Текст книги "Мерзость"

На дворе всего лишь 22 марта 1925 года, и до жутких летних предвестников муссона, а также ливней самого муссона еще далеко, однако воздух Калькутты уже похож на груду мокрых одеял, которые словно окутывают меня с головы до ног.

Таковы были мои впечатления от двух с половиной дней, проведенных в этом городе.

Все мне тут казалось странным. В прошлом году я пересек Атлантику на лайнере, следовавшем из Бостона в Европу, но пять недель плавания на корабле британских военно-морских сил «Каледония» были в тысячу раз более экзотическими. Первые дни выдались непростыми – буксиры с трудом вытащили нас из ливерпульской гавани, борясь с ветром и волнами, – и я с удивлением обнаружил, что единственным из нас троих ни разу за все путешествие не страдал от морской болезни. Качка представлялась мне чем-то вроде игры, просто препятствием, мешающим попасть из точки А в точку Б на деревянной палубе судна, где я утром и вечером ежедневно пробегал свои двенадцать миль, по маршруту, напоминающему подпрыгивающий и раскачивающийся овал. Я ни разу не почувствовал и намека на тошноту, которая едва не испортила первую часть путешествия Жан-Клоду и Дикону.

Если не считать тягучей скуки во время прохождения Суэцкого канала и шторма в Восточном Средиземноморье, когда мне весь день пришлось провести в трюме, путешествие до Калькутты доставило мне удовольствие. В Коломбо – маленький город с белыми домиками, словно осажденный со всех сторон джунглями – я купил немного кружев и отправил их матери и тетке в Бостон. Окружающее было для меня новым и волнующим. И я знал – но в то время еще не полностью оценил, – что все это лишь прелюдия.

В экспедициях на Эверест 1921, 1922 и 1924 годов Калькутта была лишь промежуточным пунктом на пути к официальному отправному пункту – Дарджилингу, – однако финансировались экспедиции «Комитетом Эвереста», Альпийским клубом и Королевским географическим обществом, и поэтому в Калькутте всегда были их представители, всегда готовые принять и рассортировать контейнеры с провизией и снаряжением, и по прибытии альпинистов все необходимое уже было либо погружено на поезд до Дарджилинга, либо готово к погрузке.

Наша миссия тайная и незаконная, и поэтому никакие агенты в Калькутте нас не ждали. Дикон, который распоряжается деньгами леди Бромли – по крайней мере, пока «кузен Реджи» не возьмет на себя эту обязанность здесь, в Индии, – вскоре знакомит нас со словом, которое на хинди звучит как бандобаст и переводится как «организация». По всей видимости, слово бандобаст в Калькутте (где большинство населения говорит на бенгали, а не на хинди, но это почти универсальное понятие, похоже, используют во всей Индии, с ее необычайным разнообразием языков и культур) означает примерно то же самое, что бакшиш на Ближнем Востоке – взятки, необходимые для того, чтобы сделать даже простейшие вещи.

Но Дикон участвовал в первых двух экспедициях Альпийского клуба вместе с Мэллори и остальными и интересовался всеми организационными аспектами, включая смазывание административных шестеренок в Калькутте (мы с Жан-Клодом могли только надеяться, что в Дарджилинге и Тибете тоже), и поэтому двенадцать наших тяжелых ящиков – среди прочего снаряжения, которое мы везли с собой из Европы, было много высококачественной веревки Дикона, и причины этого я объясню ниже, – переместили из порта на грузовой склад железнодорожного вокзала на третий день нашего пребывания в городе.

Ночью от станции Силда сразу за Калькуттой отправляется поезд, который называют «Дарджилингским почтовым» и на который мы должны сесть, но этот поезд – настоящий, если можно так сказать, – идет только до Силигури, маленькой фактории в самой глуши, куда мы прибываем на следующее утро в 6:30. Там мы должны пересесть на Дарджилинг-Гималайскую железную дорогу – судя по всему, узкоколейку с маленькими, словно игрушечными паровозом и вагонами, которая поднимается на высоту 7000 футов к подножию Гималаев в Дарджилинге, где проводит лето британская колониальная администрация Бенгалии. Нам предстоит проехать около 400 миль, и Дикон предупреждает, что будет очень пыльно и жарко, и в «Дарджилингском почтовом» поспать вряд ли удастся.

Это неважно. В любом случае я не собирался все время спать в поезде.

В первое же утро после прибытия пришла телеграмма от «кузена Реджи»:

ВСТРЕЧА ОТЕЛЕ ЭВЕРЕСТ ДАРДЖИЛИНГ ВТ. 24 МАРТА. С ЭТОГО МОМЕНТА ПРЕДПОЛАГАЮ ВЗЯТЬ НА СЕБЯ РУКОВОДСТВО ЭКСПЕДИЦИЕЙ.

Л./ Р. К. БРОМЛИ-МОНФОР

– «Предполагаю взять на себя руководство экспедицией», подумать только, – бормочет Дикон, неловко комкая телеграмму своими длинными пальцами и бросая ее на землю.

– Что означает буква «Л» с косой чертой? – спрашивает Жан-Клод, поднимая и расправляя листок телеграммы.

– Полагаю, «лорд», – говорит Дикон и с такой силой прикусывает мундштук трубки, что я боюсь, что он сломается. – Лорд Реджинальд-какой-то-Бромли-Монфор.

– Зачем ему сохранять фамилию Бромли? – Эти благородные англичане почти королевских кровей для меня по-прежнему загадка.

– Откуда мне знать, черт возьми? – рявкает в ответ Дикон. Он злится, что с ним случается очень редко. Мы с Жан-Клодом пятимся, шокированные его тоном. – Я лишь хочу, чтобы этот лорд Бромли как-его-там, его чертово высочество, соизволил спуститься в Калькутту со своих холмов и помочь нам бандобаст эти большие тяжелые ящики к проклятому грузовому складу на целый день раньше, вот чего я хочу, черт возьми. Это его вшивая страна, его продажная культура, где без проклятых взяток не сделаешь ничего и где, черт возьми, никто даже не может вовремя прийти на назначенную встречу. И где же этот «руководитель экспедиции», когда нам действительно нужна его жирная задница?!

Мы с Жан-Клодом переглядываемся – похоже, наши мысли текут в одном направлении. Когда годом раньше сюда прибыл Джордж Мэллори, у него не было никаких административных обязанностей, пока они не достигли Тибета и руководитель экспедиции Джеффри Брюс не заболел во время пятинедельного перехода в базовый лагерь на Эвересте. Из-за проблем с сердцем и неспособности адаптироваться к высоте даже на тибетских перевалах врач экспедиции отправил 58-летнего Брюса назад в Дарджилинг, и полковник Нортон, возглавлявший команду альпинистов, стал руководителем всей экспедиции, уступив свое место Мэллори.

Последнему приходилось планировать восхождение и логистику, однако он был избавлен от более сложных обязанностей по управлению всей экспедицией – арендовать мулов, нанимать носильщиков, выполнять все требования тибетских властей и – самое утомительное – иметь дело с характерами, недостатками и внезапными болезнями всех британских альпинистов, а также пестрой команды из более чем сотни носильщиков.

Мы с Жан-Клодом смотрим друг на друга после неожиданной вспышки Дикона – я уже говорил, что за полтора года знакомства с ним ничего подобного я от него не слышал (в ответ на вопрос о логистических или технических трудностях он обычно пожимал плечами и иронично улыбался, а затем раскуривал трубку), – и я знаю, о чем мы оба думаем. Пока мы с Жан-Клодом наслаждались океанским путешествием (Же-Ка «наслаждался» им лишь время от времени, между непродолжительными приступами валившей его с ног морской болезни), Дикон был занят распределением денег и разнообразными деталями организации экспедиции и самого восхождения.

Во время плавания на военном корабле «Каледония» он ежедневно упражнялся, чтобы поддерживать форму, но у него не было времени бегать, как я, по раскачивающейся палубе. Обычно его можно было найти за письменным столом в его каюте первого класса, склонившимся над топографическими картами Эвереста и его окрестностей, фотографиями, а также рассказами (личными и в прессе) о трех предыдущих экспедициях, в их число входили многочисленные блокноты, которые сам Дикон исписал в 21-м и 22-м годах, прежде чем поссорился с Мэллори.

Мы еще на первом этапе нашего пути – готовимся к поездке на поезде из Калькутты сначала в Силду, затем в маленький городок Силигури, а затем в холмы Дарджилинга, откуда начнется настоящее путешествие к Эвересту, – а Дикон уже выжат как лимон.

И не только, понимаю я. Дикона привела в ярость высокомерная телеграмма от этого лорда Бромли-Монфора. Этот «кузен Реджи» должен был заведовать финансами нашей экспедиции по дороге из Дарджилинга к Эвересту, а не руководить ею. Я не виню Дикона за такую реакцию – я всерьез беспокоился о том, что случится, когда примерно через сорок восемь часов эти двое встретятся, – но у меня возникает неприятное чувство, что вся наша экспедиция на Эверест пребывает на грани провала. Вне всякого сомнения, это будет не первая альпинистская экспедиция, сорвавшаяся на первом этапе из-за конфликта двух человек, претендующих на лидерство. (И не последняя, в чем я мог убедиться на протяжении следующих шестидесяти девяти лет.)

Но затем мы покидаем вокзал в Силде в грохочущем, адски жарком и неимоверно пыльном вагоне первого класса в таком же грохочущем, адски жарком и неимоверно пыльном поезде, преодолевающем первую часть нашего маршрута до Силигури, и я обнаруживаю, что смотрю в окно на самый скучный пейзаж, который мне приходилось видеть: бесконечные рисовые поля, прерываемые лишь плантациями разных пальм. В поезде царит хаос – пассажиры второго и третьего класса, а также безбилетники висят во всех дверях и окнах, а также на крыше всех вагонов, за исключением вагонов первого класса. С наступлением темноты стали видны многочисленные деревни на этой бесконечной равнине – по огням тысяч костров и ламп, которые мы проезжали. Казалось, миллионы людей одновременно готовят ужин, большинство на открытом огне рядом с домом или внутри дома с открытой дверью, и – по не слишком приятному запаху, пропитывающему воздух в купе, несмотря на закрытые окна, так что движение воздуха в купе обеспечивалось лишь электрическими вентиляторами, медленно вращающимися на стенках под потолком, – становится очевидным, что и подтвердил Дикон, что большинство очагов для приготовления пищи, мимо которых мы проезжаем, топят сушеным коровьим навозом.

Дикон не извиняется за свою вспышку гнева на подготовительном этапе в Калькутте, но когда наш поезд до Силигури углубляется в сельскую местность с сотнями или даже тысячами огоньков в деревнях и отдельно стоящих домах, он выглядит немного виноватым и смущенным. Мы ужинаем жареными цыплятами, которых нам упаковали в корзинку в отеле, и вполне приличным белым вином в своем маленьком купе, где мы трое будем спать на откидных койках, и аромат табака из трубки Дикона смешивается с запахом коровьего навоза, пропитавшим влажный индийский воздух.

Как ни странно, это успокаивает. Мы почти не разговариваем – нам интереснее рассматривать яркие картинки, которые мелькают перед нами, когда лязгающий маленький поезд проезжает деревни и дома, освещенные открытыми очагами и редкими лампами. Дорога уходит немного вверх, но мы знаем, что узкоколейка Дарджилинг-Гималайской железной дороги поднимет нас с уровня моря до Дарджилинга – город и чайная плантация Бромли-Монфора расположены в районе хребта Махабхарат, или Малых Гималаев – на высоте около 7000 футов.

В конечном счете жара заставляет нас открыть окна и впустить в купе еще больше пыли, дыма и летающего в воздухе пепла, но плотный и влажный воздух становится капельку прохладнее.

Теперь мы едем через банановые и кокосовые плантации, и вонь горящего в очагах коровьего навоза уравновешивается, а иногда и полностью вытесняется густым и чувственным тропическим запахом орошаемых пальм.

В трех часах езды от Калькутты дарджилингский почтовый экспресс с ревом и грохотом проезжает по знаменитому мосту Сара, перекинутому через реку Падма. После него все погружается во тьму, в которой лишь тускло мерцают созвездия сотен и сотен далеких деревень, разбросанных по равнине.

К одиннадцати вечера мы укладываемся на свои довольно жесткие откидывающиеся койки, и, судя по доносящимся до меня звукам, вскоре мои товарищи уже крепко спят. Меня какое-то время одолевают всякие мысли и сомнения – я опасаюсь, что встреча с лордом Бромли-Монфором в отеле «Эверест» завтра вечером или во вторник утром может обернуться катастрофой, – но затем равномерный стук железных колес и покачивание вагона «Дарджилингского почтового» убаюкивают меня, и я засыпаю.

Рано утром в Силигури – после чая, кофе и плотного европейского завтрака в зале железнодорожного вокзала, предназначенном только для британцев и других белых пассажиров, – мы пересаживаемся на узкоколейку, поезд по которой отправляется ровно через тридцать пять минут после прибытия почтового экспресса. Проехав семь миль – поезд такой крошечный, что кажется слегка увеличенной копией игрушечной железной дороги, о какой мечтает каждый мальчишка, – мы прибываем на станцию Сукхна, после которой начинается необыкновенно крутой и необыкновенно медленный подъем в Дарджилинг. Влажные ароматы густонаселенной равнины Бенгали вскоре сменяются освежающим бризом, а ряды чайных кустов время от времени прерываются густым зеленым лесом, пахнущим дождем. По расписанию мы должны прибыть в полдень, но два камнепада, перегородивших рельсы, задерживают нас на несколько часов.

Машинист и кочегар маленького игрушечного поезда заставляют несколько десятков пассажиров из вагонов третьего и даже второго класса убирать камни, осыпавшиеся с мокрых от дождя скал, и мы с Жан-Клодом с воодушевлением присоединяемся к ним, с помощью маленьких ломиков ворочая упавшие на рельсы булыжники.

Дикон стоит в сторонке, скрестив руки на груди, и сердито смотрит на нас.

– Если потянете спину или повредите руку, – напряженным голосом говорит он, – то из-за пустяка лишите себя шанса подняться на Эверест. Ради всего святого, оставьте это другим пассажирам.

Мы с Же-Ка улыбаемся в знак согласия, но игнорируем его совет и помогаем очищать рельсы – под взглядами машиниста, кочегара и бесполезных кондукторов (которые собрали у нас билеты до отправления поезда Дарджилинг-Гималайской железной дороги, поскольку перейти из одного крошечного вагона в другой невозможно, а с тех пор ничего не делали), которые стоят со скрещенными на груди руками и хмурыми лицами. Время от времени они выкрикивают указания или выражают свое недовольство на бенгали и хинди, а также на каком-то другом диалекте. В конце концов дело сделано – рельсы очищены, и мы с Жан-Клодом бредем к своему вагону.

Через двенадцать миль нас останавливает еще один камнепад; на этот раз на рельсах лежит груда более крупных камней.

– Сильный дождь, – говорит машинист, пожимает плечами и смотрит вверх, на вертикальную скалу, с которой льются тысячи крошечных водопадов. Мы с Жан-Клодом снова присоединяемся к пассажирам второго и третьего класса, чтобы переместить несколько тонн камней. Дикон демонстративно остается в своей койке и дремлет.

Таким образом, в Дарджилинг мы прибываем на несколько часов позже, не в полдень, как положено по расписанию, а уже на закате солнца. И в сильный ливень, который не дает нам полюбоваться вершинами Канченджанги и другими пиками Гималаев, которые обычно видны – по словам Дикона – при подъезде к Дарджилингу. Двое из нашей команды покрыты ссадинами и синяками после перетаскивания нескольких тонн камней; мышцы, тренированные для занятий альпинизмом, болят, а такие необходимые для скалолазания пальцы стерты до крови. Третий жутко раздражен нашим поведением.

Мы идем в хвост поезда к пятому и последнему вагону нашего игрушечного экспресса – так называемому «грузовому» вагону, который на самом деле представляет собой просто платформу с нашими многочисленными ящиками и коробками, второпях привязанными и накрытыми брезентом, – и размышляем, как доставить все это в отель «Эверест». (Членов предыдущих экспедиций, и особенно руководителей, часто приглашали поселиться в резиденции губернатора на холме, но наша экспедиция настолько неофициальна, что мы предпочли бы быть невидимками. Поэтому выбрали отель.)

Внезапно, словно по волшебству, из плотной пелены дождя появляется высокий мужчина с зонтом. За ним следуют больше дюжины носильщиков, выпрыгнувших из трех грузовиков «Форд» с брезентовым верхом. Над станционной платформой нет крыши, а дождь тут, на высоте 7000 футов, холодный, и из-под еще не остывших капотов грузовиков поднимается пар.

Высокий мужчина одет в кремовый хлопковый балахон с длинной коричневой шерстяной обмоткой на шее, концы которой свисают, как у шарфа. Замысловатый и тщательно подогнанный головной убор, как у него, мне в Индии еще не попадался. Мужчина не похож ни на индуса, ни на тибетца – у него недостаточно азиатская внешность для первого, и он недостаточно низкорослый и темноволосый для второго. Возможно, он принадлежит к мифическим шерпам, о которых я так много слышал, хотя, насколько мне известно, шерпы тоже невысокие, а карие глаза этого человека находятся вровень с моими – во мне 6 футов и 2 дюйма росту. Он не произнес ни слова и не сделал ни единого жеста, однако во всем его облике чувствуется благородство и достоинство. Вне всякого сомнения, он обладает тем, что некоторые называют властностью.

Дикон идет к нему сквозь дождь, и потоки воды стекают с полей его мягкой фетровой шляпы. Мужчина протягивает зонт, чтобы Дикон мог стать рядом с ним под широким черным кругом.

– Вас прислал лорд Бромли-Монфор? – спрашивает Дикон.

Мужчина пристально смотрит на Дикона. Несколько секунд слышен только шум дождя.

Англичанин тыкает пальцем себе в грудь и произносит:

– Я… Ричард Дэвис Дикон. – Он указывает на собеседника. – Вы?..

– Пасанг, – голос звучит так тихо, что едва различим за барабанной дробью, которую дождь отбивает на ткани зонта.

– Пасанг… и все?

– Пасанг… Сирдар.

Я подхожу ближе и протягиваю руку.

– Рад встрече, Пасанг Сирдар.

Высокий мужчина не шевелится, а лишь слегка перемещает зонт, чтобы немного прикрыть меня от потоков воды.

– Нет, нет, Джейк. – Дикону приходится почти кричать, чтобы я мог услышать его сквозь шум дождя. – Сирдар означает нечто вроде «главного». Он начальник носильщиков. Очевидно, пока он для нас просто Пасанг. – Дикон снова поворачивается к высокому мужчине. – Пасанг… вы… можете… доставить это? – Дикон указывает на груду накрытых брезентом ящиков, которые мы с Же-Ка только начали отвязывать. – В… отель «Эверест»? – Теперь взмах руки направлен вверх, в темноту, на невидимый за пеленой дождя город Дарджилинг, террасами поднимающийся по склону холма. Потом Дикон повторяет, уже громче: – Отель… «Эверест»?

– Это не проблема, мистер Дикон, – отвечает Пасанг на превосходном английском с оксбриджским акцентом. Густой и низкий голос звучит не менее аристократично, чем у Дикона, – а может, и более. – Потребуется не больше пяти минут.

Он передает мне зонт, выходит под дождь и что-то кричит на хинди и бенгали дюжине носильщиков, сгорбившихся под струями воды. Они бросаются к ящикам и быстро перетаскивают их под тенты грузовиков. Каким-то образом – я не понимаю, как это вышло, но Же-Ка примостился на моем левом колене, боком прижимаясь к пассажирской дверце, – мы умудряемся втиснуться в кабину первого грузовика, вместе с Пасангом, который садится за руль. Я ничего не вижу – ни впереди, ни по бокам, ни сзади; машина подпрыгивает, раскачивается и скрежещет на невидимых поворотах, петляя по крутой и кажущейся бесконечной горной дороге. Как бы ни выглядел Дарджилинг, этим вечером я его не увижу.

На протяжении всего пути ни один из нас четверых не произнес ни слова.

Я ожидал, что отель «Эверест» окажется старинным каменным зданием, зажатым среди других каменных зданий – серых, серых, серых. Однако мы остановились у хорошо освещенного и красивого трехэтажного особняка в викторианском стиле, примостившегося на склоне холма. Отель, наверное, соответствовал представлению американцев о «старом Лондоне» – фронтоны, балки, башенки, снова фронтоны, изящный портик с кирпичной подъездной дорожкой и елизаветинскими колоннами, одинокая зубчатая башенка справа от главного входа, палисадник с белой гравийной дорожкой, маленькие лиственные деревья (совсем не похожие на громадные гигантские баньяны с несколькими стволами, мимо которых мы проезжали, когда наш крошечный поезд взбирался в гору) вдоль фасада гостиницы и изящные высокие пинии позади здания.

Когда мы подходим к дверям отеля, дождь внезапно прекращается – словно кто-то закрыл кран. Из-за быстро бегущих облаков выглядывает луна, освещая заснеженные вершины высоких гор на севере, востоке и западе от отеля.

– Мы же не настолько близко к Гималаям, правда? – спрашиваю я, когда мы втроем отступаем от здания и козырька над крыльцом, чтобы взглянуть на то, что должно быть облаками, а не горными вершинами. Не настолько близкими к Дарджилингу.

– Это лунный свет отражается от снега и льда, – говорит Жан-Клод. – Горные пики и хребты.

Несмотря на поздний час, к нам через холл поспешили четверо красиво одетых посыльных, которые теперь заносят внутрь наши личные вещи – несколько чемоданов, но по большей части рюкзаки и вещмешки. Дикон настаивает, чтобы мы вместе с Пасангом и носильщиками вернулись к грузовикам «Форд» и убедились, что наше снаряжение перенесли в надежное укрытие. Это место оказалось большим зданием, которое, вне всякого сомнения, раньше было обширными конюшнями отеля. Пасанг следит за тем, как носильщики аккуратно расставляют наши ящики и снова накрывают их брезентом в отделениях с высокими распахивающимися дверцами, бывших просторных стойлах.

– Полагаю, один из нас должен остаться здесь и присматривать за… – начинает Дикон и тут же умолкает.

Когда наши ящики проверены и пересчитаны, а брезент привязан, Пасанг закрывает двери каждого стойла, протягивает перед ними цепи, навешивает массивные замки, запирает их и молча протягивает ключи Дикону.

– Ночью тут все будет в полной сохранности, мистер Дикон. И я приказал надежному слуге с плантации, чтобы тот переночевал здесь и посторожил – на всякий случай. Мало ли что…

Мы бредем ко входу в отель, и на нас обрушивается невероятное разнообразие запахов: мокрые листья и трава, жирная земля, цветущие клумбы по обе стороны от подъездной дорожки, влажный мох вдоль ручья, который журчит под горбатым мостиком, влажная кора, которой усыпана дорожка там, где заканчиваются кирпичи, и – возможно, самый сильный – принесенный ветром с гор аромат сотен тысяч сочных, пропитанных влагой чайных кустов, растущих на десятках тысяч зеленых террас на крутых, теперь освещенных луной, склонах холмов выше, ниже и вокруг города Дарджилинг. Везде зажигаются огни, и многие из них электрические.

Ночной портье в отеле – индус в строгой визитке и с высоким, по моде XIX века, воротником рубашки, – похоже, очень взволнован нашим прибытием. Просторный вестибюль непривычно пуст – если не считать посыльных, Пасанга и нас троих.

– Да, да, да, – говорит портье со своим сильным индийским акцентом, открывая и перелистывая огромную регистрационную книгу и доставая изящную ручку. Его конторка из красного дерева, старая и потертая, приобрела почти золотистый цвет. – Экспедиция Бромли, да, да, – не умолкает улыбающийся портье. – Мы очень рады принять уважаемую экспедицию Бромли-Монфора.

Гнев Дикона почти – хотя и не полностью – гасит широкую улыбку портье.

– Мы не… экспедиция Бромли, – тихо произносит наш главный альпинист. – У нашей группы нет названия. Но если бы было… мы назывались бы экспедицией Дикона – Клэру – Перри.

– Да, конечно, да, да, – соглашается портье, нервно поглядывая на Пасанга, который, похоже, даже не моргает. – Половина верхнего этажа, крыло Мэллори, как мы его теперь называем, наши лучшие номера, сэр, да, да, зарезервированы за экспедицией Бромли.

Дикон вздыхает. Мы все устали. Он расписывается в регистрационной книге, передает ручку Жан-Клоду, который следует его примеру и протягивает ручку мне. Посыльные в ливреях – не те смуглые люди, которые таскали наши ящики, а другие – бросаются к нашим чемоданам, рюкзакам и вещмешкам. Мы втроем и один посыльный втискиваемся в единственную кабинку лифта – древнего, из кованого железа, на электрической тяге, с каким-то сложным, но работоспособным механизмом из цепей и шестеренок. Лифтер начинает закрывать раздвижные двери лифта.

– Секунду, – говорит Дикон и возвращается к портье. Тот вытягивается по стойке «смирно», как прусский солдат на плацу перед бывшим кайзером. – Лорд Бромли-Монфор уже здесь? – вопрошает он. Голос у него хриплый, то ли от холода, то ли от усталости. – Мне нужно увидеться с ним сегодня, если он еще не спит.

Широкая улыбка застывает на лице портье, превратившись просто в жутковатый провал рта. Он одновременно кивает и трясет головой – да, нет, да, нет, – а его взгляд то и дело перемещается на Пасанга, который неподвижно застыл на месте, не обращая внимания на суетящихся с багажом посыльных.

– Встреча назначена завтра утром, – говорит Пасанг.

– Да, да, да, – с облегчением выдыхает портье. – Комната для завтраков приготовлена для… да… утром.

Дикон качает головой, проводит ладонями по редеющим волосам и возвращается к лифту, где мы его ждем. Несмотря на то, что мы собираемся подняться на высочайшую вершину мира, сегодня вечером мы слишком устали, чтобы преодолеть три лестничных пролета до приготовленных для нас роскошных номеров.

* * *

Номера в гостинице «Эверест» были настоящими номерами – с гостиными, заставленными слишком мягкой викторианской мебелью. В угловом номере были два высоких окна, выходящих на юго-восток, на домики Дарджилинга, спускающиеся с холма ниже отеля, и когда мы раздвинули шторы, то сквозь бегущие облака увидели высокие горы с блестевшими в лунном свете заснеженными вершинами, которые громадными бастионами вздымались на севере и северо-востоке.

– Которая из них Эверест? – благоговейно спрашиваю я Дикона.

– Тот зазубренный, невысокий пик в центре слева… почти не видный, – отвечает он. – Более близкие гиганты, вроде Кабру и Канченджанги, заслоняют Эверест.

В этом просторном номере каждого из нас ждет отдельная спальня и… возможно, самое замечательное… пуховая перина.

Следующим утром мы с Жан-Клодом с удовольствием поспали бы допоздна – когда еще доведется спать на пуховых перинах? – но Дикон, полностью одетый, вплоть до альпинистских ботинок на толстой подошве, нарушает наши планы. Он громко стучит в двери наших спален, распахивает их, будит Же-Ка, затем, громко топая, проходит ко мне в комнату, распахивает тяжелые портьеры, впуская лучи поднимающегося над горами солнца, и расталкивает меня. Снаружи только-только рассвело.

– Ты не поверишь! – выпаливает он, пока я сонно щурюсь, сидя на краю своей необыкновенно удобной и теплой постели.

– Во что не поверю?

– Он меня не пустил.

– Кто тебя не пустил и куда? И который час? – Голос у меня сердитый. Я действительно сержусь.

– Почти семь, – отвечает Дикон и идет в комнату Жан-Клода, чтобы убедиться, что тот встает и одевается. К его возвращению я успеваю сполоснуть мыльной водой из таза лицо и подмышки – накануне вечером перед сном я долго лежал в ванне и едва не заснул в горячей воде – и уже надеваю чистую рубашку и брюки. Я понятия не имею, как принято одеваться в этом на удивление роскошном отеле «Эверест», но на Диконе саржевые брюки, альпинистские ботинки, белая рубашка и полотняный жилет – очевидно, строгий костюм для завтрака тут не обязателен. Тем не менее я надеваю твидовый пиджак и повязываю галстук. Даже если в отеле предпочтут не заметить альпинистский наряд Дикона, то лорд Бромли-Монфор может не проявить подобной терпимости.

– Кто тебя не пустил и куда? – повторяю я вопрос, когда мы снова встречаемся в коридоре.

Когда Дикон действительно зол, его губы – и без того тонкие – превращаются в ниточку. Сегодня утром они почти исчезли.

– Лорд Бромли-Монфор. Он закрыл целое крыло дальше по коридору, за нашими номерами, и поставил перед дверями этого сирдара Пасанга и двух огромных шерпов, которые стоят, скрестив руки на груди – охраняют двери, Джейк, словно это гарем, черт бы его побрал.

Дикон с отвращением качает головой.

– Очевидно, лорд Бромли-Монфор сегодня утром решил выспаться и не желает, чтобы его беспокоили. Даже альпинисты, которые преодолели тысячи миль, чтобы рискнуть жизнью и найти тело его любимого кузена.

– А он был любимым? – спрашивает Жан-Клод, присоединяясь к нам на лестнице, оказавшейся на удивление узкой.

– Кто? – спрашивает Дикон, все еще не примирившийся с тем, что его не пустили в номер лорда Реджи.

– Молодой лорд Персиваль, – говорит Же-Ка. – Кузен Перси. Беспутный сын леди Бромли. Парень, чей замерзший труп мы приехали искать. Любил ли молодого Перси лорд Бромли-Монфор из Дарджилинга… его кузен Реджи?

– Откуда мне, черт возьми, знать? – рявкает Дикон. Он ведет нас вниз, в просторную комнату для завтраков.

– Надеюсь, нам предложат достойный завтрак, – говорю я, чтобы не слышать раздраженное ворчание Дикона. В Индии явно проявилась не самая приятная, нетерпеливая сторона личности нашего друга, с которой мы раньше не сталкивались. За те месяцы, что я знал Ричарда Дэвиса Дикона, у меня выработалось убеждение, что он скорее даст отрубить себе голову, чем позволит себе публично проявить свои чувства.

Совсем скоро мне предстоит убедиться, как сильно я ошибался.

Продолговатая комната для завтраков пуста, если не считать стола, накрытого на семерых. Тот же портье, который встретил нас посреди ночи, ведет всех к столу и выкладывает пять меню. Мы с Же-Ка садимся по одну сторону стола, а Дикон – напротив; стулья справа от меня во главе стола и слева от Дикона остаются пустыми. Я ждал, что нам предложат британский буфет – разновидность завтрака для представителей высшего общества, – но отель «Эверест» явно собирался предложить нам что-то другое. Пять меню указывали на то, что к нам может присоединиться лорд Бромли-Монфор и кто-то еще – возможно, леди Бромли-Монфор. Для такого умозаключения не нужно быть Шерлоком Холмсом, но я еще не до конца проснулся и не успел выпить свой утренний кофе.

После двадцати минут ожидания – по большей части в полной тишине, если не считать бурчания наших животов, – мы решили сделать заказ. Меню на завтрак оказывается чисто английским. Жан-Клод просит принести только бисквитное пирожное и черный кофе – большой кофейник черного кофе.

– Чай, месье? – Портье-официант поджимает губы.

– Никакого чая, – рычит Же-Ка. – Кофе, кофе, кофе.

Портье-официант печально кивает, шаркающей походкой приближается ко мне и склоняется, снова приготовив ручку.

– Мистер Перри?

Мне кажется странным, что он запомнил мое имя, регистрируя нас посреди ночи, хотя мы, по всей видимости, единственные постояльцы отеля, если не считать лорда и леди Бромли-Монфор и их свиты. Я в некоторой растерянности, поскольку в Англии трудно найти завтрак, который пришелся бы мне по вкусу, а меню тут явно английское.