня завтрашнего, читать газеты было вообще пустой тратой времени. Сейчас же за происходящим в стране не успевала ни одна газета и ни одна передача по телевизору. Жизнь стремительными темпами неслась в одном направлении – ко дну, и читать об этом было тошно и ни к чему – достаточно было эту жизнь проживать.

На жизнь в стране он просто закрыл глаза, а жизнь на работе его уже давно перестала интересовать, и он, как бы исключив себя из этих жизней, полностью ушел в свою семью, в свой дом и в свой сад.

В комнату за очередной порцией посуды вернулась Галя. Нечаев оторвался от газеты и стал наблюдать за ней. Лицо его сразу расслабилось, и на нем появилась чуть заметная улыбка. Галя, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно на него посмотрела.

– Читать не советую, – сказал Нечаев, убирая с лица улыбку и складывая газету. – Миллениум на носу, а здесь такое пишут… Тянет повеситься.

– Зачем тогда читаешь? Сколько раз давал слово – газету больше в руки не возьмешь.

– Во-первых, я не читаю, а только просматриваю. А во-вторых, я, как ты знаешь, мазохист, а наша страна – рай для мазохистов.

– Тогда не жалуйся.

– Я не жалуюсь. Я ищу сочувствия. Но в этом доме я его явно не дождусь. Ты лучше объяви, чем завтра занимаемся?

– Тысячу раз объявлялось: в воскресенье – по магазинам.

– В воскресенье Бог отдыхал.

– Бог мог себе это позволить – он был прилично одет. Теперь твоя очередь.

– Что-о? Зачем это? Мне ничего не надо. У меня всё есть.

– У тебя всё есть? С тобой на улицу стыдно выйти. Ну что бесполезные разговоры вести, завтра идем покупать рубашку и туфли.

– И туфли, и рубашку… Когда это мы успели разбогатеть?

– Наследство получили. Все. Тема закрыта.

– Ну, если закрыта, тогда я в сад. Дела, – сказал Нечаев, вставая с кресла.

– У тебя там всегда дела. Переселился бы, чего зря ходить туда-сюда. Подождет твой сад… Садись. У меня разговор есть. Тоня! – крикнула она, повернув голову к кухне. – Оставь посуду, я потом домою. Иди сюда, поговорить надо.

– Что случилось? – выходя из кухни, спросила Тоня. – Папуля, ты опять напроказничал?

Нечаев развел руками и, обреченно вздохнув, сел обратно в кресло. Галя села за стол, разгладила перед собой скатерть и замолчала, переводя взгляд с Тони на Нечаева.

– Значит, так, – начала она и опять замолчала.

– Мама, что произошло? – уже испуганно спросила Тоня.

– Ничего не произошло… Просто я сегодня в булочной познакомилась с одной женщиной. Зовут ее Лика. Она… Ее надо видеть… Как с журнала мод. Одета шикарно, а такая простая. Затащила меня сразу в кафе, и мне уже через несколько минут казалось, будто мы всю жизнь знакомы. Удивительно. Короче, она приехала из Москвы и ищет комнату на год. Готова платить любые деньги. Я и подумала: у нас такая материальная напряженка – ремонт давно пора делать, да и одеться всем надо… Чем она помешает, даже если на год?… Я и предложила у нас. Конечно, надо было сначала с вами посоветоваться, но…

– Мама, что с тобой?! – возмутилась Тоня. – Мы никогда жильцов не имели… И вообще… Пустить к себе в дом незнакомого человека. Прямо с улицы. Да еще на год. О чем ты думала? Папуля, как тебе это нравится?

– Мне совсем не нравится. По маминому описанию, она явная аферистка.

– Очень остроумно. Человек с просьбой обратился… Она сказала, что придет в пять, и вы увидите, какая она замечательная! Ну что вы на меня уставились? – уже с отчаянием спросила Галя. – Мы на ремонт никогда сами не соберем. Такие деньги! А Тоне зимнее пальто? Просто стыдно, в чем она ходит, – учительница все-таки… Ну хорошо. Давайте договоримся так: если она вам не понравится – по каким-нибудь причинам откажем, – уже примирительно закончила Галя.

– Договоримся, но с условием – в магазины не пойдем.

– Шантажист. Магазины – завтра, а она сейчас придет. Пойди лучше переоденься.

– Это еще зачем? – поджал губы Нечаев.

– Посмотрись в зеркало – поймешь, зачем.

– Даже в выходной жить не даешь, – вздохнул Нечаев и, встав с кресла, направился к лестнице. Проходя мимо Тони, он поцеловал ее в голову и, указывая на Галю, сказал печальным голосом:

– Твоя мать – диктатор.

– Подожди, Сережа. Это еще не все. Вот сейчас тебе совсем не понравится. Она, по-моему, новая русская.

Нечаев остановился и недоуменно посмотрел на Галю.

– Что значит «по-моему»? Эту публику ни с кем не спутаешь. Ты уж, пожалуйста, не хитри – тебе не к лицу.

– Ничего я не хитрю. Она другая… Ты увидишь. Я же знаю, как ты к ним относишься…

Отношение Нечаева к новым русским, да и вообще к происходящему в стране было не просто негативным, оно было по-настоящему враждебным. Он радовался и гордился, когда развалился Советский Союз. Вспоминая своего большевика-деда, он ожидал, что коммунистическую партию по крайне мере отменят, если не предадут суду, и в стране наступит настоящая демократия. Вместо этого в стране наступил полный хаос и беспредел. Народ как и был ничто, так им и оставался, а вот бывшая номенклатура и производственное начальство всеми доступными только им средствами стали присваивать себе страну. В их городе ярким примером происходящего в России был его бывший приятель и начальник отдела Калягин, который к концу восьмидесятых добрался до должности замдиректора химкомбината. Когда началась приватизация, он, лихо оттеснив нерасторопного директора, стал основным держателем акций комбината, а затем и единоличным его владельцем. Вскоре он приобрел еще несколько более мелких городских предприятий и стал неофициальным хозяином города. Свое отношение к Калягину Сергей перенес на всех новых русских и, как он считал, заслуженно.

– Все, что я прошу, – поговорить с ней, – продолжала Галя. – Ты можешь для меня это сделать?

– Не спекулируй на моих чувствах, Галча. Ты лучше скажи. Если она новая русская, то какого лешего она снимает комнату? Почему не снять номер-люкс в гостинице? Или в конце концов не купить гостиницу? Она что – жмот? – с вызовом спросил Нечаев.

– Она?! О чем ты говоришь! – засуетилась Галя. – Ты бы видел, как она в ресторане… Я ей тоже сказала, что у нас маленькая комната, что, может, ей лучше в гостинице… Она ни за что. Никаких гостиниц, только снять. Ей хочется именно в семье пожить… Имеет человек право на прихоть?

– Смотря кто. Я, например, себе позволить не могу, но это же новая русская.

– Ладно, Сережа, хватит уже. Надоело. Лучше иди переоденься.

Нечаев, тяжело вздохнув, направился к лестнице.

– Ничего себе жизнь пошла – с кем буду жить под одной крышей, – громко ворчал он, поднимаясь по лестнице. – Придется все нижнее белье поменять, парочку итальянских костюмов докупить, шелковых галстуков дюжину… Да маникюр-педикюр не забыть, а то неловко как-то…

– Сережа, я тебя очень прошу: пожалуйста, при ней без этих твоих шуточек. Их далеко не все понимают, – сказала Галя вслед Нечаеву.

– Это уж как получится, – ответил Нечаев, не оборачиваясь и заходя в их спальню.

– Господи, уже дожил до седин, а ведет себя… Тоня, может, мне тоже переодеться? А то как-то неудобно. – Она оглядела свое старенькое домашнее платье.

– Ну, мать, ты даешь. Ты еще выходное платье надень и сумочку театральную возьми. Кто она такая, эта твоя Лика, что мы все должны перед ней выпендриваться?

– Не знаю. Она сама такая элегантная… А театральной сумочки, как ты знаешь, у меня нет.

Ровно в пять раздался звонок в дверь.

– Это Лика, – сказала Галя и пошла открывать дверь, по дороге остановившись у зеркала и поправив прическу.

7. Лика

При рождении папа назвал ее Лукерией, в честь своей матери, но сам же и начал звать ее Ликой. А когда настало время оформлять паспорт и она самовольно записала себя Ликой, устроил ей за это разнос. Но разнос, как и все другие разносы (и поощрения тоже), был скорее для вида – он был слишком занят, чтобы серьезно заниматься домашними проблемами.

Лике повезло – она родилась в обеспеченной семье и была единственным ребенком, рано привыкшим к роскоши. Ее отец, кроме того, что занимал достаточно высокий пост в министерстве нефтяной промышленности, обладал еще деловыми качествами и, когда в России началась приватизация, он этим умело воспользовался и довольно быстро начал приобретать не только нефтяные предприятия, но и банки тоже.

Лика воспринимала свое социальное положение и богатство как должное: дорогая одежда, дорогие машины, дорогие рестораны, частые поездки за границу. Но относилась она к данным ей от рождения привилегиям довольно равнодушно и никогда ими не кичилась. В обществе, в котором она вращалась, все было наоборот – вся их жизнь была напоказ.

Лике недавно исполнилось тридцать четыре года. Она была уже второй раз замужем и имела ребенка, но, по ее же признанию, была никудышной женой и матерью. Она слишком дорожила своей свободой и независимостью.

Все в ней было необычно и ярко, в том числе и ее внешность. Она была высокая, худая, вся как бы немного вытянутая. Лицо тоже несколько удлиненное, не красивое, но интересное и яркое. Косметику она наносила только на глаза, которые от этого, казалось, занимали половину узкого лица. У нее были черные прямые волосы, падающие ниже плеч. Одежду она всегда носила только двух цветов: черного и белого. И обязательно в комбинации. Вот и сейчас на ней был элегантный черный брючный костюм, а на голове – широкополая белая шляпа. И в руках огромный букет белых цветов. С ее приходом сразу проступила бедность старомодно обставленной комнаты, давно требующей ремонта: много разных столиков, ламп с абажурами; диван и два кресла износились, поэтому покрыты были накидками; выцвели обои; с потолка свисала штукатурка; ступеньки на лестнице поскрипывали, а через одну даже приходилось переступать. Лика же выглядела на этом фоне еще ярче, наряднее, а поэтому довольно нелепо. За Ликой в комнату вошел Стас с двумя огромными дорогими чемоданами.

– Срочно в воду, – первое, что сказала она, протягивая Гале цветы.

– Спасибо. Какие красивые! – сказала Галя и, разглядывая букет, пошла на кухню. Лика, повернувшись к Тоне, протянула ей руку.

– Ты, очевидно, Тоня. А я – Лика.

– Очень приятно, Лика. Привет, Стас!

– Привет, – ответил Стас, продолжая держать чемоданы в руках. Лика повернулась к Стасу и засмеялась.

– Какой он смешной. Станислав, – Лика произнесла его имя на польский манер, с ударением на втором слоге, – миленький, да поставь ты чемоданы, они же тяжеленные. Я из такси выхожу, смотрю – Ди Каприо прямо у вашего дома. А он, оказывается, к вам идет. И такой галантный: чемоданы сразу схватил, даже просить не пришлось. И имя такое романтичное – Станислав. Все, с сегодняшнего дня ты мой кабальеро. Покраснел, глупенький, – захохотала она, подошла к нему и погладила по щеке. Стас еще больше покраснел и отодвинул голову. Но Лика уже про него забыла и, осматриваясь, стала расхаживать по комнате. Вернувшаяся из кухни Галя с тревогой, присущей всем хозяйкам, когда осматривают их жилище, за ней наблюдала.

– У вас очень уютно. Только, на мой взгляд, немножко старомодно. Надо менять обстановку. Девочки, вы на меня не обижайтесь – у меня совершенно никакого такта и еще дурацкая привычка говорить, что думаю. Ужасно. Но я не политик.

– Ничего, ты права, обстановку уже, наверное, давно пора было поменять, а главное – ремонт необходим, – смутившись, сказала Галя. Старомодность своей обстановки она, говоря по правде, не замечала – привыкла к ней, а вот о ремонте, необходимость в котором становилась все более и более очевидна, она думала постоянно. Но думай не думай, денег на ремонт, а уж тем более на новую обстановку в доме категорически не было.

Услышав, как заскрипели ступеньки, Галя подняла голову. По лестнице спускался Сергей. Он переоделся в довольно потертый костюм, клетчатую рубашку и старомодный широкий галстук. Лика тоже увидела Нечаева и своим быстрым широким шагом подошла к лестнице и протянула ему руку.

– Здравствуйте, я Лика, а вы – Галин муж, Сергей?… Простите, не знаю, как вас по отчеству.

– Можно просто Сергей. Очень приятно, – Нечаев галантно взял протянутую Ликой руку и поцеловал ее.

– Сережа, ты где это откопал? Можно было найти что-то поприличнее? – возмутилась Галя.

– А чем это неприлично? Вы извините, Лика, как нарочно весь гардероб в чистке, – развел руками Нечаев.

– Он у нас большой шутник, – словно оправдываясь, сказала Галя.

– Привет, Стас! Ты где пропадал? – спросил Нечаев.

– Здравствуйте, дядя Сережа! Я в Москву ездил.

– Зачем? – поинтересовался Нечаев.

– С немцами встречался. Им мой прибор очень понравился. Зовут к ним работать.

– В Германию?! Стаська, здорово! Как я за тебя рада! – Тоня подошла к Стасу и поцеловала его.

– Так что, покидаешь нас? Слава Богу, хоть ты выберешься из этой дыры, – сказала Галя.

– Поздравляю, Стас, – Нечаев похлопал Стаса по плечу. – Правильно делаешь – здесь у тебя перспективы ни-ка-кой.

– А там они мне дают лабораторию… и полную свободу. Такие условия, я даже не ожидал.

– Он, Лика, у нас талантище. Мы с ним на одном заводе работаем, только он вовсю изобретает, а я – простой инженеришка.

– Да ладно вам, дядя Сережа… Что бы они там без вас делали. А мне вот до настоящего изобретателя далеко, – сказал Стас, а потом слегка смущенно, но не без гордости добавил: – Правда, такого измерителя, как мой, еще не было. Даже маме понравился.

– Я в него точно влюблюсь, – расхохоталась Лика.

– Значит, расстаемся, Стаська? Как же я без тебя буду? – с искренним сожалением сказала Тоня.

– Очень просто… Как и раньше…

– Откуда такая красота? – спросил Нечаев, разглядывая вазу с цветами.

– Лика принесла, – чуть ли не с гордостью сказала Галя.

– Правда необыкновенные! Обожаю цветы, – воодушевленно заговорила Лика. – У меня дома всегда свежие цветы. И только белые. Я вообще обожаю белый цвет. Белый и черный – мои самые любимые цвета. Особенно в сочетании. Они отражают всю нашу жизнь – любовь и ненависть, добро и зло. Даже счастье не бывает только белым. А вот серый – самый противный цвет.

– А что, без зла скучно? Без него не бывает? – поинтересовался Стас.

– Без зла не скучно, но, к сожалению, мой кабальеро, без него не бывает. Каждый человек в своей жизни когда-либо совершает зло. Люди даже не замечают, когда его делают, или думают – это не зло, а если и зло, то маленькое, несерьезное. Это в натуре человека. Такими мы созданы. Согласны? – обратилась она к Нечаеву.

– Нет, не согласен. Бог, создавая человека, зла не предусматривал. Ненависть, равнодушие, зависть – люди сами до этого додумались. Если жить по Богу, можно и без зла обойтись. Поверьте, скучно не будет. И, кстати, маленьких зол не бывает. Для тех, кому зло причинено, оно никогда не бывает маленьким.

– Я же не говорю, что это нормально. Я просто говорю, что так есть, хотим ли мы этого или нет. А вы верите в Бога, Сергей? – спросила Лика.

– Это сложный вопрос.

– Вы меня извините, Сергей, но ничего сложного в этом вопросе я не вижу. Ты веришь в Бога или нет – другого не дано. Я, например, верю.

– Сейчас все решили, что верят, – вставил Стас.

– Правильно, Стас, – поддержал его Нечаев. – Именно – решили. Не пришли к вере, а решили. Вы не обижайтесь, Лика. Я уверен, он не имел нас с вами в виду.

– Надеюсь, потому что я, как вы говорите, именно пришла к Богу. И Библию еще в детстве прочитала.

Лика действительно прочитала Библию рано, правда, не в детстве, а где-то классе в девятом. Когда умерла ее бабушка, которая жила с ними, мама после похорон стала разбирать ее вещи, раскладывая их на две кучки: одну, большую – бесполезную – на выброс; другую – маленькую, которую выбрасывать было пока жалко. Лика подсела к маме и стала перебирать бесполезную кучу, из которой и вытащила Библию. Читала она ее до поздней ночи, и назавтра тоже, и так пока не прочитала до конца. Через несколько лет, уже в институте, она захотела ее перечитать, решив, что сейчас, повзрослев, она лучше в ней разберется. И оказалась права. На этот раз у нее словно открылись глаза на вещи, которые она раньше воспринимала как должное, никогда о них не задумываясь. Как, например, сталкиваясь с чем-то необыкновенно прекрасным: будь то закат на их подмосковной даче, освещающий багровым цветом белую березовую рощу, или неописуемой формы и красоты рыбы в огромнейшем американском аквариуме в Атланте, или невероятное разнообразие причудливых цветов на карибском острове Антигуа. Или почему люди от горя седеют, а влюбившись, забывают обо всем от счастья? Неужели это только какой-то химический процесс, происходящий в нашей голове? А даже если и химический, то как он в нас образовался? И главный вопрос: что такое наша душа? И что с ней происходит, когда умирает человеческое тело? Она умирает вместе с ним? Да и сам человек как создание был настолько совершенен, а мир, окружающий его, был настолько прекрасен, настолько утончен и уникален, что сейчас ей как-то не верилось, что такое совершенство могло быть создано без вмешательства какой-то высшей силы. Она попыталась хотя бы поверхностно разобраться в общепринятой теории большого взрыва, но сразу ничего не поняла, у нее не хватило терпения, и она прекратила свои попытки. С Библией было намного легче – она очень просто ответила на все эти вопросы, вернее, не сама книга, а вера, пришедшая к ней после ее прочтения. Она по воскресеньям стала ходить в церковь и слушать воскресную службу. Ради любопытства она даже пару раз зашла и в синагогу и, поднявшись на второй этаж, вместе с женщинами прослушала службу там. Но довольно быстро она поняла, что религия ее не устраивает, что придумана она человеком и к Богу отношения не имеет. Она перестала ходить в церковь, и вера в Бога у нее приобрела совсем иной характер – свободный и, как она считала, более личный – один на один, без вмешательства попа, увешанного золотом. А главное, никакая религия не соответствовала ей как человеку – ее независимости, частой безрассудности, ее любви к свободе. Переделывать же себя она не собиралась, решив, что такой ее сотворил Бог и вере ее это никак не мешает. И крестик на груди она продолжала носить. Кстати, отец ее тоже вдруг повесил на грудь крестик и стал похаживать в церковь, а на ее вопрос, с каких это пор он стал верующим, он очень просто ответил: «Не помешает, а вдруг…» Как раз то, что имел в виду Нечаев…

– Приятно удивлен, – услышав ответ Лики, сказал Нечаев.

– Лика, скажите, если не секрет, вы зачем из Москвы к нам пожаловали? – поинтересовалась Тоня.

– За многим… Наверное, сразу и не объяснишь… Я живу в каком-то нескончаемом маскараде… Я так от него устала… И мне захотелось хоть ненадолго снять маску и просто отдохнуть… И еще… Я думаю, в Москве школу танго открыть, так хочу у вас опробовать, как пойдет.

– Зачем пробовать? Боитесь деньги потерять? – спросил Нечаев.

– Деньги здесь ни при чем. Вы не представляете, что сразу начнется – советы, сплетни, насмешки… А наша желтая пресса! Им только дай повод. Нет, тут надо быть уверенным…

– Ну а в нашей дыре кому уроки танго понадобятся? – спросил Нечаев.

– Во-первых, у вас совершенно очаровательный городок.

– Не вижу в нем ничего очаровательного, – вмешалась Галя. Прожив в Епишево уже чуть ли не половину своей жизни, она так и не смогла привыкнуть к жизни в провинции, хотя с развалом советской власти и приходом свободного предпринимательства, городок было не узнать: открылись дорогие рестораны, кафе, клубы, магазины, гостиницы, где стали останавливаться иностранцы, приезжающие на химкомбинат. Но, как считала Галя, эти нововведения не изменили духа города, который, по ее мнению, все равно оставался провинциальным.

– Это ты зря… – возразила ей Лика. – Ну а танго – это так красиво…

– Очень красиво, – согласился Нечаев. – Но для кого? Понятие красоты в наше время изменилось. Вы не заметили? Посмотрите на современные танцы – они никакого отношения к танго не имеют. А новая музыка? Это все что угодно, только не музыка. Рекламные щиты заменили картинные галереи, татуировка считается хорошим тоном… В общем, эпоха прекрасного. А чем вы занимаетесь? Извините за любопытство.

– Я у отца работаю. Он меня себе в замену готовит. Но мне это так скучно – не передать.

– А что за бизнес у вашего отца, если не секрет?

– Много всего, но главное – нефть.

– Нефть – это сейчас очень модно. Заняться, что ли? Ты как считаешь, Галча?

– Сережа, мы же договорились, – возмутилась Галя.

– Насчет нефти?

– Клоун.

– Согласен. Жизнь вынуждает. Лика, позвольте все же поинтересоваться: зачем вам школа танцев, если у вас нефти невпроворот?

– Что это вы меня все время подкусываете, Сергей? Вы со всеми женщинами так?

– Боже упаси! Только с красивыми.

– Тогда прощаю, но не злоупотребляйте. А насчет школы танго… Я вообще обожаю танцевать. Я, когда маленькая была, в балетной школе училась. Даже надежды подавала. Но я ленива, а в балете трудиться надо до седьмого пота и такая дисциплина. Нет, балет не для меня… Но танцевать обожаю. Особенно танго. Настоящее аргентинское танго. Я в Аргентине специально на месяц осталась, чтобы уроки брать. В Буэнос-Айресе танго танцуют прямо на улицах. Как это захватывающе красиво! Черные костюмы… Партнеры изящные, натянутые как струна… И музыка стремительная, возбуждающая… Да и вообще – всё как будто на надрыве, а вместе с тем так элегантно, так грациозно… Смотришь – и дух захватывает.

– Ну и танцуйте себе на здоровье. Школа-то зачем?

– Потому что я наконец буду заниматься делом, которое доставляет мне удовольствие. И я хоть как-то отвлекусь от всей этой пустоты, которая меня окружает. Эта бесконечная суета, показуха: у кого новейшая модель «мерседеса» или «бентли», из какого магазина шуба… Но и модели у всех последние, и одеваются все в одних магазинах. Рехнуться можно. Вот я и решила уехать от всего этого, хотя бы на год, куда-нибудь в глушь, ну не совсем в глушь, просто подальше, туда, где реальная жизнь… Посмотрела в интернете и выбрала ваш город. Мне название понравилось и монастырь ваш, а главное, от Москвы недалеко. И вот я здесь. Мне повезло – я встретила Галю, а теперь вас, совершенно замечательных… И такого душечку Станислава. И хоть вы, Сергей, меня все время подкусываете, но мне это даже нравится. Такова моя история… Вас, конечно, удивляет, что я хочу снять комнату, а не квартиру или гостиницу?

– Меня в нашей жизни уже ничего не удивляет.

Лика засмеялась:

– Меня тоже. Может быть, поэтому… Это, наверное, звучит высокопарно, но мне очень хочется пожить с нормальными людьми. Не просто общаться, а вот именно жить вместе… И плевать на всякие неудобства. Извините, я не имела в виду…

– Ничего-ничего, – перебил ее Нечаев. – Мы привыкли. А вы уверены, что мы нормальные?

– Ничего, я рискну. Ну так что, Сергей, сдадите комнату?

– Это по Галчиной части, она у нас начальник.

– Я сказала тебе, что Сережа не будет возражать, – по-настоящему обрадовалась Галя. – Ну а ты, Тонюша?

– Что я? Это вы с папой…

– Ты видишь! Я так рада! – от охватившего ее вдруг возбуждения Галя даже обняла Лику. – Я знала, что проблем не будет. Надо только комнату в порядок привести. Мы давно ею не пользовались…