Электронная библиотека » Даниил Мордовцев » » онлайн чтение - страница 11


  • Текст добавлен: 12 ноября 2013, 17:08


Автор книги: Даниил Мордовцев


Жанр: Литература 19 века, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Шрифт:
- 100% +

XVII. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ВСЕЯ РУСИИ

Наутро опять звонил вечевой колокол. Опять плачущий голос его разносился по всем концам. Опять вспугнутый ворон делал по небу круги все шире и шире, все выше и выше...

Вечевой звонарь колотил что есть мочи в свой «колоколушко», слезы катились из его одинокого глаза...

– Что, братцы, об чем вечат? Чево звонит вещун наш?

– Да, должно, об хлебе, об борошне[74]74
  О брашне: брашно – еда.


[Закрыть]
: вон жита не хватило, голод в городе...

– Да пшеница, сказывали, есть... Много навезено.

– Пшеница-то, братец, не про нас, житников, припасена, а про богатых, про пшеничников! Вот что!

– Посла нашево, чу, немцы к Каземиру не пропустили... Ни с чем ноне воротился.

– Как же топерево нам быть, братцы?

– Да за князя задаваться пришло, а то измором помрем!

– А князь-от головы нам поди долой, как в Русе вон Марфичу да Селезневу-Губе с товарищи.

– Ну, нас, худых мужиков, не про что, – бояр рази да житых людей?..


Вече готовилось быть бурное. Город наполнен был беглецами со всех новгородских волостей, разоренных московскими ратями, и в Новгороде оказалась недостача хлеба. Уже и теперь чувствовался голод, а что же будет дальше, когда москвичи осадят город! А уже ходят слухи, что великий князь, совершив казни в Русе и отослав важнейших новгородских пленников в Москву, готовился сам идти на Новгород.

Те, которые кричали прежде с голоса Марфы, теперь проклинали ее за «литовские посулы».

– Похвалялась море зажечь, синица-то наша, дуй ее горой!

– Осоромотила нас баба, братцы, – волновались бывшие приверженцы Марфы.


Она не смела показываться народу. Да и ее личное горе было слишком велико: кроме потери сына она потеряла веру в возможность осуществления своих тайных честолюбивых замыслов... Не бывать венцу киевскому и новгородскому на ее буйной голове. В два дня эта голова совсем поседела...

– Это не я, не я, не Марфа! – с ужасом шептала она, увидав себя в металлическом полированном диске, заменявшем тогда зеркало.

Она не верила зеркалу, она брала свои густые косы в руки – они были седые! Она подносила их к свету, расплетала, наматывала на руки – седые, седые!

– Это не мои косы, это – борода посаднича, это волосы Корнила-звонаря! – с горечью повторяла она, – Не мои! Не мои!.. И глаза... – всматривалась она в зеркало, – не мои глаза... Господи!.. Это старуха! – шептала она в отчаянье.

Она слышала звон вечевого колокола и догадывалась, в чем дело...

– Кричи! Кричи до неба! Кричи до Киева, чтоб слышал мой изменник! Кричи, зови Ивана московского!

Она ломала руки, не находила места... А колокол все звонил-надрывался...

– Звони! Звони по Марфе-посаднице...

...Голос Исачка:

– Что это, баба? Зачем ты седенькая стала? И мама лежит – недужна, хворая. Мы с ней вчера ходили смотреть, как Упадыша топили. И мама там испугалась.

Марфа только застонала...


А между тем толпа уже затопила собой вечевую площадь...

– Что – где ваш Коземир? – кричали «худые мужики», приступая с кулаками к сторонникам Марфы, Григоровичу, отцу Остромиры, к Пимену и другим. – Где он?

– Где ваша сука Марфа, что щенят своих не ублюла! Сказывайте!

Те стояли бледные, безмолвные, ожидая народной расправы – с мосту да в Волхов. Но народу было не до того – слишком тяжело было каждому...


По другую сторону, на серединке помоста, стоял посадник с «большими людьми». Василий Ананьин также успел постареть за это время. Лицо его осунулось, умные, ласковые глаза глубоко запали. Разве легко ему было сознавать, что в его именно посадничество такие великие беды обрушились на его город, на всю его страну!..

– Ах, детушки, детушки! Ах, посадничек, посадничек!.. – горестно качал головою вечевой звонарь, обозревая с высоты целое море голов новгородских. – Горьки, сиротски головушки!

Мужики посунулись к посаднику и к «большим людям», снявши шапки.

– Простите вы нас, окаянных! – кланялись они со слезами. – Согрубили мы вам – чинили свою волю да волю Марфину.

– Смилуйтесь, господо и братие, простите! – вопили мужики.

– Смертный час пришел, батюшки! Научите вы нас.

– Не слушались мы вас, больших умных людей, себе на погибель и послушались безумцев, что и сами наглостною смертию пропали и нас под беду подвели...

– Смилуйтесь, родные! Теперь уж будем вас во всем слушать...

– Не будем вам перечить – ни-ни! Ни Боже мой!

– Пощадите нас и животишки наши, отцы родные!

– Не дайте Новугороду пропасть пропадом, миленькие! Идите добивать челом великому князю, чтоб помиловал нас, сирот горьких!

Тогда выдвинулся вперед Лука Клементьев – лукавый старикашка! – тот самый, что воеводил во владычнем полку и с умыслом, по наказу Феофила, опоздал к коростынской битве.

Он разгладил свою бороду, откашлялся...

– Вот то-то, братцы, – начал он, косясь на посадника, – коли б вы бабу не слушали и зла не починали, то и беды б такой не сложилось...

Мужики-вечники кланялись, охали, усиленно сопели, утирая пот с лиц и с затылков: день был жаркий – упека страх!

– Пусто б ей было, бабе-бесу! – ворчали они.

– Сказано – волос долог...

– Где черт не сможет, туда бабу пошлет...

– Так, так, братцы, – подтверждал Лука-лукавец. – Да добро-ста, лих-беда научила вас... Добро и то, что хоть топерево грех да безумие свое познали... Токмо мы, братцы, – он глянул на посадника, – не можем за экое дело сами взяться, а пошлем от владыки просить у великого князя опасу: коли даст опас – знак, что смирит свою ярость и не погубит своей отчины до конца.

– К владыке, братцы, к владыке! – заревело вече. – Будем просить опасу!

– На Софийской двор, господо вечники, к отцу Фефилу!

– В ноги ему, батюшке, упадем: смилуйся, пожалуй!

Толпа, как вешние воды через плотину, ринулась на Софийский двор.


Великий князь Иван Васильевич, совершив казни в Русе, двинулся с войском к Новгороду и 27 июля остановился на берегу Ильменя для роздыха.

Вечерело. Солнце серебрило косыми лучами небольшую рябь Ильменя, который, казалось, плавно дышал своею многоводною грудью и отражал в себе розоватые облачка, стоявшие на небе, далеко там, над Новгородом. Над станом стоял обычный гул.

Иван Васильевич вышел из своей палатки и в сопровождении братьев родных – Юрия и Бориса и двоюродного Михайлы Андреича, которые соединились с ним на походе, – приблизился к берегу Ильменя. За ними почтительно следовали князья, воеводы, бояре и неизменный ученый посох великого князя – Степан Бородатый.

Иван Васильевич и теперь, как и всегда, казался одинаковым: серьезен, сух и молчалив. Но и на него вид Ильменя с этою массою воды, которая – Иван Васильевич это помнил – принадлежала ему, как и земля, на которой стояли его владетельные козловые с золотом сапоги, с этим мягким голубым небом, которое тоже ему принадлежало, с этим мягким, теплым ветерком, осмелившимся ласкать его русую с рыжцою бороду – и на него, повторяю, сухого и чуждого всякой поэзии, этот вид произвел впечатление.

Он остановился, глянул на бояр, опять на Ильмень, на небо, на зеленевшие леса. Все пододвинулись к нему, заметив мягкость – редкое явление – на задумчивом лице своего господина.

– Красно, воистину красно творение рук Божиих! – сказал он со вздохом.

– Воистину, господине княже, – вставил свое слово Бородатый, – точно красно... Ино сказано есть в Писании: се что добро и се что красно, во еже жити братии вкупе...

– Так, так, – улыбнулся великий князь, – похваляю Степана – горазд воротити Писанием.

Все с почтительной завистью посмотрели на счастливца Степана.

Но Иван Васильевич, взглянув на Ильмень, воззрился в даль и осенил глаза ладонью. Прямо к тому месту, где они стояли, плыло какое-то судно.

– Кажись, новгородское...

– Точно, господине княже, новогородское, – подтвердили бояре. – Иха походка...

– Насад, господине княже, и хоруговь владычня в аере реет...

Великий князь направился обратно в свой шатер. Он не шел – «шествовал»: он догадался, что гордый Новгород смиряется наконец... «Сокрушил гордыню... То-то – не возноси рога», – стучало его жесткое сердце, и он шествовал плавно, ровно, не ступая по новгородской земле, а «попирая» ее...

– Эка шествует! – тихо, холопски любовался сзади Степан Бородатый. – Аки пардуст...

– Аки лев рыкаяй, – поддакнул кто-то из бояр.

– Яко орел... Ишь красота! – похолопил еще кто-то.

Действительно, к берегу пристал новгородский насад. Из насада вышли нареченный владыка Феофил, за ним попы от семи соборов новгородских, старые посадники и тысяцкие и житые люди, по одному от каждого «конца». В числе их находились Лука Клементьев – «лукав человек» и Григорович, отец Остромирушки. За ними слуги выкатили и вынесли из насада «всяки поминки» – взятки или подарки для московских бояр, для братьев великого князя и для него самого. Новгородцы уже знали «московски свичаи и обычаи»: к москвичам нельзя было являться с пустыми руками... «Пустая-де рука ничего не берет, и сухая-де ложка рот дерет».

Тут были и вина, и сукна, и шелка, и объяр[75]75
  Объяр – тобъяр, шелковая ткань с золотой или серебряной нитью.


[Закрыть]
, и всякое заморское узорочье...

Начались поклоны, доклады: доложились боярам и поклонились поминками.

Бояре поминки приняли и покрутили головами: «Ммы ничево-ста не могим... и на пресветлыя очи показаться не дерзаем... Мы-ста холопи... мы-ста черви, а не человеки, поношение человеком... Мы-ста доложимся их милостям – родным братцам осударя всеа Русии...»

Доложились их милостям... Поклонились поминками.

Их милости поминки приняли и головами покрутили: «Мы-де тоже ничево-ста не могим... Мы-де тоже холопи великаго князя осударя всеа Русии... Как он... Мы-ста доложимся»...

А новгородцы все кланяются... «Фу! вот земелька! Все кланяйся да кланяйся... Эх, и вышколили их татары на поклонах!»

Доложились великому князю... И слушать не хочет, и на очи не пускает... Сидит «аки вепрь»...

Братья упрашивают, умаливают сжалиться над своею отчиною – положить гнев на милость...

«Не положу, дондеже не сокрушу...»


Но наконец сжалился.

Ввели новгородцев в шатер. Шатер – словно церковь, а на возвышении восседает «сам» – холодный, каменный, как Перун... Бояре и князья полукругом – очей поднять не смеют, и Степан Бородатый шепчет псалом четыредесятый:

– «Помилуй мя, Боже, по велицей...» Ох!

Новгородцы пали ниц. Перун хоть бы векой пошевелил – камень и холод...

– Помяни, Господи, царя Давида, – шепчет «лукав человек» Лука, лежа окарач вместе с прочими...

Сопят новгородцы от непривычки кланяться... Приподнялись – не глядит Перун – это не глаза, а стекла – мертвые, холодные...

Владыка складывает дрожащие руки словно на моление.

– Господине! – со слезами в горле восклицает он. – Великий князь Иван Васильевич всеа Русии милостивый! – Голос его срывается, взвизгивает. – Господа ради, помилуй виновных пред тобою людей Великого Новгорода, отчины своей... – Владыка не может говорить – всхлипывает.

Моргает и «лукав человек»... У кого губы дрожат, у кого руки... А у Перуна все тот же стеклянный взгляд.

– Покажи, господине, свое жалованье! – плачет владыка. – Смилуйся над своею отчиною... Уложи гнев и уйми меч! – выкрикивает он.

Слезы текут по лицу, по бороде... Нет слов, нечего больше говорить... Камень, холодный камень перед ним на возвышении...

– Ох! Угаси, господине, огне на земли и не порушай старины земли твоея... Дай света видеть безответным людем твоим! Смилуйся, пожалуй, как Бог положит тебе на сердце!

Молчит, хоть бы слово, хоть бы движение. Все опять повалились наземь – колотятся головами... А он все такой же каменный...

Стали упрашивать братья. Молчит!

Повалились в ноги бояре – молчит!.. Мол, «сокрушу до конца»...

Бородатый выручил... Он зашуршал бумагой. Великий князь глянул на него и увидел у него бумагу – вспомнил: то была грамота митрополита – сжалиться над Новгородом.

Глаза Перуна ожили, он «прорек», по выражению Бородатаго, «словеса огненны»:

– Отдаю нелюбье свое. Унимаю меч и грозу в земли. Отпускаю полон новгородский без окупа. А что залоги старые и пошлины – и о всем том укрепимся твердым целованьем по старине.

Холодом веяло от этих «огненных словес»... Но на этот раз туча прошла мимо Новгорода.

XVIII. ПОСЛЕДНИЙ ПОСАДНИК И ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧНЫЙ ДЬЯК

Дорого обошлась Новгороду несчастная попытка отстоять свою вековечную волю.

– Эх, колоколушко, колоколушко! – изливал вечевой звонарь свое горе перед немым собеседником своим, задумчиво качая седой головой. – Оставили тебя, родимаго, нам на радость вороги наши, насытились, окаянные, новогороцкою кровушкой – и прочь пошли... А ты виси, виси, колоколец родной, виси до страшнаго суда.

А на ворона он все продолжал сердиться за его людоедство.

– Эх ты, человекоядец подлой! Може, за твои окаянства все это сталось... Шутка сказать – сколько народу полегло у Коростыня да у Шелони, а туто еще копейное[76]76
  Вид подати, в качестве военной контрибуции.


[Закрыть]
добивай ему, аспиду, за нашу-де проступку... А какова наша проступка? Старину держать хотим. Эх! Так вот и добивай ему, аспиду, копейное – на рожество полтретьи тысячи, да на крещенье три тысячи, да на велик день пять тысящей... Легко молвить! Да опять-таки и на усиленье пять... Эх! – высчитывал он по пальцам то, что Новгород должен был выплатить великому князю «окупа».

– Вот ты и сочти, сыроядец подлой!.. Что клев-от чистишь? – Али опять человечинку клевал? Чево ж ее не клевать! По всей земле новогороцкой аспиды человечины горы наметали, да еще и копейное добили. Эх!.. А с Козсмиром-де Новгород ни-ни! Не моги!.. Эх, Марфа, Марфа! Не задалось нам с тобой.

И он опять считал по пальцам, опять поглядывал на колокол...

– Что ж – на то воля Божья... Только живи ты, колоколушко, а мы наше наверстаем: была бы жива с нами наша воля да наш вечной колоколушко, так и мы на ноги станем.

Но трудно уже было Новгороду стать на ноги. Беда за бедой валилась на него.

Когда москвичи ушли с своими ратями восвояси, жители новгородских сел и пригородов, бежавшие в Новгород после московского погрома, теперь стали возвращаться на свои пепелища. Сколько слез они пролили, найдя свои родные гнезда разоренными! Но других постигли иные, более горькие бедствия. Жители Русы и всего заильменского побережья, возвращаясь к своим родным пепелищам, закупили готовые хоромы и на плотах везли их на родину вместе с женами и детьми. Целая вереница судов плыла по Ильменю. Но вдруг потемнело небо, завыли ветры, забушевал Ильмень... Старцы Перыня-монастыря видели, как на берегу Ильменя стояла какая-то простоволосая старуха. Ветер рвал ее седые волосы, а она стояла и руками махала на тучи: казалось, она призывала бури, громы и молнии... И громы разразились над Ильменем... Вереница судов и плотов была разбросана по озеру и поопрокидывана: все погибло в разъяренной стихии – и дома и люди... Одних людей потонуло до семи тысяч душ.


Прошло шесть лет. Марфа-посадница стала окончательно старухой. Она уже не мечтала об Олельковиче и о киевском венце и с горестью вспоминала былое счастье. Исачко подрастал и уже думал, как он возмужает и отмстит Москве за своего отца и дядю Федора, который тоже томился в московской неволе. Мать его давно была черничкой, а некогда его приятельница, ясноглазая Остромирушка, поврежденная рассудком, была неузнаваема: она все твердила, что ей нечем целовать Христа, и Христос от нее отвернулся...

Все в Новгороде точно постарело и осунулось. Горислава после казни Упадыша по целым часам сидела на берегу Волхова, безмолвно глядя в воду, как бы ожидая, что вот-вот выглянет оттуда рыжая голова и поманит ее за собою, но рыжая голова не показывалась из воды. На берегу Волхова давно уже не было слышно пения Гориславы, которое рыбаки принимали за пение русалки.

Простоватый и добродушный Петра, сердце которого зазнобила эта льняноволосая русалка, загулял с горя и все собирался в ратники, чтобы прельстить свою недотрогу шеломом и красным щитом.

А к кудеснице все чаще и чаще наведывались новгородцы и все о чем-то с ней шептались. В последнее время к ней чаще всего наведывались вечный дьяк Захар, что так хорошо разрисовал когда-то заставки в грамоте с королем Казимиром и который вместе с прочими был отпущен из московского полона, да подвойский Назар.

И вдруг в феврале месяце 1477 года Захар и Назар отправились зачем-то в Москву!..


– Вы почто к нам есте прибыли? – спрашивали их на Москве бояре.

– К осударю великому князю к Иван Василичу всеа Русии с челобитьем.

– К осударю? – переспросили бояре, точно не слыхали.

– К осударю-ста, – был вторичный ответ.

– И ты, Захар, к осударю? – новый лукавый вопрос.

– И я-ста к осударю.

– И ты, Назар, к осударю?

– И я-ста к осударю.

Бояре лукаво переглянулись между собою.

– Так стоите на том, что к осударю? – опять заладили бояре.

– Да что вы наладили – к осударю да к осударю! Знамо, к осударю, а не к вам, – вспылил наконец вечный дьяк.

– Добро-ста. Помните это слово...

– Помним – не забыли.

– По-русскому, чаю, говорим.

– Добро-добро, к осударю...

Бояре оставили челобитчиков и торопливо пошли к великому князю. Они доложили ему, что новгородские челобитчики, вечный дьяк Захар Овинов да подвойский Назар, в челобитьях своих назвали его, великого князя, «осударем», и стоят-де на том накрепко.

По бесстрастному, каменному лицу деда Грозного прошло как бы что-то светлое – не луч и не тень, и холодные глаза холодно блеснули...

– Государем именуют – точно? – тихо спросил он.

– Точно, осударем, господине княже.

– И стоят на том?

– Стоят накрепко.

– Хорошо! Похваляю вас.

«Собиратель земли русской» глубоко вздохнул, точно бы камень свалился с его груди: он нашел «зацепку», которой напрасно искал столько лет... Сами новгородцы назвали его «государем» – «титло государское дали»...


Через полтора месяца в Новгород явились послы великого князя... Как? Зачем? Никто ничего не знал.

Заговорил вечевой колокол, замоталась из стороны в сторону седая голова Корнила-звонаря.

Собралось вече. Явились на помосте московские послы.

– Шапки! Шапки долой! – послышалось в толпе.

Послы были в шапках, потому, может быть, что видели, что и все вече не сымало шапок.

– Долой шапки перед Господином Великим Новгородом! – закричали уже сотни голосов.

– Перед Новгородом, что перед храмом Божим, ломай шапку!

– Новгород – та же церква! Сымай шапки, не то сшибем!

Послы сняли шапки; но говорить медлили.

– Сказывайте! Почто есте посланы? – раздавались голоса.

Один посол выступил вперед, поклонился и откашлялся.

– Осударь великий князь Иван Васильевич всеа Русии, – начал он немножко дрожащим голосом, – велел спросить Новгород, отчину свою: какого государства он хочет?

Все, казалось, замерло после этих слов, точно все дышать перестали. Так бывает в воздухе перед бурей, когда птицы торопятся под деревья, а деревья как бы головы склоняют от страху.

И буря разразилась. Заходили плечи и головы, замахали руки...

– Государства! Каково государства?

– Мы не хотим никаково государства!

– Не надоть нам государства!

– Мы сами государство!

Посадник, стоявший рядом с послами тоже без шапки, был бледен. На груди его заметно колыхалась золотая гривна.

– Ишь осерчали дитушки, – улыбался с своей колокольни звонарь. – Осерчал Господин Великий Новгород. Поделом им, татарским объедкам...

Когда буря несколько утихла, московский посол снова откашлялся.

– Дайте слово молвить, – начал он.

– Говори да помни, где ты!

– Великий Новгород, – продолжал посол, – посылал к великому князю от владыки и от всех людей Великаго Новгорода послов своих, Захара да Назара, бить челом о государстве, и послы назвали великого князя государем!

Эти слова вызвали новую бурю...

– Вече никово не называло?

– Вече никогда не называло великово князя государем! Какой он нам государь!

– От века того не бывало, как и земля наша стала, чтоб какого ни на есть князя мы называли государем!.. Не бывало того!

– Всяково князя свово мы называли господином, а не осударем!

– Осударей у нас не бывало и не будет!

– А что вашему князю сказывали, будто мы посылали – и то сказывали ложно!

– Давай сюда Захара! Где Захар?

– Подавай сюда Назара! Мы их спросим!

Десятские бросились искать Захара и Назара. Голоса то возвышались до крику, то падали. Более степенные люди просили посла объяснить им, какая разница между «господином» и «государем».

– Осударь – титло.

– Что ж такое, что титло... А? Прислушайте, господо и братие: он об осударевой титле нам скажет.

– О какой такой титле? Знать не хотим никакой титлы!

– Да ты допреж выслушай, да тогды и ори!

– Я не ору...

– Полно, слушайте, братцы!

Кое-как удалось угомонить крикунов. Они замолчали – и все стихло. Посол заговорил:

– Титло есть слово великое... Коли вы великаго князя осударем назвали, и то знак, что вы за нево задались, и тогда следует быть ево суду в Великом Новгороде, и тиунам ево сидеть по всем улицам, и Ярославов дворище великому князю отдать, и в суды ево не вступатца...

Опять буря – еще сильнее прежней. Застонало вече.

– Так вот она, титла?

– Кака она, титла! Она не титла, а петля на шею Великому Новугороду!

– Нашли китлу!.. К черту ее! К черту китлу!

– Не китла, а титла!

– Все едино! Один черт на дьяволе!

– Захара подавайте сюда!

– Назара тащите на вече!.. Как смели они ходить в Москву судитца и крест целовать великому князю как осударю!.. Этого от века не бывало!

– И в докончанье сказано, чтобы новогородца не судить на низу, а судить в Новегороде! Тащи сюда тех, кто ездил на них судитца!

– Ишь китлу выдумали!.. И народец же!

Сквозь толпу с трудом протискивались десятские с бердышами. Они вели виновных.

– Пропусти! Вечново дьяка ведут, Захара!

– Назара пропустите, братцы, к помосту!.. Пускай ответ держат!

Бледные и трепещущие, подошли виновные к помосту. Они глянули на посадника – тот не смел, повидимому, поднять на них глаз и глядел в землю.

– Переветник! – схватил загрудки вечного дьяка ближайший новгородец. – Ты был у великово князя, ты целовал ему на наши головы крест? Сказывай!

Вечный дьяк заговорил, но слова замирали у него в горле. Он сделал над собой усилие и крикливо, точно с плачем, бросал слово за словом, размахивая руками:

– Точно – я был у великово князя... целовал ему крест... Но целовал в том, что служить мне великому государю...

– Осударю! Слышите?.. Это китла!

– Служить мне правдою и добра хотеть... Токмо не на государя моево Великий Новгород.

– Опять китла! И на Новгород китлу накинул, переветник.

– Ни-ни!.. Не на Новгород и не на вас, свою господу и братью...

Голос его совсем порвался. С лица крупными каплями катился пот... Он упал на колени.

– И Назар ходил за китлой! Сказывай, Назарьище!..

Тот стоял безмолвно и только дрожал.

– Говори! Зачем ходил?

– Посадник...

– Что посадник?

– Посадник посылал...

– А! Посадник!.. И посадник переветник!.. Продали нашу волю!

Через несколько минут вместо посадника Василия Ананьина, вечного дьяка Захара Овинова и Подвойского Назара на площади, у помоста, валялись безобразные клочки кровавого мяса.

– Не дам тебе, подлому, мясца ихово – каркай не каркай, – бормотал звонарь, грозя кружившемуся над площадью и каркавшему ворону и сметая метлой в одну кучу остатки тел погибших – посадника, вечного дьяка и подвойского. – Не дам ни волоса, не каркай...

Немного осталось этих «остатков реликвий»: все прочее разнесли на сапогах да на лаптях «худые мужики-вечники»... Экое времечко!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации