Текст книги "Абонент снова в сети"

«Арт» разделялось на два сектора: первый, встречающий вас прямо у входа, предлагал посетителям основную продукцию, перечисленную в меню (горячее, салаты, напитки, выпечка и так далее). Второй сектор, криво уходивший за угол, специализировался на жарке шашлыка и подачи к нему остальных необходимых продуктов.

Туда-то я и направился, держа в руках купленную чашку кипятка с опущенным в него чайным пакетиком. Не то чтобы я действительно хотел есть – мною управляло лишь желание очутиться в тихой обстановке наедине со своими мыслями. Нужно как можно скорее расставить все точки над «и» и прийти к окончательному выводу.

Ясно было то, что патологоанатом сдерживал молчание не по собственной воле, и винить его в этом не имело смысла. Ведь каждый из нас рано или поздно оказывается на шаткой грани между твёрдой почвой и зияющей бездной. Мы наверняка готовы на совершение любых поступков, чтобы отдалиться от неё. В произошедшем важно другое: роль Виктории.

Смуглый армянин подал мне белоснежную тарелку с гигантским куском жареного мяса, окружённого с одной стороны горкой лука, а с другой красным соусом – нечто среднее между кетчупом и аджикой. Взяв блестящие столовые приборы, я двинулся в самый дальний угол зала. Рядом со мной – на расстоянии двух столиков – сидели двое мужчин, тщательно пережёвывающие жареное мясо. Один из них мельком взглянул на меня: его глаза удивлённо расширились, но изо рта не послышалось ни звука.

Сев за небольшой стол, у кирпичной стены, рядом с маленьким окошком, ведущим на кухню, откуда доносились тихие голоса поваров и звук выполняемой ими работы, я попытался собрать из имеющихся элементов всех произошедших событий общую картину. Тарелку с шашлыком поставил рядом. От мяса, слегка подгоревшего по краям, исходил аппетитный запах просочившегося дыма и яркий спектр приправ.

Больше всего в рассказанной Зубциным истории меня заинтересовал момент приезда Виктории и испытываемые ею эмоции. По словам патологоанатома, на её лице не было и намёка на расстройство. Да, она потеряла мужа, с которым прожила двенадцать лет, но его потеря никоим образом не оставила свой отпечаток в душе девушки. Викторию, похоже, вообще не беспокоила его смерть: смогла обрести нового семейного партнёра так быстро, что слухи о Романе не успели затихнуть в памяти общественных масс. И не за какого-либо очередного простака, а за успешного бизнесмена, позволившего тратить баснословные суммы ради огораживания любимой.

Огораживание… Вся основная суть заложена в этом интересном слове. Зачем Даниилу Дагуневскому потребовалось давать деньги патологоанатому, дабы тот придерживал язык за зубами? Ответ прост: страх перед ожидаемыми последствиями.

Я вспомнил, как Роман говорил мне об этом. Как он рассказывал о страхе движущим людским поведением. «Ими движет страх». Но ведь страх не является беспричинной эмоцией. Им обязательно двигает нечто, затрагивающее внутреннее наше составляющее.

Важно так же отметить действия самого Дагуневского: он не сразу вышел за пределы своего «джипа», чтобы вручить папку Зубцину, а смирно покоился на водительском кресле, наблюдая со стороны, сквозь толстое лобовое стекло. Дожидался ли он чего-то? Может результатов анализа крови – единственной возможности обнаружить яд? Быть может, они оба склонялись к единому мнению, что содержание яда в крови никому не удалось обнаружить, оттого отпадает мешающая как соринка в глазу необходимость проведения махинаций, позволившим им сохранить под задницами «нагретые места». Ведь тогда бы не было причины для беспокойства – никто ничего не знает и вряд-ли узнает.

А слезы, побежавшие по лицу девушки, как только до её ушей донеслось название яда – какова цель предназначалась им? Я начал склоняться к мнению, что эти слезы и заглушаемое прижатой ко рту ладонью рыдание – воздействие всё того же страха. Виктория испугалась, как только поняла, что Зубцину стало известно о яде. Это же оказалось известно и Дагуневскому, что и поспешил на помощь.

Все факты на лицо: сложно сомневаться в их непричастности к смерти Романа Ильжевского. Виктория отравила его цианистым калием, полученным, скорее всего не без помощи связей нового мужа, а после сбежала в Екатеринбург «для решения очень важных дел». Но тут же ребром вставал один-единственный вопрос: зачем?

Я взял в руку нож, чтобы наконец-таки отрезать кусок мяса, но… рука застыла не твёрдой неподвижности. Сжатая ладонь тут же ощутила его приятную тяжесть. Вверх по руке, будто потоки воды по вымоинам от дождя в асфальте, потек металлический холод, особенно ощутимый в области линии головы. Я, завороженный, уставился на него, словно никогда до этого не держал в руках ножей. Его лезвие достаточно толстое, длиной не больше десяти сантиметров, мерцающее холодным блеском чистого метала, оканчивалось закруглённым концом. Он походил на те маленькие ножички, которыми буржуи во фраках нарезали желтые кубики масла, нежели на инструмент для резки жесткого мяса.

«Таким нельзя быстро убить человека, – услышал я свои мысли. – Лезвие круглое. Ему не по силам пробить упругую кожу и вонзиться в мясистую плоть. Им можно только резать. Можно порезать выступающие синие вены в области кисти, или горло. Можно резать человека в любом месте, на что потребуется много времени и силы».

Но тут в моей голове на миг резко возник жуткий образ. Происходящее оказалось слишком четким, и, несмотря на всё свою мимолётность, я сумел увидеть каждую деталь так хорошо, словно передо мной возникла фотография. Фотография с места совершения жестокого убийства.

Я увидел Викторию, лежащую в алой луже. В этом сомневаться не приходилось. Я увидел её лицо – жуткое, искажённое в предсмертной хватке агонии, покрытое кровью лицо, с застывшим выражением кошмара на нём. Кудри её светлых волос слиплись. Некогда зелёная пижама, напоминавшая цветом густую траву в тени раскидистого дуба, пропитался набежавшей кровью, потемнела и облегающее опустилась на тоненькую, почти модельную талию и грудь с несколькими глубокими колотыми ранами, которой более не суждено было подняться при вздохе. Остекленевшие глаза, налившиеся ещё не высохшими слезами, смотрели прямо на меня, смотрели вглубь меня. Тонкие губки, долгие годы, любяще прикасающиеся к слегка шершавым щекам собственноручно убитого мужа, навеки застыли в безмолвном крике.

И тут душераздирающий, ни с чем несравнимый женский вопль ворвался в мои уши, как вечерний гром в ожидании грозы, разрывающий уличную тишину. Сердце в момент покрылось тонкой коркой льда. Это быль вопль, переходящий в визг. В нём слышалась боль, чистая физическая боль. Ненависть. И испуг. Испуг, разделяющий границу между жизнью и смертью. Между нашим миром скромного бытия и адом, с горящими в вечном пламени грешными душами, на чей счёт выпало проклятие бесконечно повторяющихся мук. Вопль умолял, вопль молил пощады, вопль сочетал надежду на лучший исход.

Но всё оборвалось…

От неожиданности я вздрогнул, расцепив пальцы правой руки. Нож выскользнул из вспотевшей ладони, на мгновение завис в воздухе и громко звякнул, соприкоснувшись тяжёлой металлической рукоятью с краем тарелки. Кусочек белого фарфора отскочил в том месте. Находящиеся в зале посетители настороженно подняли на меня свои глаза, видимо, так же как я испугавшись звонкого стука. Армянин, с видом полной отрешённости от земных воздействий жаривший куски мяса на длинном мангале, спустился с небес и, перегнувшись через стойку, вопросительно посмотрел на меня.

«Они считают меня сумасшедшим, – прозвучала единственная мысль, возникшая в пустующем после увиденного мозгу. В данный момент извилистые коридоры моего сознания наполняла абсолютная тьма. Пещерная тьма, где эхом раскатился женский крик. – Их лица приобрели то самое выражение, с которым «нормальные» и психически уравновешенные созерцают обезумевшего собрата, словно невиданную зверушку, привезенную таким же «нормальным» и психически уравновешенными».

Стараясь избежать их жестоких взглядов, я опустил свои глаза на тарелку и… Новая волна могильного холода пробежалась по сгорбленному позвоночнику и добралась до низа живота. Я почувствовал наступающий приступ тошноты, горечь наполнила рот, кислый вкус образовался на кончике пересохшего языка.

Лезвие ножа приземлилось прямиком в красный соус – достаточно густой, чтобы сохраниться в лужице и не растечься по всей тарелке и достаточно жидкий, позволившему гладкому металлу погрузиться в острую жижу. Капельки с мелко рубленой петрушкой и чёрными крапинками перца разбрызгались по тёмной поверхности стола вблизи тарелки.

Нож в соусе. Красная жидкость покрывает его округлённое лезвие, прямо как… как… кровь. Человеческая кровь, ранее быстро бегущая по лабиринту сосудов, капилляров и вен, гонимая тяжелыми ударами сердца, вырвалась наружу. По моему телу пробежали ряды мурашек, и новый образ затмил собой мысли.

Теперь я увидел человека. Тёмный силуэт с поднятой к верху рукой. В другой ситуации я обязательно вспомнил бы мать Нормана Бейтса – его вторую личность, тихонько подкравшуюся к ничего не подозревающей Мэрион, решившей принять душ. Силуэт мужчины (по какой-то причине я твёрдо был уверен, что тень пала именно на мужской пол) имел достаточное сходство с деспотичной и главное – сумасшедшей женщиной. В высоко поднятой над головой руке был зажат кухонный нож. Длинное лезвие почти до середины перепачкалось ярко алеющей, бросающейся в глаза как кляксы на белом листе бумаги кровью.

Но это не был Норман Бейтс, владелец мотеля, павший жертвой психологического расстройства. Им был…

Я понял, на чьё лицо пала тень, стоило лишь услышать знакомый голос. Резкие, высокие нотки, вонзающиеся в человеческий слух как выпущенный из дыхательной трубки неким краснокожим индейцем ядовитый дротик в грубую кору. Человек почти визжал, не шевеля при этом губами. Визжал громко, захлёбываясь в волнах нахлынувшей радости, не обращая внимания на стремительно погружение под воду – зелёную воду безумия.

– ЭТО НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – КРОВАВАЯ МЕСТЬ!

Я, вскрикнув, вскочил из-за стола. Тяжёлый деревянный стул со скрипом подался назад. Словно вернулся вчерашний вечер, принеся с собой каждую пройденную деталь. Только сейчас меня обуревал запредельный страх. Накатившийся ужас, не испытываемый ранее. Тяжёлые удары сердца, напоминающего опускающийся на раскаленный до красна метал кузнечный молот, ощущались во всё теле. В голове, в ногах и руках, в животе, в горле.

И вновь меня пронзили недоумевающие взгляды четверых людей. На этот раз их лбы покрылись морщинками, проявляющими себя в моменты, когда кто-то или что-то затрагивает неустойчивый предел умиротворённости их умов. Но они по-прежнему продолжали видеть во мне сумасшедшего. Сумасшедшего, встающего на пути потока общественной жизни. Таких не терпят – их искореняют из общества всеми доступными способами. Но прежде всего, следует именно этот взгляд: слегка прищуренные глаза укрытые сведенными вместе бровями.

«Тебе необходимо уйти, уйти как можно скорее» – властно прозвучал голос в подсознании. Странно, ибо сейчас здравый разум звучал иначе: сухо и раздраженно. Словно ему стали безразличны мои проблемы.

– Извините, – подал голос один мужчина, проглотив опущенную в соус трубочку лаваша, – с вами всё в порядке? Вы сильно побледнели.

Я открыл рот и тут же закрыл его, не найдя нужных слов. Шок твёрдой хваткой сжал горло, не давая им прохода.

«Уходи».

Я через силу отвёл глаза от ножа и вновь содрогнулся: чёрная тень скользнула по кирпичной стене, уйдя за угол. Нет, на этот раз мне не показалось, ибо она явилась ко мне не в уголку глаза, а в сфокусированном центре, благодаря чему я ясно рассмотрел её. Возможно, даже слишком ясно.

«Уходи».

Быстрым шагом, почти бегом, не отрывая некоторое время взгляда от кирпичей и игнорируя вопрос в мою сторону, я побрёл к выходу. Заказ был уже оплачен, потому никому не взбрело в голову остановить меня. Страх всё время ускорял, давал под зад, так что, уже выйдя на парковку у кафе, я перешёл на полноценный бег, сдерживая рвущиеся слёзы. Я не мог обернуться, потому что знал: чёрная тень ожидала меня там, на серой стене, впиваясь в мою спину. Стоит мне повернуть голову назад, и она умчится прочь, будто высохший и пожелтевший березовый лист, подхваченный осенним ветром.

Я старался ни о чём не думать, ведь любая возникающая мысль возвращала запомнившийся образ тёмного силуэта человека с поднятым для нанесения удара ножом. Кровь на сверкающем лезвии ужасала своей чёткостью и яркостью. И голос… голос, доносящийся из ночных кошмаров, память о которых смешивается с памятью прожитых эпизодов жизни, затмевая их.

Впервые меня стошнило на самого себя, сидя за рулём.

Будто бы вместе с вырвавшимся наружу скудным завтраком, от которого почти ничего не осталось, из моей головы исчезло то жуткое и неописуемое ощущение страха. Приятная лёгкость наполнила разум, но руки по-прежнему продолжали трястись, и дрожь не утихла даже спустя пятнадцать минут, когда я всё-таки решил тронуться с места. Они сильнее сжали рулевое колесо, словно боясь потерять его.

Сон… наверно впервые в жизни меня клонило в дневной сон. Примерно на половине пути, по пришествию двадцати минут с момента отъезда от кафе (к которому никакие силы не заставили приблизиться вновь, заново увидеть голые кирпичи и ползущие по ним тени – живые тени, не принадлежащие физическому телу) веки медленно поползли вниз, опускаясь на пощипывающие глазные яблоки. Конечно, виною этому служили мои ночные раздумья. Не привыкший к таким повышенным объёмам работы мозг протестовал и требовал заслуженный отдых. Окажись я в другой ситуации, то путь от городского знака до дома не составил бы и пятнадцати минут (ну может чуть больше). Однако сейчас я не мог заставить себя ехать на привычных сорока километрах в час, боясь потерять контроль не сгибающихся рук над автомобилем.

«Давай же, ещё немного» – умолял я самого себя, борясь одновременно с накатывающимися волнами сна.

Из стоящей под задним стеклом колонки, покрывшейся слоем многолетней пыли послышался мужской голос Дмитрия Широкова, ведущего на радиостанции «Милицейская волна». Прозвучал вопрос, видимо адресованный своему коллеги.

– Как ты думаешь, Оксана: чем этот день отличается от многих других его предыдущих?

– Может быть, что сегодня понедельник? – весело предположила девушка, похоже, первое, что взбрело ей на ум.

– Нет.

– А чем же?

– Погодой. Сегодня действительно чудесная погода. Тепло и солнечно. Птички поют прямо у нас за окном. Я даже могу их видеть, если слегка привстану.

– Ты абсолютно прав – такое случается редко…

Слова девушки прозвучали для меня особо странно. Нет, в её радостном голосе ничего не поменялось. Изменение обернулось внутри – внутри меня. Оксана Кель попала в саму точку: такое случатся редко. Я изумился, когда попытался вспомнить последний, не считая этого раза, момент, когда мне захотелось спать дневным сном. Когда меня стошнило прямо в автомобиле, когда сердце тяжёлыми ударами било в самую глотку. Как не странно, ничего подобного в моей памяти не запечатлелось.

Чем этот день отличается от многих других его предыдущих? Хороший вопрос, поискать ответ на который следовало чуть позже. Чем же этот день ОТЛИЧАЛСЯ от других его предыдущих?

Нудная болтовня радиоведущих с их наигранной весёлостью и жизнерадостью сменилась басистым, слегка хрипловатым, скорее всего от чрезмерного баловства с сигаретами, голосом незнакомого мне исполнителя шансона. Ах, шансон. Звук барабанных ударов задевал и без того натянутые до предела нервы, грозясь порвать их с такой же лёгкостью, с какой рвётся резинка, перетягивающая серые пластинки таблеток, если попытаться втиснуть ещё парочку фармацевтических чудес в капсулах. Я, не сводя глаза с асфальтной ленты дороги, отключил магнитофон. Остальные десять минут я провёл в тишине, вслушиваясь лишь в тихий гул мотора и шороха колёс.

На крыльце дома, надев серую футболку с английской надписью переводящейся как «Сладкая девочка» и обтягивающие чёрные бриджи, стояла Лиля, не спуская карих глаз с медленно приближающегося автомобиля. На её лице застыло какое-то каменное выражение. Я не видел ни радости, ни злости, ни печали. Может, и ей было наплевать на меня? Во всяком случае за время моего отсутствия Лиля ни разу не позвонила мне, давая понять, что её совершенно не волнует это. То самое безразличие, с которым она приветствовала мои рукописи и издательские отказы, порой чуть ли не заставлявшие меня плакать от жестокости судьбы, не желавшей спасти от вечно преследуемых неудач, словно некая болезнь расползлась и на мою жизнь в целом. Будьте уверены – эта дура не проронила бы и крохотной слезинки, узнав о моей смерти. Лилия не стала бы горевать по таким поводам.

Я задумался: а когда именно она заразилась той болезнью? Неужто ли в тот декабрьский день, когда взглянув друг на друга в почти пустующем парке, мы воссоздали первый контакт? Соединив меж собой тоненькую верёвочку, не дающую двум сердцам отдалиться на достаточно далёкое расстояние, что бы ни слышать их быстрых ударов. Нет. С того дня (до определённого момента) количество этих верёвочек лишь увеличивалось. Но в некоторый, к сожалению не запомнившийся день, одна из верёвочек разорвалась, не выдержав оказываемого на неё давления. Её примеру последовали ещё несколько верёвочек. Думаю, с этого момента и следует начать отчёт. С каждым днём верёвочки рвались и сердца, потерявшие прежний ритм, подались назад.

Увидев Лилю с опущенными руками и пустующими глазами, новая верёвочка с треском разделилась на две части.

Как только «ауди» остановился у раскрытой калитки, Лиля спустилась с крылец и быстрым шагом направилась ко мне. Похоже, она хотела казаться взволнованной и перепуганной, всем своим чертовым видом показать, что жизнь мужа заботит её ничуть не меньше собственной. Более гадкой лжи не доводилось мне встречать. Её каштановые волосы водопадом струились по плечам. Она успела их причесать.

– Где ты, мать твою, пропадал? – пронзил её звонкий голос мои барабанные перепонки. – Я вообще-то во… – она осеклась на полуслове, увидев облеванную рубашку и брюки. Гигантское пятно широко расползлось и потемнело. Нижняя Лилина челюсть беспомощно отвисла, глаза толи от удивления, толи от мимолётного страха округлились. – Ч-что с тобой произошло?!

Я, молча, захлопнул дверцу автомобиля, захватив смартфон, и не спеша поплёлся к дому. Моё состояние более нормализовалось: надоедливая дрожь в руках сошла на нет. Нервы слегка утихомирились, видимо осознав, что опасность осталась позади. Лиля со своими расспросами и вовсе не беспокоила. Не беспокоила так же, как и тень, попавшаяся мне в глаза перед отъездом. Она ведь осталась там, в кафе.

– Ей! Я с тобой разговариваю! – вскрикнула Лиля, когда я беспечной походкой прошёл мимо неё. Упорство и лицемерие этой девушки меня раздражало, но сейчас заставили усмехнуться, потому что по счастливой случайности мне вспомнилась её дерзость во вчерашнем ворчании. Где же теперь ваша гордость, юная фройляйн? Просто она такая же невесомая как упавший с дерева листик, сдуваемый даже самым лёгким порывом ветра перемен. – Я ведь беспокоюсь о тебе!

Эти слова заставили меня остановиться. Своей чрезмерной ложью. Ею Лиля перешла все дозволенные границы. Злость яркой вспышкой вспыхнула в моей голове, оттеснив сонное состояние на второй план. Ряды зубов крепко сжались, а распростертые пальцы свелись в кулаки.

Я обернулся назад и на мгновение заметил в Лилиных глазах блеснувший страх. Только на мгновение.

– Да неужели? – достаточно грубо произнёс я, прищурившись.

На ней отразилась озадаченность поставленным вопросом. Можно было даже подумать, будто она действительно говорила правду насчёт проявленного беспокойства. Да только я не думал так. Напомню: она даже не соизволила набрать мой номер.

– Что значит неужели? – её лоб покрылся несколькими длинными морщинами. – Я звонила тебе восемь раз, но ты не брал трубку! Как будто не слышал звонка.

«Я ведь, в самом деле, не слышал его».

Настала минута молчания, на протяжении которой каждый из нас с недоверием на лице смотрел друг на друга. До моих ушей долетел еле слышный шум журчащей реки, протекающей за забором заднего двора. Если подойти к северной стене дома, то журчание становилось гораздо сильнее. Правда увидеть реку так и не удалось бы. Её скрывали раскидистые яблоневые ветви, кусты с чёрной смородиной и зелёными гроздями крыжовника. Необходимо было выйти за калитку, и пройтись вверх по дороге, представляющей собой две пыльные линии, меж которыми проросли пышные островки травы, а по краям – подорожник. Там вас и ожидал серый песчаный берег реки – широкой и мелководной (вода в максимально глубокой точке оказалась бы на уровне моего подбородка, хотя ростом я вышел на пару сантиметров выше Есенина).

Так же чётко послышался беззаботный воробьиный стрекот, где-то со стороны кленовых зарослей серая кукушка начала подсчёт остатка чей-то жизни.

Лиля внимательней всмотрелась в меня, пытаясь видимо обнаружить признаки опьянения, благодаря чему можно объяснить моё к ней недоверие. Её глаза пробегали по мне сверху вниз, то и дело останавливаясь на испачканной рубашке. Ей наверняка не терпелось узнать подробности о возникновении на ней содержимого желудка. Ничего кроме побледневшего лица, взлохмаченных и торчащих клоками в разные стороны волос, и чёрных мешков под глазами она не увидела.

Устав от игры в гляделки, я протянул ей свой смартфон, чтобы усечь льющуюся бесконтрольным потоком ложь. Я был уверен в собственной правоте на все сто процентов, ибо хорошо запомнил список входящих номеров, остановившись у кафе. Окажись она на стороне Лили, я бы мог заметить уведомление о пропущенном звонке или собственными ушами услышать мелодию (уровень громкости смартфона по неведомой мне причине оставался неизменным, не зависимым от нажатия боковой регуляционной кнопки или сдвига специального ползунка – тот просто не двигался, оставаясь на максимальном показателе). Происходит ли это по той же самой причине, благодаря которой мне никак не удаётся удалить номер Романа? Мне кажется, что да. В обоих случаях есть нечто жуткое и пугающее. Мистическое.

«Звучит как полнейший бред, достойный истории Стивена Кинга» – смело изрёк бы я раньше. Раньше, но только не сейчас.

– Возьми, и убедись же ты, наконец, что ложь не сделает твою кару чище, – процедил я, протягивая ей смартфон, стараясь не смотреть на плоский экран. Глядя на него, я невольно чувствовал, будто смотрю в окно потустороннего мира. В то, в которое смотреть категорически нельзя, иначе рискуешь стать увиденным кем-то по ту сторону толстого стекла, заклеенного защитной плёнкой.

Лиля, пронзив меня странным взглядом (как сумасшедшего), взяла протянутый ей смартфон и принялась быстро двигать своим пальцем по экрану. Я следил за её движениями, ожидая вот-вот увидеть, трансформацию твёрдой решительности в растерянную гримасу. Я ожидал увидеть то выражение лица, какое отражается на проигравшем спор человеке. Может быть, я даже ожидал извинения в свой адрес и признания на лжи. Ожидал.

Но ожидание никак не подтверждалась действительностью. Я скажу вам больше: я почувствовал выступивший на лбу пот. Возникло непреодолимое желание вытереть его тыльной стороной ладони, пока солёные капли не затекли в глаза. Однако я изо всех сил старался противостоять возникшему порыву, понимая, что такой жест означал бы слабость с моей стороны, показать неуверенность внутри себя, и дать лишний повод для её торжества.

«Чего же она так долго ищет там?»

Тут Лиля усмехнулась, и я резко почувствовал волну накатившегося жара. Сердце забилось более учащенней, видимо предчувствуя нечто. Лиля вскинула голову, убрав назад повисший меж глаз локон.

– О чём я тебе и говорила. Неужели твоя гордость настолько велика, что ты отрицаешь действительные факты? – она продолжала выглядеть недовольной и чуточку раздраженной, когда голос слегка повеселел. То была гордость над собой.

Я выхватил смартфон из её руки и не поверил увиденному: место исчезнувшего номера Романа занимали восемь пропущенных звонков. Время первого составляло без пяти минут девять.

– Неудивительно, что ты ничего не слышал, оставив телефон в беззвучном режиме, – сообщила Лиля, заметив озадаченность во мне.

И, правда: в углу экрана смартфона я заметил соответствующий значок. Садясь за работу, я всегда либо отключал его, либо отключал звук, дабы случайный звонок или пришедшее эсэмэс не спугнули и без того редко появляющиеся мысли. На протяжении долгих вечеров проведенных за девственно-белыми листами в «Ворде», такое действие вошло в ряд обыденных вещей. Заканчивая печатать, я ВСЕГДА возвращал измененные настройки в исходное состояние. И вчерашний вечер не входил в ряд исключений.

Я же слышал мелодию, перед тем, как нажать зелёный значок ответа и услышать знакомый голос…

– Ну, чего это ты замолчал? – ехидно спросила Лиля, скрестив руки на груди. Она просто не могла произнести это иной интонацией.

Я поднял недоумевающий взгляд на неё, ставший ответом на предъявленный вопрос. Могла ли эта дура прибавить звук? Конечно, могла. Она наверняка поступила бы именно так, возжелав оказаться правой. Но ей не по силам было воссоздать восемь пропущенных звонков.

– Здесь что-то не так, – произнёс я и, повернувшись на каблуках туфель, зашагал в направлении к дому.

Может виною такое странному происшествию послужило недосыпание? Внимание ослабло и… и…

До того как подняться на крыльцо, я вновь вспомнил увиденное в «Арт». Точнее, видение само настигло меня, как рассекающий воздух брошенный бумеранг, будто решив развеять моё заблуждение. Слишком много странных вещей случилось со мной в этот день. Достаточно много, что бы понять, что я и в самом деле сошёл с ума. Я не хотел ни о чёт больше думать, ибо мысли в сию секунду обрели новую форму. Обнаружились острые грани, царапающие и режущие мозг. Чем больше думал – тем сильнее становилась боль.

Через двадцать минут я снял с себя грузную одежду, засунув её в стиральную машину, умылся, натянул пижаму и лёг в кровать, решив полностью проигнорировать Лилю. Смартфон швырнул на тумбочку, всем сердцем желая узреть растекшуюся по его экрану паутинку трещин. Жаль, но он остался невредим.

Вскоре новый ужас обрушился на меня, стоило оковам сна сомкнуться на мне и утащить во мрак.

***

Первым, что бросилось мне в глаза, после того, как веки поднялись верх, было грязное, серо-жёлтое, словно затянутое густым дымом небо. Но действительно ли оно являлось им? Я не знал. Только от одного взгляда на него, глаза наполнялись слезами и болью, ибо оно обжигало нежные зрачки, как нещадно всё испепеляющий солнечный диск.

Я закрыл глаза, и красные круги мгновенно заплясали в безудержном танце. Я растёр их кулаками, тут же поняв, что совсем не ощущаю прикосновения рук. Невольно подкралась мысль об их отсутствии.

Вновь раскрыл веки и огляделся по сторонам: ничего заметить не удалось. По крайней мере вначале, когда грязный цвет неба ослеплял меня. «Я видимо попал в туман» – так звучала первая мысль до того, пока силуэт одетого в черный наряд человека встретился мне на пути. Он стоял неподвижно, слегка опустив голову вниз. Одеждой человека являлся пиджак и выступившая из-под него юбка, достигающая колен. На голове – широкополая шляпка с опущенной на лицо вуалью, и воткнутой в широкую ленту на тулье красной розочкой. Несколько таких же розочек он держал в руках.

Передо мной стояла девушка, не замечающая моего присутствия. Её образ казался мне знаком, витал где-то на задворках разума и никак не хотел вспоминаться. Туман слегка скрыл собой черты этой девушки, размазав их как слово на дешёвой газетной странице, на которое читатель случайно примостил свой палец. На мгновение я даже решил, будто вновь вижу ту тень. Решил, до того, как девушка, медленно, словно в жутком фильме ужасов, начала оборачиваться ко мне.

Туман поплыл назад, и с каждой секундой я отчётливее видел девушку. Видел, как она повернулась в мою сторону, видел, как сильнее сжала её рука букетик роз, видел, как две холодных вспышки, будто осколок чистого стекла, принявшего на себя солнечный луч, блеснули в тех местах, где глаза скрывались за непроглядной вуалью.

Уже через мгновение желтизна отползла от нас, оставив на крохотном клочке зелени. Жухлая трава под ногами казалась мёртвой, почти потерявшей свой освежающий зелёный цвет и воссоединившись с гадким небом. Я мог видеть стремительное исчезновение в них жизни. Бедные травинки из последних сил поднимались вверх, но чуждое солнце (если оно вообще было, а не скрывалось в непроглядном дыме) сжигало их. Вдруг меня осенило: и воздух, ставший туманом, и небо над нашими головами погорели. Жизнь покинула их, благодаря чему оставшаяся оболочка медленно сгорала.

Я оторвался от жалкого зрелища умирающей травы и посмотрел на стоящую передо мной особу. Розочки в руках особо крепко цепляли мой взгляд: бутоны, которым следовало гореть алым пламенем, потемнели. Изящным лепесткам вот-вот суждено было сойтись в цвете с костюмом девушки. Кстати о ней – я не мог посмотреть на неё благодаря странному отторжению разума, хотя чувствовал пристальное внимание с её стороны. Ощущение отражалось неприятно обтекающим холодком.

Руки девушки разжались, выронив букетик из четырёх роз на землю, приблизились к лицу и резко сдёрнули нависшую вуаль.

Передо мной оказалась Виктория! Те же острые скулы, чуть выпирающий нос на белом лице, лёгкий румянец на щеках и хитрые лисиные глазки с прищуром… с полным отсутствием зрачков! Отвратительно белые пятна белков сияли в углублениях по бокам переносицы. Но даже это не помешала понять, что она насмехается надо мной. Видит жалкое существо.

Намазанные красной помадой губы, сложились в мерзкое подобие улыбки, сквозь которую, будто ветер, вылетевший из замочной скважины, послышался голос, наполненный невообразимой злобой:

– По чей воли ступал ты? – Виктория вытянула вперёд правую руку и громко прокричала. – МЫ ЗАШИЛИ ИМ РТЫ НА ВЕКА, НО ШВЫ РАЗОШЛИСЬ В СМЕРТЕЛЬНОМ ПОРЫВЕ НЕБЫВАЛОЙ ЯРОСТИ!

Виктория повела руку в сторону, туда, куда направлялся её невидимый взор несколько секунд назад. Я внимательно наблюдал за плавным движением, видя, как расступается грязный воздух. Как только тонкая рука оказалась вытянута перпендикулярно вертикально стоящему телу, пальцы, все кроме указательного, сжались в небольшой кулачок и Виктория вновь крикнула в пустоту:

– ЕГО ПУТЬ ЛЕЖАЛ ГОРОЮ, НО ПЕТЛЯВШАЯ ДОРОГА УВЕЛА В ПРОПАСТЬ! ОН ВСМАТРИВАЛСЯ ВДАЛЬ, КАКОВ ОБРАЗ ПРИНЯЛО НА СЕБЯ ДНО!