Текст книги "Дым"

– Мне очень жаль, – говорит Чарли Ливии, когда настает время расходиться. Жаль, что навлекли на нее неприятности. Жаль, что втянули ее в свое преступление. Жаль, что им недостало ума совершить задуманное и остаться незамеченными.

Но выражение лица Ливии лишает его слова всякой силы. Видно, что обвинения девушки в свой адрес сменяются смиренной гордостью: гордостью за суровость наказания, которое она уже начала изобретать для себя.

– Нет нужды помогать мне завтра в уходе за отцом, мистер Купер. Доброй ночи, мистер Аргайл.

Слова звучат так же сухо, как констатация смерти в устах коронера.

Сон не идет. Лежа в темноте на кроватях, разделенные двумя шагами и стенами, которые мы воздвигаем вокруг наших мыслей, они прислушиваются к дыханию друг друга. Разговор прерывается долгими минутами тишины.

– Кто это был там, с лампой?

– Леди Нэйлор. Или Торп, или Джулиус, или Прайс. Какая разница? Так или иначе, она узнает.

В комнате слышится шорох, словно что-то или кто-то ползет по льняной простыне. То ли Томас водит рукой по одеялу, то ли мышь копошится в изножье матраса. Чарли хочет зажечь свечку и выяснить, в чем дело. Но от холода его конечности будто налились свинцом. Он начинает говорить, чтобы нарушить молчание, заглушить этот шорох.

– Зачем ей столько сажи? – спрашивает он.

– Не знаю. Но баронесса собирает ее свежей, с убийц, сразу после их смерти.

Затем голос Томаса меняется, становится каким-то более юным. В темноте легко вообразить его ребенком, лет двенадцати, с глазами, в которых горят страх и непокорность.

– Она собирает сажу, самую темную, какую только может найти. Но тогда для кого та клетка, Чарли?

Чарли отвечает не сразу. Он вспоминает железный обод, торчащий из стены, высоко над койкой. Видимо, обод слишком узок для шеи Томаса.

– Она не стала бы делать этого, – говорит он наконец.

– Мы ничего не знаем о том, что стала бы или не стала делать леди Нэйлор.

– Тогда мы должны сделать то, что обещали. Уехать. Сегодня же.

В ответ Томас зажигает свечу. Он держит ее близко к лицу, тени бегут вверх, мимо опухших губ и разбитой брови. Голос его звучит спокойно и задумчиво:

– Если по-другому никак… ты понимаешь… Если только так можно побороть дым, раз и навсегда. Если ей не хватает лишь последней крошки сажи… подходящей сажи, испорченной с самого рождения… Я хочу сказать, если оно растет во мне и если она попросит меня – я сделаю это, Чарли, сделаю. Даже если придется надеть тот обруч. Или ремни.

Чарли следит за тем, как эта мысль зреет внутри Томаса. Он не пытается возражать другу и говорит лишь одно:

– Она не попросила.

– Может, еще работает над этим.

– Может быть. Тогда она напишет тебе письмо, когда будет готова.

Лицо Томаса неподвижно, как камень. Потом на него пробирается улыбка.

– Письмо?

– Да. Нижайше просим согласиться на то, чтобы вас убили. Будем премного благодарны. Ждем скорейшего ответа.

Оба хихикают. Это приносит им облегчение.

– Ты прав, Чарли. Надо убираться отсюда. – Потом: – Но куда мы поедем?

– Ко мне. Мои родители сегодня отправляются в Ирландию. Но леди Нэйлор не обязательно должна об этом знать. Дом будет в полном нашем распоряжении.

Томас некоторое время молчит.

– Она может не отпустить нас, – говорит он в конце концов.

– Может, – согласен Чарли. – Но тогда мы поймем, что у нее на уме. – Подумав, он добавляет: – Я из Куперов. Перворожденный сын восьмого графа Шефтсбери. Трудно будет сделать так, чтобы я исчез бесследно.

К леди Нэйлор они обращаются с этим вопросом только во время обеда. Раньше мальчики не могли ее отыскать, а завтракали они в одиночестве, в самой маленькой из трех столовых. Первым слово берет Чарли. Он объясняет, что к недавнему письму от его сестры была приложена записка от родителей, которые требуют его возвращения домой; что его мать в особенности желает познакомиться с мистером Аргайлом, о котором много наслышана; наконец, что его отец ожидает их прибытия в ближайшее время, чтобы успеть представить обоих кузену из Ирландии, ненадолго приехавшему в гости.

Томасу приходится прервать поток его красноречия.

– Короче, – говорит он, – мы уезжаем сегодня.

Леди Нэйлор бесстрастно выслушивает их, сидя с прямой спиной. Ее вилка воткнута в холодную свинину.

– Вы не успеете добраться до станции засветло. На дорогах небезопасно. Кроме того, на курьерский вы уже опоздали.

Томас готов начать спор, но она уже обернулась к дворецкому:

– Торп, пожалуйста, поговорите с кучером. И помогите джентльменам упаковать вещи. Они выезжают на рассвете.

День они проводят в своей комнате, не рискуя выходить – разве что при необходимости. Ни один не говорит об этом вслух, но причина в том, что они боятся. Боятся, не случится ли чего-нибудь, не остановит ли их кто-нибудь, не помешают ли их отъезду. Когда они только приехали сюда, а было это десять дней назад, пребывание в доме было скучным для них. Теперь дом кажется ловушкой.

Так они сидят, считая часы, и Чарли замечает, что его мысли то и дело возвращаются к Ливии. Ощущение такое, будто он должен что-то объяснить ей. Или она ему. Что именно, он не может понять.

После ужина леди Нэйлор приглашает Чарли и Томаса к себе в кабинет. Она садится за свой стол и заставляет их поклясться «честью джентльмена в том, что они не будут описывать или еще каким-либо образом упоминать о ее исследованиях, а также об исторических выкладках, которыми она делилась с ними, в разговорах с третьими лицами». Тяжеловесная фраза будто вышла из зала суда, и Чарли ждет, что баронесса вытащит из бюро лист бумаги и потребует расписаться. Но нет, она только поднимается из кресла, чтобы пожать им руки на прощание.

Сначала Томасу:

– Сожалею, что вы вынуждены спешно покинуть нас, мистер Аргайл. Я возлагала на вас большие надежды.

– Я часто разочаровываю людей.

Леди Нэйлор улыбается:

– Могу себе представить. – Она переводит взгляд на письмо, лежащее на столе. – Есть новости из парламента. Только что пришли. Сегодня рано утром состоялось заседание. Прямо в день новогоднего праздника, невероятно! Такого еще не бывало. Спикер поставил на голосование поправки к Закону о чистоте королевства. Большинство депутатов, конечно, разъехались из-за праздника. Поправки приняты. Эмбарго продлено без всяких изменений. Это полный триумф тори. Боюсь, ваш добрый доктор Ренфрю придет в отчаяние. – Она смотрит на них с болью и укором. – Мы живем в роковое время, господа. Решается будущее нашей страны. А вы ведете себя как дети и играете в прятки.

Она отпускает ладонь Томаса бесцеремонно, чуть ли не грубо. Настает черед Чарли. Вблизи ее лицо выглядит осунувшимся, даже изможденным. Раньше он этого не замечал.

– Полагаю, вы воздержитесь от того, чтобы сообщать сведения о состоянии моего мужа кому бы то ни было, даже своим родным. Будет лучше, если все сочтут, что вы ни разу не видели его. Он прикован к постели. Этого вполне достаточно. Надеюсь, вы согласны.

Она сжимает его руку напоследок, отворачивается от обоих, возвращается в кресло.

– Это все. Прощайте, джентльмены. Bon voyage.

– Разве утром мы с вами не увидимся?

– Мне надо работать.

Это последнее, что они слышат от баронессы. Она склоняет голову и окунает перо в чернильницу. Должно быть, в ее мыслях они уже перестали существовать.

За дверями кабинета леди Нэйлор они встречают Ливию. Очевидно, она дожидалась мальчиков – но при их приближении внезапно удаляется прочь. Чарли бежит за ней, но вскоре останавливается и окликает ее.

– Завтра мы уезжаем, – кричит он.

Ливия поворачивает к ним голову и в тот же миг срывается на бег. Тонкие черты ее лица искажены судорогой. А потом происходит невозможное: капля дыма, серо-голубая и почти жидкая, скатывается из ее ноздри на верхнюю губу. Девушка скрывается за углом. Издалека до них долетает одно слово, приглушенное, хотя ей наверняка пришлось повысить голос:

– Adieu.

Томас

Я не сплю. Есть такое место, не-сон, куда я могу попасть совершенно свободно. Там человек может видеть сны, но не находит покоя. Это такая комната с неплотно прикрытой дверью. Я пытаюсь сопротивляться, но опять и опять меня притягивает к ней, тяну на себя дверь, просовываю внутрь лицо (только лицо!). Внутри сижу я, но другой я, с железным кольцом на шее, а на обоях дают бал – танцуют тысячи grandes dames. Золотые на розовом. Из меня (другого меня, того, на которого я смотрю) течет дым и выжигает в стене мой силуэт. Это мешает танцовщицам. Когда сквозь раздвинутые гардины проникает мерцание рассвета, я пребываю в изнеможении, мое лицо все еще размером с тыкву. Фазана, который неустанно нес караул у нас под окнами, пока мы гостили здесь, нигде не видно. Возможно, его больше нет с нами. Вчера вечером подавали суп из фазана.

Утром все идет не по плану. Экипаж ждет нас, и Торп велит слугам грузить наш багаж, но на козлах сидит не Харрингтон – кучер, что привез нас сюда, – а мистер Прайс, причем с тяжелым ружьем на коленях. Когда я спрашиваю, с какой стати он туда забрался, Прайс бурчит в свой шарф несколько фраз:

– Приказ баронессы. Шайка цыган. Замечены всего в десяти лигах отсюда. Нужен тот, кто умеет обращаться с оружием. На всякий случай.

Он отрезает кусок от плитки табака и принимается его жевать. Торп открывает нам дверцу; на его лице не отражается ничего. Чарли залезает первым.

– Через несколько часов мы уже будем в курьерском, – говорит он.

Меня пронзает острая зависть. Душа Чарли создана для надежды. Моя увязла в месиве недоразумений и проблем.

Вслед нам никто не машет. Как только дверь захлопывается, Торп идет к дому и поднимается по ступеням крыльца. Встает солнце и принимается изгонять из низин туман. По гравию хрустят колеса. В задней стенке экипажа есть окошко; мы с Чарли прижимаемся лбом к стеклу и смотрим, как удаляется поместье. После нас остается куча конского навоза. Лают собаки, поет утреннюю песню петух. Мы выезжаем за ворота.

Не отъехав от усадьбы и двух сотен ярдов, экипаж останавливается. Прежде чем мы успеваем открыть дверь и спросить, в чем дело, до нас доносится голос Прайса, который с кем-то препирается:

– Нельзя. Мне не велено… – И: – Ваша мать знает?

– Езжайте, – говорит Ливия, влезая в карету в юбке и жакете из темной шерсти. – Я провожаю джентльменов до станции. И побыстрее, не то опоздаем на поезд.

Прайс неохотно возобновляет движение. Ливия садится напротив нас и направляет на нас хмурый взгляд.

Если мы и питаем какие-то надежды на объяснение с ее стороны, они не сбываются. Но все и так ясно. Ливия и Чарли не попрощались. Они нравятся друг другу, только Ливия не из тех девушек, которые поднимают шум из-за подобных историй. Однако нас, сидящих в экипаже, теперь трое, то есть на одного человека больше, чем нужно для такого разговора, и поэтому она мрачно смотрит на меня, пока Чарли смущенно спрашивает, как она поживает, хорошо ли спала, здорова ли. Если бы я мог, то выбрался бы наружу и оставил бы их наедине с их чувствами, но на козлах только одно сиденье, и на нем восседает Прайс, с ружьем потолще моей руки. Тогда я закутываюсь в пальто и притворяюсь, что задремал. Ту комнату я нахожу без труда. Дверь лишь прикрыта. Щекой я касаюсь дерева, в моем кулаке зажата рукоятка. Что плохого, если я гляну всего одним глазком?

Я просыпаюсь – если и вправду просыпаюсь, – когда в окно кареты проникают лучи утреннего солнца и падают мне на лицо. Моргая, я выглядываю наружу, наблюдая, как вырастает из своей длинной тени ветряная мельница. Меня охватывает острое чувство дежавю. Я видел эту мельницу, при таком же освещении, по дороге в поместье, и тогда это тоже случилось при выныривании из глубин сновидения, когда его приливы и течения еще тянули меня обратно за руки и за ноги. Затем я понимаю, что разбудило меня не только солнце. Мы остановились.

То, что происходит впоследствии, выглядит путаным, и нарушение законов логики пугает меня не меньше, чем сами события. Начинается все с птиц, со взрыва птиц: стая выстреливает из мельницы, как из пушки. Скворцы. Должно быть, их тысячи – словно струя чернил забрызгала небо и замазала, окутала, рассеяла солнце.

Потом (как это может случиться потом, а не до того?) слышен треск настоящего, ружейного выстрела, за ним – ожидаемо? – то ли вопль, то ли ржание. В этом звуке столько человеческого и столько конского, что я не могу определить его источник. Экипаж дергается и накреняется; Чарли вскрикивает, а я не могу нащупать чертову ручку на дверце. Открываю я ее в тот самый миг, когда выстрел настигает вторую лошадь. Но выстрел – неподходящее слово. Кажется, что лошадь зарубили топором – кусок размером с кулак вырван из конской шеи, после него остаются лохмотья плоти и костей, животное валится на землю, затягивая упряжь. Я вижу, как Прайс соскакивает с козел и шлепается в грязь; не столько слышу, сколько вижу, как он орет, обращаясь к нам и веля искать укрытие. Позади него лошадь, которую подстрелили первой, покрывается пеной, удивляясь тому, что ее копыто мертвым грузом болтается на нитке кожи.

Все это я вижу, наполовину высунувшись из кареты. Я хочу спросить Прайса, почему он остановился и кто нападает на нас; есть ли у него еще оружие; что за фокусы он тут выкидывает. Я так переполнен вопросами в тот момент – всеми сразу, – что голова моя кажется невесомой, будто мысли – это воздух, нет, легче воздуха, или их тянет кверху волшебная сила воздушного шара; в то же время я не могу пошевелить ногами, я застыл, врос в пол кареты, приклеился к дверце рукой и ногой.

И вот сражен Прайс. Ударом дубины, молота, колуна. При помощи невидимого оружия. Вслед за этим, как запоздалая мысль, прилетает хлопок. Какое ружье или пистолет могут швырнуть человека к стене экипажа и оставить на месте его груди зияющую дыру?

Потом наступает моя очередь. Я чувствую толчок, потом жар: каленое железо впивается мне в висок. Моя последняя мысль – это еще один вопрос, немое удивление в связи с тем, что ни Прайс, ни я не нашли времени облечь свое падение в саван дыма.

Потом кто-то вцепляется в меня железной хваткой.

Если говорить о метафорах смерти, эта мне кажется уместной.

Часть третья. Простолюдины

Если вспомнить условия, в которых живут рабочие, если иметь в виду, как тесны их квартиры, как набит людьми каждый угол, как в одной комнате на одной постели спят и больные и здоровые, можно только удивляться тому, что такая заразная болезнь, как эта горячка, не распространяется еще больше.

Фридрих Энгельс.

Положение рабочего класса в Англии в 1844 году

В лесу

Томас падает как подкошенный. Чарли принимается оттаскивать товарища – это его руки хватают Томаса. Ливия удивлена тем, с какой неудержимостью он действует: пинками высвобождает свои ноги, за шею и плечи тянет друга прочь от дверцы. Что угодно, лишь бы убрать его с линии огня. Падая, Томас наткнулся плечом на край сиденья. От этого его тело развернулось, и он упал лицом вниз, на свои руки, подогнувшиеся под неестественным углом. Возможно, есть переломы. Хотя какая разница? Он уже мертв. Ливия видела, как его поразил выстрел. Что-то оторвалось от него, кусок его тела – лица, головы. И пронеслось по воздуху. Эта картина будет стоять у нее перед глазами до самой смерти. Ливия вся забрызгана его кровью.

Но это еще не конец. Раздается очередной выстрел – пятый, шестой? – и в дверце зияет дыра размером с голову ребенка. Потом вся карета начинает трястись и дергаться. Кажется, будто стенки, крыша, колеса пытаются убежать от стрельбы. На мгновение экипаж замирает, собирается с силами. Потом снова подскакивает, наклоняется, переворачивается. В следующий миг земля словно уходит из-под колес, и они падают, катятся, крик Ливии заглушается конским ржанием. Из трех пассажиров получается куча рук и ног, карета раскалывается, словно орех. Над головами у них сияет солнце, плывут по небу облака.

Только при виде деревьев Ливии становится ясно, что произошло. Могла бы и раньше догадаться: она же знает эту дорогу, ездила по ней сотни раз. Напротив старой мельницы вдоль дороги идет крутой обрыв – спуск к опушке леса, на глубину семь или восемь ярдов. Очевидно, туда их стащили лошади в смертельном ужасе. Сейчас три мертвые лошади висят в упряжи: две в крови от огнестрельных ран, третья – с вывернутой назад головой на сломанной шее. А исходит страдальческим криком четвертая лошадь. Две ее ноги сломаны и безжизненно болтаются в коленных суставах. Ливия начинает выбираться из обломков кареты в первую очередь для того, чтобы оказаться подальше от этого крика. Рядом Чарли уже оттаскивает тело Томаса от места крушения. Ей приходится собрать все свое мужество, чтобы вернуться и помочь ему вскинуть Томаса через плечо. Она довольна, что ей хватило мужества, и еще больше довольна тем, что ничего другого от нее не просят. Они бегут к деревьям, прочь от стрельбы. Голова, грудь и руки Томаса колотят Чарли по спине.

Лес очень густой. Тропинок не видно, и на первых же ярдах кустарник изорвал их одежду в клочья. Но через полсотни шагов идти становится легче. Здесь растения старше, деревья выше, тень от них плотнее. Они съедают слишком много света, и подлеску мало что достается, его почти нет. Ноги утопают по щиколотку в палой листве; ее шелест идет за ними – шепот леса, указывающий путь преследователям. Ни Ливия, ни Чарли не предлагают сбавить шаг.

Но все же им приходится прерваться. Вес второго тела становится неподъемным для Чарли. Удивительно уже то, что он нес Томаса так долго. Он покачивается и бросает свой груз, а сам падает рядом. Ливия опускается возле них на колени и замечает, что куртка Чарли пропиталась кровью Томаса. Она больше не может думать о нем как о мистере Купере.

– Он жив? – спрашивает Чарли, который еще не отдышался и вынужден втискивать слова между частыми вдохами. Из-за этого его голос звучит странно – бесстрастно, как будто он чересчур изможден для проявления эмоций.

– Нужно пощупать пульс, – отвечает Ливия. – Проще всего вот тут. У горла.

Не колеблясь, Чарли погружает пальцы в кровь, которая залила шею Томаса. Рана на голове все еще кровоточит – слева, около уха. Понять, насколько она глубока, нет никакой возможности. К ней пристали листья, кусочки грязи, словно земля уже заявляет права на Томаса.

– Я ничего не чувствую, Ливия. Руки не работают.

Она наклоняется и приставляет пальцы к шее Томаса, но тут же понимает, о чем говорит Чарли. В каждом пальце, до самых кончиков, громко стучит ее собственная кровь, и ощутить что-нибудь с помощью них попросту невозможно. Она убирает руку, нагибается ниже, прижимается ухом к губам Томаса. «Открой мне свою тайну, – думает она. – Ты жив?» Рядом с ней склоняется Чарли, почти ложась на лесную подстилку, его глаза оказываются на одном уровне с ее глазами, рот – в трех дюймах от ее рта. Есть в его лице что-то такое… Она изучала его, пока они ехали в экипаже, пока сидели там, слишком смущенные, чтобы заговорить. Линия губ, широко открытые глаза… Такие лица иногда бывают у святых на церковных витражах. Лицо настолько искреннее, настолько не тронутое дисциплиной, что Ливии и стыдно, и страшно. Что он за человек, если может жить так открыто и при этом не грешить?

До нее – до ее уха – что-то долетает. Не звук, а мельчайшая частица воздуха. Словно ухо лизнул крошечный язычок.

– Он дышит. – Ливия отодвигается от Томаса, отворачивается, поднимает юбку и принимается отрывать от нижней сорочки лоскуты. – Если не остановить кровь, он может умереть.

У нее за спиной Чарли начинает молиться. Его голос легок и тверд.

Женщина возникает как призрак. В эту секунду ее еще нет, а в следующую она отделяется от ствола дерева, всего в четырех ярдах от них. Чарли не видит женщину. Он сосредоточенно мастерит повязку из полосок ткани, заготовленных Ливией. У них нет воды, чтобы промыть рану.

– Быстрее, – подгоняет себя Чарли, – нам нужно двигаться.

Ливия кладет руку ему на плечо, но он не реагирует.

Женщина бесцветна. Она одета в балахон из обрывков шкур и ткани. Все в ней – одеяние, кожа, волосы – однообразно-серое, как потухшие угли. Пепел. Она стоит неподвижно, на полусогнутых ногах, наклонившись вперед, готовая убежать. На взгляд Ливии, она поразительно напоминает кошку, заглянувшую посмотреть, что происходит на кухне. Любопытную, робкую, нервно дрожащую, с прижатыми к черепу ушами. И все это время женщина дымит, дымит так же, как дышит – ритмично и непрерывно, добавляя все больше и больше серого к своей пепельной коже.

Наконец Чарли ее замечает. В ответ на его движение женщина вздрагивает – но не убегает, даже когда он поднимается и протягивает к ней измазанные кровью ладони.

– Нашего друга ранили, – говорит Чарли спокойно и мирно, как умеет только он. Очевидно, он решил, что женщина им не враг. Ливия согласна с этим. Кем бы женщина ни была, она явно не из тех, кто по ним стрелял. Она часть леса. В ее кулаке может быть зажат острый камень или даже нож. Но не огнестрельное оружие.

– Нам нужна помощь. Лекарь. Здесь есть люди?

Женщина молчит, только делает два шага в сторону, чтобы лучше видеть Томаса. Ливия следит за ее взглядом. Повязка на голове и лице Томаса едва держится. На ней проступили красные пятна. Не успеют они пронести его четверть мили, как повязка полностью промокнет.

Чарли осторожно делает шаг вперед. Женщина смотрит на него – глаза на сером лице.

– Помощь, вы понимаете? Кто-нибудь должен заняться его раной. – Чарли показывает на голову Томаса. – Остановить кровь.

Женщина никак не реагирует, но позволяет ему приблизиться на два шага. Чарли складывает ладони наподобие алтарного прислужника – большие пальцы касаются переносицы, остальные сведены вместе.

– Пожалуйста!

Слово что-то значит для женщины. Оно ей знакомо; пугает ее, напоминает о каком-то прошлом событии. Женщина резко опускает голову, вскидывает кверху плечи, совсем как кошка, заслышавшая внезапный шум. Потом пробует произнести его. Ее губы сами складываются вокруг звука. Она будто надкусывает его, кладет на язык, но при этом готова в любой миг выплюнуть:

– Па-жа-лестааа.

Выражение ее лица не меняется при этих словах. Должно быть, они забыла, что такое мимика. Ливия мгновенно убеждается в том, что женщина живет тут, в лесу, одна, не общаясь с людьми. Ей вспоминаются все истории, слышанные от старых слуг, рассказы о привидении в лесу. О разуме ее отца, о его душе, которая однажды убежала и потерялась, и с тех пор ее лишь изредка видят среди деревьев на рассвете. Но эта женщина лишена разума так же, как и он, и дымит так же безоглядно.

Однако дым у нее необычный, мигом выделяющий женщину на фоне остальных людей. Ливия не сразу понимает, в чем дело. Женщина дымит совершенно невозмутимо. Равномерный, выделяющийся почти непрерывно, всегда одинаковый светло-серый дым, негустой, как туман. Он окутывает женщину плотнее, чем ее лохмотья. Ливия ловит себя на мысли о том, что летом она бродит по лесу голая, одетая только в свой дым. Щеки Ливии вспыхивают. Возмущение, смятение. Зависть? Стон Томаса прерывает ее размышления.

Лесную жительницу этот стон побуждает к действию. Поглядев на Томаса, она сует руку в некое подобие сумки, вшитой прямо в балахон, и вытаскивает пригоршню чего-то зеленого. Мох. Сухой, он кажется изумрудной искрой в серой руке женщины. Однако подходить ближе она не хочет – до тех пор, пока Чарли не отступает, потянув за собой Ливию. Он берет ее за руку так естественно, точно делал это всю жизнь.

– Пожалуйста, – повторяет он, и в неожиданном всплеске активности женщина подбегает к Томасу, падает на колени, снимает повязку с его головы и небрежно отбрасывает ее в сторону. Она прикладывает к ране мох, после чего начинает копаться в земле между древесными корнями, находит горсть глинистой грязи и размазывает ее по мху. Ливия хочет придвинуться ближе, но рука Чарли не пускает ее. С места, где они стоят, видно, что в холодном воздухе глина быстро подсыхает. Тем временем женщина снова начинает копаться в сумке, перебирает какие-то травки, пока не находит нужный ей засушенный цветок и засовывает его Томасу в рот, под язык. На все уходит не более минуты. Напоследок женщина комкает окровавленные лоскуты нижней юбки и быстро прячет их в свою сумку.

Когда Ливия и Чарли подходят к Томасу, женщина опять отскакивает и замирает на корточках среди опавшей листвы. Грязевая накладка выглядит совершенно первобытно, и кажется, что она раскрошится при первом же прикосновении. Но как ни странно, кровотечение прекращается. Чарли нагибается, чтобы поднять Томаса на руки, но потом внезапно выпрямляется.

– Мы должны доставить его в безопасное место, – говорит он Ливии. – Ты представляешь, где мы находимся?

Она закрывает глаза, пытаясь нарисовать в воображении лес и окрестные земли. Но ей не удается сопоставить свои поездки верхом с их нынешним бегством через лес и прикинуть расстояния.

– Где-то недалеко должна быть деревня. На другом конце леса. Около реки. Но до нее несколько миль.

Чарли кивает, поворачивается к женщине, медленно делает шаг в ее сторону. Та не двигается. Он заговаривает с ней очень мягко. Мягко, но без всякой снисходительности. «Когда, – думает Ливия, – к ней в последний раз обращались как к человеку, а не как к зверю?»

– Нам нужна помощь, – объясняет Чарли. – Люди. Деревня. Но мы не знаем дорогу.

Поскольку женщина не отвечает, Чарли опускается на колени, расчищает от листьев небольшой кусок земли, выбирает подходящую ветку и начинает рисовать. Дом, похожий на рисунок ребенка: квадрат и сверху крыша. Фигурка из палочек вместо тела и конечностей, потом еще одна, одетая в треугольник – юбку. Не добившись от женщины ничего, Чарли добавляет корявую реку, извивающуюся как червяк. Для женщины это что-то значит. Водя пальцем в воздухе, она рисует такого же червяка.

– Река? Вы знаете, где она? – Слова Ливии режут ухо ей самой после деликатного полушепота Чарли.

– Ре-ка.

– Да, река. Там есть люди. Вы покажете нам дорогу?

Женщина словно обдумывает просьбу. Пару секунд она неподвижно сидит на корточках, склонив голову набок. Когда Чарли видит ее в профиль, то обращает внимание на то, как необычны черты ее лица: маленькие темные глаза почти не видны за крутым изгибом скул. Потом она дергает головой и манит их за собой, и тут в его голове вспыхивает воспоминание.

– Я видел ее раньше!

– Где?

– На снимке, который лежал среди вещей твоего отца. Его сделали лет пятнадцать назад. Но там у нее было две головы.

Чарли не объясняет Ливии, что это значит. Он наклоняется и подтягивает Томаса, кладя его к себе на плечи. На голове раненого – нарост из мха и грязи.

– Как ты думаешь, за нами гонятся? – спрашивает Ливия, когда он начинает движение.

– Не стоит ждать, чтобы узнать это.

Они идут больше часа. Вскоре Чарли устает от своей ноши, и по настоянию Ливии они начинают нести вдвоем обмякшее тело Томаса: руки – на их плечах, ноги волочатся по листве. Идут они медленно, и нет никакого способа определить, какое расстояние отделяет их от нападавших. Женщина опережает Чарли и Ливию на десять шагов, растворяется среди деревьев, будто бы по своему усмотрению, а потом возникает за несколько ярдов от прежнего места и зовет их за собой, дергая головой. Наконец они выходят к реке. Вначале она выглядит стеной блеска, врезанной в темную массу деревьев: это выглянуло солнце и зажгло воду, разбросав повсюду зайчики. Река течет так плавно, что не производит ни звука. На другом берегу – густые заросли. Похоже, что людей поблизости нет.

Но таинственная проводница привела их сюда не просто так. Она манит обоих за собой и ведет дальше, быстро шагая к берегу. Ливия чувствует, что ее сил хватит совсем ненадолго. Чарли тоже спотыкается под тяжестью Томаса, дыша с трудом; его лицо стало свекольным. Но идти недалеко: через тридцать шагов женщина останавливается и исчезает в кустах, растущих чуть поодаль от воды. Когда они доходят до кустов, ее нигде нет, она растаяла в тенистом сумраке леса. Берег в этом месте крутой. Но река вздулась после недавних дождей, и до воды не больше ярда.

– Ты ее видишь? – выдыхает Чарли.

– Нет. Зато вижу кое-что в кустах. Она хотела, чтобы мы нашли это.

Это гребная лодка, длиной меньше шести футов. Лес уже почти полностью присвоил ее. Борта поросли мхом, а кусок брезента, которым она прикрыта, завален листвой и грязью, из которой выползают серые щупальца мертвых водорослей. Чарли и Ливия сдергивают брезент и обнаруживают на дне лодки, в пленке тухлой воды, два весла. От вони обоих едва не тошнит. В каждый борт вделано по железной петле для крепления весел. Помогая Чарли вытащить лодку из кустов, Ливия берется за сырую, замшелую корму и нащупывает пальцами резное изображение: вепрь, купающийся в лучах восходящей луны. Она сразу узнает его. Это ее герб, герб ее семьи, древняя эмблема рода Нэйлоров.

– Мой отец раньше пропадал на реке днями напролет. Рыбачил. Это была его единственная слабость. – Ливия переносится в далекое прошлое. Раннее детство. Отцовская рука гладит ее по волосам. – Но это было много лет назад.

– Думаешь, лодка на плаву? Древесина наполовину сгнила. Но снаружи она просмолена, а брезент укрывал ее от дождя.

– Будем надеяться, что на плаву. Это наш единственный шанс.

Спуск на воду оказывается трудным делом. Берег слишком крут, чтобы просто сбросить лодку, и они волочат ее с десяток ярдов, не меньше, прежде чем отыскивается более удобный подход. Чарли не рискует сразу перетаскивать Томаса в лодку и осторожно топчется по всему ее днищу, от кормы до носа, словно ожидая, что оно провалится. Но доски выдерживают; лодка мягко покачивается на медленном, ровном течении, готовая пуститься в плавание.

Чтобы перенести раненого, приходится войти в воду по пояс. Плотное платье Ливии самым неприличным образом липнет к телу. К тому же лодка слишком мала для троих и погружается почти до самых бортов, когда все оказываются внутри. Насквозь продрогшие, они в конце концов находят способ распределить вес равномерно: Томас уложен на дно, Ливия скорчилась рядом, в неловкой близости к его обмазанному грязью лицу. Чарли сидит на банке и гребет. Запах гниения чрезвычайно силен; трудно удержаться от того, чтобы не связать его с раной Томаса.

Перед отплытием Ливия приподнимает голову, чтобы напоследок взглянуть на лес, и замечает их проводницу, притаившуюся между корней, в двух шагах от берега. Женщина каким-то образом связана с ее отцом, и Ливия боится, что никогда не узнает, в чем заключается эта связь. Потом лесная жительница пропадает, просто исчезает из виду, и все, что остается, – это тихое журчание воды под днищем и чересчур близкий жар тела Томаса. Чарли превратился в темную тень у нее над головой: солнце стоит высоко и ослепляет Ливию каждый раз, когда она пытается поднять взгляд. Должно быть, уже полдень.