Текст книги "Дым"

Чарли смотрит на Томаса и видит на его лице смятение.

– С чего начнем?

На самом деле он говорит другое: «Нас не должно быть здесь».

– Со шкафа, – отвечает Томас и тянет на себя дверцу.

Он не ждет, что Чарли будет участвовать в поисках.

Им не удается найти ничего полезного для себя: ни дневника под подушкой, ни документов или писем на крышке бюро или в его ящичках, ни смятой записки в корзине для мусора. Зато количество рубашек поражает воображение – больше тридцати, и все отглажены и сияют такой белизной, что кажутся новыми. Томас находит также три пары кожаных перчаток; игрушечную рапиру и настоящую шпагу-трость, которые небрежно засунуты вглубь шкафа; ручку из слоновой кости с золотым пером. Шпоры, хлыст для верховой езды, тонкий складной ножичек с роговой рукояткой и четырехдюймовым лезвием. Но ни единой подсказки, никакого объяснения причин, которые побудили Джулиуса приехать в поместье. Не раскрыто ни одной тайны, проливающей свет на его характер.

Правда, кое-что все же есть: деревянная шкатулка. Томас обращает на нее внимание именно потому, что она выглядит нарочито неприметной. Стоит на ночном столике, вроде бы на виду, но при этом завалена книгами. Почти случайно. Но слишком уж аккуратно.

Шкатулка совсем невелика и покрыта необычным лаком: в лучах вечернего солнца он светится красным. Она не настолько легка, чтобы казаться пустой, но и не особенно тяжела; для хранения писем у нее неподходящие пропорции; от нее исходит едва заметный запах, чем-то напоминающий запах старой кожи. И она заперта. Есть маленькое серебряное отверстие под ключ – а ключа нет.

Томас относит ее к бюро, открывает перочинный ножик, вставляет кончик лезвия в замок. Приходится повозиться, но замок простой: он поддается, стоит только нажать посильнее. Томас чувствует, как Чарли у него за спиной хмурится и нагибается пониже, чтобы все разглядеть. Жестом фокусника Томас откидывает крышку и видит (от разочарования у него екает в животе) сигареты. Сложенные ровными рядами, десятков с шесть, белые и хрупкие в обрамлении блестящего дерева.

– Черт, – шепчет он и закрывает шкатулку.

Но Чарли останавливает его:

– Открой-ка. Понюхай.

Томас так и делает, сует нос прямо в сигареты, затем вынимает одну и проводит ею у себя под ноздрями. Он никогда не курил и, если подумать, даже не держал сигарет в руках. Однако аромат табака он узнаёт и может представить, как тот будет пахнуть при горении. Но есть и еще один запах: более тяжелый и терпкий, трудноуловимый. Чарли нависает над его плечом, прикрывает глаза, перебирая воспоминания, ищет в памяти следы этого запаха.

– Так пахло от нижней рубашки, – наконец произносит он, – когда ее приносили после стирки. Я имею в виду, в детстве. До того, как началась дисциплина. Запах щелока, там, по центру груди и еще между лопатками, там, где прачка оттирала твою сажу. Но под щелоком было что-то еще, запах не пота, а чего-то другого. Вот этот.

Слова Чарли возвращают Томаса в его детскую комнату, где много раз повторялась именно эта сцена: он сидит на кровати, голый по пояс, и берет рубашку из стопки чистого белья; перед тем как надеть ее, нюхает, распознает запахи; на открытом окне стоит ваза с цветами, поют птицы. Это запах грибов, и пепла, и смоченной дождем пыли. Опасный запах.

– Это не сигареты, – говорит он и немедленно опускает в карман четыре или пять штук.

Чарли не возражает. Да, это воровство, но сигарет в шкатулке так много, что пропажа нескольких штук останется незамеченной. Вряд ли Джулиус их пересчитывает.

Эта мысль порождает у Томаса еще одну. Сначала он колеблется, потом вынимает из шкатулки белую палочку, в придачу к уже взятым, и переламывает ее. На бюро сыплется табак и другое вещество, тоже коричневое, но более темное и плотное, как кристаллы соли. Томас кладет половинки сигареты крест-накрест поверх аккуратных рядов, опускает крышку шкатулки, ковыряется в замке, пока не слышится щелчок. Потом он ставит шкатулку обратно на бюро, между книгами. Чарли следит за его действиями. Низкое солнце светит ему в лицо, прищуренные глаза превратились в темные щелки.

– Ты хочешь, чтобы он узнал.

Томас слегка разводит руками:

– Ты был прав с самого начала. Влезать сюда нехорошо. Это преступление. Посмотрим, что он станет делать.

Снова перед его мысленным взором возникает шахматная доска. Его король делает шаг из-за стены пешек.

Может, есть такая разновидность шахмат, где блеф работает.

Они несут украденные сигареты к себе в комнату, раскладывают их поверх накрахмаленной наволочки, садятся на вторую кровать и оттуда смотрят на свою добычу. Через несколько минут Томас встает, ощупывает карманы, выуживает коробок спичек. Взяв одну сигарету, он садится обратно и подносит ее к носу. Нюхает. Желудок тут же сводит. Томас не сразу осознает, что это от страха. Непонятно. Почему? Его тело бунтует против этого запаха? Наверное, оно ведет себя так же, если понюхать ядовитый гриб. Почуяв яд, тело станет кричать тебе: «Не трогай, не ешь».

Чарли наблюдает за этой немой борьбой. По идее, это должно быть страшно – другой человек вот так читает твои мысли. Оказывается, нет. Когда это делает Чарли, совсем не страшно.

Он протягивает руку и забирает у Томаса сигарету.

– Я сделаю это. Зажги спичку.

Томас чиркает спичкой о коробок и сидит без движения, глядя, как горит пламя, как загибается обгорелая палочка. Когда он зажигает вторую спичку, Чарли быстро вынимает ее из пальцев друга, но из-за резкого движения та гаснет на полпути ко рту. Томас зажигает третью и сдувает огонь прежде, чем он касается сигареты.

– Не надо, Чарли. Что-то не так. Должен быть другой способ узнать, для чего они нужны.

– И какой же?

– Я спрошу у леди Нэйлор.

Чарли кивает, потом морщит лоб:

– Лучше спроси Ливию. Она знала о леденцах. Может, и о сигаретах знает.

– Эта маленькая монахиня?

– Она поможет нам.

Томас задает тот же вопрос, который Чарли озвучил чуть ранее, имея в виду мать Ливии:

– Ты ей веришь?

Чарли без колебаний отвечает:

– Да.

– Она тебе нравится?

– Она делает все, чтобы не нравиться.

Томас принимает этот ответ. Он вспоминает о письме, которое так и торчит из кармана Чарли, и показывает на него:

– Что сказала бы о Ливии твоя сестра? Та, которая считает меня симпатичным.

– О, – восклицает Чарли, – она возненавидела бы Ливию до глубины души.

Ливию они находят в ее личных покоях. Томас не готов к столь легкомысленному интерьеру: узорчатые розовые обои, фарфоровые статуэтки, густо-бордовые гардины, обрамляющие окно. Ливия ловит его изумленный взгляд и сердито сводит брови. В одном углу стоит темный, тяжеловесный пюпитр, который совершенно не вяжется с остальной обстановкой. Словно в покои принцессы вставили кусочек монастыря. На пюпитре лежит раскрытая книга, нужная страница придавлена свинцовой линейкой. Томас рассеянно отмечает про себя, что Ливия, по-видимому, читает стоя.

Она ведет их к нескольким креслам и диванам, стоящим возле окна, и вежливо предлагает сесть. Можно подумать, что она собирается угостить их чаем. Но девушка смотрит холодно и враждебно, сосредоточив все внимание на Томасе. Именно его она считает ответственным за вторжение.

– Чем могу служить?

Чарли опережает Томаса с ответом:

– Мы заходили в комнату Джулиуса. – Он говорит так, будто идея принадлежала ему: не смягчает подачу и не приводит оправданий, просто сообщает факт. – И нашли вот это. – Он кивком просит Томаса передать одну сигарету. – Только это не то, чем кажется.

Ливия берет у Томаса сигарету, нюхает ее и сразу же отдает. Очевидно, она уже видела такие сигареты.

– И?

– Что это такое? – спрашивает Чарли.

– Вы не пробовали ее курить?

– Нет.

– И вы тоже, мистер Аргайл?

Томас качает головой, удерживая ее взгляд:

– Я испугался.

– Попробуйте, – говорит она. – Насколько я понимаю, действие их длится недолго.

Вновь Томас достает спичечный коробок, вновь колеблется. Его кровь восстает против этого запаха. Или все-таки нет? В его страх вплетена тонкая нить желания.

И вновь вмешивается Чарли.

– Я попробую, – заявляет он. – Раз Ливия говорит, что они безвредны, я сделаю это.

Голова девушки дергается, как будто она хочет отговорить его; затем Ливия принимает другое решение.

– Хорошо, мистер Купер. Я подержу спичку.

Купер берет у Томаса сигарету, Ливия дотягивается до коробка. Когда она смотрит на Чарли, на ее лице возникает странное выражение. Так смотрит Ренфрю, задавая кому-нибудь из самых смышленых учеников особенно трудный вопрос. Смотрит с надеждой. Но в то же время предвидит неудачу.

Ливия и Чарли превращают Томаса в зрителя. Ему это не нравится, однако он не вмешивается. Тем временем Чарли подносит кончик сигареты к пламени. Он делает вдох, кашляет, выдувает сероватое облачко, затягивается еще раз.

– И… что вы чувствуете? – спрашивает Ливия.

Чарли отвечает очень быстро:

– Я чувствую себя нормально. Так же, как и раньше. Хорошо, – тут же добавляет он. – Мне очень хорошо.

Он встает с кресла и начинает ходить по комнате. Ливия больше не смотрит на него – она обращается к своим рукам, сложенным на коленях, как для молитвы. Слова звучат так кротко, что смысл их не сразу понятен:

– Мама говорит, что эти сигареты делают мальчиков «влюбчивыми». Девочек тоже, но, думаю, она имела в виду нечто анатомическое.

Чарли хмурится, услышав это, отворачивается от всех и кружит по комнате еще быстрее.

Обеспокоенный Томас догоняет его.

– Что с тобой?

Он кладет руку на плечо Чарли. Тот стряхивает ее с внезапной яростью, подступает вплотную к Томасу, прижимается лбом к его лбу.

– Что со мной? – Он говорит весело, но в его голосе слышится надрыв, который Томасу совсем не нравится. – Со мной все хорошо, отлично, как никогда. – Чарли надавливает на Томаса всем своим весом, заставляя отступить на шаг. – Ты бы тоже сделал затяжку.

Что-то новое появляется в глазах Чарли, когда он переводит взгляд с Томаса на Ливию. Что-то непристойное, двусмысленное – это совершенно несвойственно Чарли, и на мгновение кажется, что перед ними кто-то другой.

– И вы тоже, мисс Жеманность. Вам это совсем не помешало бы.

Чарли поднимает руку с сигаретой к губам. Томас выбивает сигарету до того, как друг успевает затянуться. В следующее мгновение он уже прижат к стене. Сила, с которой Чарли толкнул его, удивляет Томаса, вышибает из него дух: это освобожденный Чарли, его сильное юное тело скинуло оковы. На протяжении трех сердцебиений они смотрят друг другу в глаза.

Потом возвращается настоящий Чарли. По-другому не скажешь. В чертах лица опять проступают свойственные ему доброта и терпение. Они оседают вокруг глаз, загибают уголки губ. В следующую секунду на смену им приходит стыд. Чарли наклоняется к тлеющей сигарете, отщипывает кончик и сминает ее в кулаке. Ливия замечает:

– Это все равно что выбросить чистое золото.

Но Чарли думает о другом.

– Я не дымил, – говорит он.

Еще не договорив, он чувствует, как по телу пробегает дрожь. Он сует руку под рубашку, а когда вынимает обратно, видит, что ладонь чем-то измазана. Это не сажа и не дым, а нечто среднее: черное жирное пятно, из которого струится тонкий ручеек тумана. Буквально через миг оно будто вспыхивает огнем, и из руки Чарли мгновенно вырывается смолисто-черный клуб дыма. Образуется сажа, белая и легкая. Она осыпается у ног Чарли крошками мела.

– Чистое золото… – повторяет Томас. – Значит, это дорогие сигареты?

Ливия кивает:

– Мне так говорили.

– Кто их делает? Те же, кто производит леденцы?

Она отрицательно мотает головой:

– Нет. Леденцы – это правительственная монополия. Раньше ею совместно владели три или четыре семьи, а потом ее выкупили Спенсеры. А вот это… – она направляет палец на сигарету, – незаконно. Официально таких сигарет даже не существует. Никто не знает, откуда они берутся, как их изготавливают.

– Спенсеры держат монополию на производство леденцов?

Томас хочет побольше узнать об этом, но его перебивает Чарли, который пытается понять, что с ним произошло.

– Это как в Лондоне, – говорит он. – Как лихорадка. Только она пришла не извне. Изнутри. – Его передергивает, и он прикладывает руку к горлу, будто инфекция застряла там и отравляет его дыхание. – Но зачем? – спрашивает он тем же паническим тоном. – Зачем людям платить за дым? В этом нет никакого смысла.

Ливия все объясняет. Они опять сидят на кушетке. Девушка налила стакан воды для Чарли. Томасу воды не предложили. Хотя это правильно, ведь пострадал не он.

– Вы ездили в Лондон, – начинает Ливия. – Разумеется, до нас дошла эта новость. Вся школа говорила о ней. О вашей экскурсии. О смелом эксперименте ради лучшего будущего. Многие девочки вам завидовали.

– Просто они не знают, что такое Лондон, – вставляет ремарку Чарли. – Он ужасен.

– Неужели? – переспрашивает Ливия странным тоном.

Ее глаза направлены на Томаса. Он задумывается.

– Да, он ужасен, – повторяет Томас слова Чарли. – Но еще он освобождает. Там невозможно не грешить. И поэтому ты ведешь себя там как скотина.

Ливия кивает:

– Мама говорит, что при объявлении правительственных контрактов на работы в городе джентльмены выстраиваются в очередь. Конечно, считается, будто с их стороны это жертва – «ради общего блага». Иногда, по словам мамы, в Лондон на выходные выезжают и дамы. Ради «благотворительности».

В ее голосе звучит презрение. Очевидно, лицемерие она ненавидит не меньше дыма.

– Но это же безумие, – настаивает Чарли. – Он выворачивает тебя наизнанку, этот город. Ты теряешь себя, становишься кем-то другим. Становишься злом.

– Именно так. Однако для многих зло имеет свою прелесть. Разумеется, никто не хочет доводить дело до полного перерождения или перечеркивать долгие годы воспитания чувств.

Негодование Ливии, кажется, можно потрогать руками. Томасу кажется, что она вот-вот задымит.

– К тому же устроить поездку в Лондон не так-то просто. Вот поэтому джентльмены изобрели менее рискованный и затруднительный способ вкусить порока.

– Грех длиной с сигарету! – Томас трясет головой от удивления и отвращения одновременно. – Значит, школа в самом деле действует на нас? Тебя забирают туда в одиннадцать лет, после каждой струйки дыма напротив твоего имени появляется черная метка, и к выпуску тебя вышколят так, что ты не сможешь быть собой. О, разумеется, порой ты дымишь, но это уже не дым, а просто икота. Даже если захочешь, больше не отыщешь в себе животное.

Он переводит взгляд с Ливии на Чарли и думает, что его другу школа не очень-то и нужна, он таким родился.

Насчет Ливии Томас не уверен.

– То есть леденцы уберегают от инфекции, а сигареты служат для развлечения, – продолжает он. – И дым уже в твоей власти! Значит, вот как они делают это, те джентльмены, о которых вы говорите? И леди. Что же побуждает их сделать перерыв в примерном поведении?

Теперь все внимание Ливии сосредоточено на нем. Вопрос Томаса ничуть ее не смущает:

– Желание соблазнить горничную. Или камердинера мужа.

– Или желание украсть, – добавляет Томас. – Или убить.

– Убить можно и без дыма, – шепчет Чарли. – Если это справедливое убийство.

Трудно сказать, что у него на уме, но таким несчастным он не выглядел, даже когда Томас объяснял ему, что дым – ложь; что он пришел к ним три столетия назад; что прошлое переписано теми, кто захватил власть. Чарли не хочет жить в мире, где грех – это спорт, которым развлекаются богачи.

– Не думаю, Чарли, – мягко возражает Томас. – Даже лондонский палач сначала задымил. – А вы что скажете, мисс Нэйлор?

Но девушке вопрос, видимо, неинтересен. Она отворачивается от обоих, отходит к пюпитру и склоняется над книгой. Томас сразу вспоминает о ее матери: леди Нэйлор точно так же заканчивала их беседы. Возможно, будь здесь только Чарли, Ливия разрешила бы ему задержаться. Но Чарли соглашается с ее решением и идет к двери. Томас неохотно следует за ним. Он хочет задать еще немало вопросов.

– Я называл вас монахиней, – говорит он Ливии. – Но сегодня я узнал вас гораздо лучше. У этой монахини есть мозг. И зубы.

Он произносит это с уважением, как комплимент.

Ливия никак не проявляет своего отношения к его словам.

– Вы знаете, где находится лаборатория вашей матери? – спрашивает Томас напоследок.

– Да, – отвечает она, не отрываясь от книги.

– Вы покажете ее мне?

– Нет.

Томас кивает. Ливия так и стоит перед пюпитром с книгой, где линейкой отмечено нужное место.

– Спасибо за вашу помощь.

Томас захлопывает за собой дверь с большей силой, чем намеревался. Ему остается только надеяться, что грохот не обесценил слова благодарности, сказанные им на прощание.

Этажом ниже они встречают камердинера Джулиуса. Мистера Прайса. Он входит в холл с противоположной стороны, как раз в тот момент, когда мальчики спускаются туда с главной лестницы. Они идут навстречу друг другу, как две армии на поле боя.

Прайс – внушительный с виду мужчина, высокий, широкоплечий, не толстый, но массивный, каждая мускулистая конечность – как ствол дерева. Линия, пересекающая лоб по всей ширине, отмечает место, где обычно сидит шляпа. Ниже этой линии кожа на лице стала обветренной, загорелой, коричневой, как древесный корень. Выше она бледная, странно-нежная, похожая на моллюска, вынырнувшего из раковины.

Прайс движется так целеустремленно, что Томасу сразу приходит в голову мысль: Джулиус, должно быть, уже обнаружил сломанную сигарету. Камердинер шагает без видимой поспешности, но неумолимо и тяжело, глотая ярды один за другим. Томасу приходится приложить усилие воли, чтобы не замедлить шаг, не отклониться от курса. Вместо этого он подражает камердинеру: выпячивает грудь и идет по самой середине холла. Чарли замечает перемену в походке друга и старается не отставать.

Чем ближе они сходятся, тем отчетливее различимо лицо Прайса: рот среди щетины, сломанный нос, глубокая ямка на подбородке – точно кто-то надавил большим пальцем. Это довольно привлекательное по-своему лицо, свидетельствующее о сильном характере и уме. Но все впечатление портят глаза. В них есть какая-то покорность. И неумолимость. Следы жизни, полной насилия. Там, где глазное яблоко скрывается в нижнем веке, есть красная черточка, словно процарапанная остро заточенным пером; всего один лопнувший сосуд. Брови, обрамляющие эти глаза, скошены внутрь, от висков к носу, и разделены морщиной. Прайс хмурится не из-за мальчишек; это выражение осталось от многолетних привычек, гнева, сосредоточенности или боли. За пять шагов становится ощутимым идущий от него запах дубленой кожи, пота и отголосков старого дыма. Через мгновение они столкнутся грудь в грудь. И вновь Томас думает о сломанной сигарете. Если начнется драка, ни он, ни Чарли не смогут противостоять этому человеку. Поэтому Томас прикидывает, продержится ли он, пока Чарли бегает за помощью.

И захочет ли кто-нибудь помочь.

За шаг до столкновения Прайс отодвигается в сторону. Он не сбавляет шаг – просто проходит мимо них, ступая удивительно тихо своими тяжелыми сапогами. В конце холла Чарли останавливается и смотрит ему вслед. Томас замечает, что его друг раскраснелся. Он редко видит Чарли таким рассерженным.

– Этот человек топит котят для удовольствия, – говорит Чарли.

– Не для удовольствия. Только по приказу. Но уж тогда – мешками.

Томас хотел пошутить, но голос получается сдавленным, а на спине выступает холодный пот.

Мистер Прайс

Ближе к ночи он зовет меня к себе. Он, кесарь. Так его зовут в школе. Будущий император. Джулиус Пол. Для матери – Жюль, на французский манер. Для меня он всегда был мистером Спенсером, даже когда доходил гусям до колена. Я знаю его почти всю его жизнь. Я ему и отец, и мать, но также сын. Мне сразу понятно, что он объят гневом. В его руке хлыст.

– Давайте, – говорю я. – Бейте меня, если надо.

И он бьет, молча хлещет меня по плечам, по спине, по бедрам, пока я прикрываю лицо и глаза. Мы оба дымим, он – от гнева, я – от боли; каждый вдыхает то, что исходит от другого. Это не разделяет нас, а, наоборот, укрепляет нашу связь. Быть семьей означает делить дым друг друга. Все остальное – лишь рукопожатие: холодное, формальное, удерживающее на расстоянии. Обрекающее на изоляцию. Человек рождается не для этого.

Потом, все еще тяжело дыша от напряжения, он начинает рассказывать. О том, что в его комнату пробрались те двое и украли его сигареты, а одну сломали и положили сверху, чтобы он обо всем узнал. В гневе он бледнеет. Красивый мальчик, с самого детства. Я наполняю для него ванну, чтобы он мог стереть сажу. Пока он сидит и отмокает, я прибираюсь в комнате. Шкатулка с сигаретами так и стоит открытая. Я опускаю крышку и запираю шкатулку на ключ.

Он не делится со мной сигаретами. Каждая из них, часто говорит он мне (а он любит держать их в руках, использовать как указку, тыкать мне в лицо, и тогда сигарета напоминает палец вороньего пугала, истекающий табаком), каждая из них стоит два моих годовых жалованья. За пять штук родная мать продала бы тебя палачу.

Я возражаю.

У меня нет матери, говорю я.

И всякий раз мы оба смеемся.

– Что вы будете делать? – спрашиваю я, подтыкая его одеяло. – Как накажете воров?

– Научу, – говорит он. – Джентльмен никогда никого не наказывает.

Я дожидаюсь, когда он заснет. Спустя некоторое время его черты разглаживаются, и я опять вижу маленького мальчика, подложившего одну руку под щеку.

Поздно вечером я сжигаю одежду. За домом стоит старая сушильня с печью, которая прекрасно подходит для этой цели. Мистер Спенсер никогда не носит того, что было испачкано. От щелока, говорит он, ткань грубеет. На огонь прилетают птицы. Грачи. Мои сородичи. Они с карканьем ходят по периметру, очерченному светом, и греют перья. Я пробую шагать им в такт. При моем приближении они отскакивают, но возвращаются на свою позицию, стоит только повернуть обратно. Это почти что танец.

Наутро, после позднего завтрака, мистер Спенсер велит мне найти дворецкого. Торпа. У Торпа глаза повсюду, говорит мистер Спенсер. Поместье – его царство, и правит он при помощи шпионов. Торп наверняка знает, где эти мальчишки проводят время.

Да, Торп знает. Он говорит, что мальчики тренируются в гимнастическом зале. Главное здание, первый этаж, восточное крыло. Он говорит для мистера Спенсера, не для меня. Его глаза смотрят сквозь мое лицо, как сквозь оконное стекло, на того, кого я представляю.

Мне не нравится Торп. Это человек, который никогда не дымит в обществе других. Человек без роду и племени.

Одинокий человек.

Конюхи воспринимают его иначе. Они говорят, что это человек, похоронивший детей.

Почему-то они никогда не говорят: «похоронивший собственных детей».