Текст книги "Ночь вампиров"

10

– Даже не знаю, какое наказание тебе придумать, – в ярости процедила девушка, усаживаясь на переднее сиденье.

– Вот как? – лениво осведомился я.

– Сказать, что я сплю со своей сестрой. Как мне теперь смотреть в глаза этому человеку?

Я потрепал ее по щеке.

– Ты первая начала, кэнди.

Девушка зашипела.

– Вовсе нет. Я же говорила неправду.

Я удивился.

– Значит ли это, – спросил я, – что ты и твоя сестра…

– Майкл, не будь нахалом, – сказала Френки. – По крайней мере, большим, чем обычно.

Девушка скрестила руки на груди и обиженно отвернулась, потом быстро и озорно взглянула на меня.

– Итак? – спросил я.

– Что же, – скромно ответила она. – На самом деле я иногда задумывалась об этом – не о том, чтобы спать со своей сестрой, Майкл – но…

– О направленности? – подсказал я.

– О направленности, – согласилась она.

– И что? – спросил я с неподдельным интересом.

Она по-особому улыбнулась и вздернула подбородок.

– Ты еще не понял, что это комплимент?

– Мне? – спросил я.

– Разумеется. Я выбрала тебя не только среди всех мужчин, но и среди всех вообще.

Поставив меня таким образом в тупик, девушка самодовольно улыбнулась и закинула ногу за ногу.

* * *

– Я не в восторге от того, что мне придется работать с вами, – отрывисто произнес федеральный шериф.

Он шел по полосе аэропорта, быстро и не оборачиваясь. Наверное, в глубине его души теплилась надежда, что где-нибудь по пути к вертолету мы от него отстанем.

– А я не в восторге от ваших методов, – бросил я.

Ночной аэропорт рассыпался вокруг тысячами огней. Далекие и близкие, они зажигались и гасли, словно человеческие мечты. Приколотые к бархатному куполу ночи, они ткали вокруг меня и Френки переливающееся созвездие.

Каждый из огней жил своей судьбой. Одни были неподвижны, прикованные к бессмысленной бесконечности пространства; они не меняли ни цвета, ни направления, в котором смотрели на долину, и сияли, не веря в способность солнца взойти на небосклон у начала дня.

Другие двигались, цепляясь за неверные силуэты медлительных самолетов; третьи исчезали, едва воссияв, словно хотели указать дорогу усталому страннику, но сами не знали, куда ведет его путь.

– Ваш город вне моих полномочий, – шерифу пришлось говорить громко, ибо взрубающий воздух приземистый вертолет, вздрагивая, пел на взлетной полосе свою боевую песнь. – Но эти беглецы принадлежат мне. И мне будет проще, если вы не станете путаться у меня под ногами.

– Если хотите, чтобы вас не вернули пасти овец, – любезно ответил я. – Соблюдайте субординацию.

Он вполголоса выругался, проклиная основу нашей конституционной свободы – верховную эльфийскую бюрократию.

Френки неодобрительно посмотрела на меня, но я лишь улыбнулся. Поскольку шериф располагал сведениями, которые нас интересовали, и был слишком высокого о себе мнения, чтобы поделиться ими добровольно – существовал только один способ заставить его разговориться. Он должен был поверить, что этого хочет он, а не мы.

– Буйство настигает этих выродков как болезнь, – сообщил шериф, занимая место в вертолете. – Очагами. Достаточно одному из них или двум порвать удила, и они принимаются сбиваться в стаи. Те, кто уже попробовал крови, начинают убивать гораздо больше людей, чем нужно им самим – и угощают кровью своих сородичей.

Вертолет оторвался от земли, и принялся подниматься, навинчиваясь лопастями на небесную спираль.

– Заканчивается тем, что мне приходится закапывать целые деревни, – продолжал шериф. – Будь наше правительство таким же богатым, как ваше, мы поступали бы с выродками так, как следует поступать. Сажали бы их одиночные камеры и не давали даже разговаривать.

– Нельзя осуждать человека до того, как он совершит преступление, – возразила Френки.

– Можно, если он опасен, – возразил шериф.

– Наверное, именно от того ваше правительство не настолько богато, – предположил я. – Из-за такого отношения к людям.

Шериф проговорил пару слов, которые я не смог расслышать из-за шума летящего вертолета. Но мне показалось, что я различил слова «мировой эльфийский империализм».

– Как все началось на этот раз? – осведомилась Френки.

– Так, как это обычно бывает. Банда выродков нахлебались крови и пошли в разнос. Одного из них мы взяли почти сразу же; мы держим его в особой тюрьме, в пустыне – там, где его родичи не смогут его освободить. Мы летим туда.

– По-вашему, он может быть нам полезен? – не без сомнения поинтересовался я.

– Мне нет дела до того, полезен ли он вам, – отвечал шериф. – Я говорю с ним по нескольку раз в день – и каждый раз он рассказывает мне что-то новое.

– Лучше настройте телевизор на образовательный канал, – посоветовал я.

Шериф не ответил.

11

Алые волны рассвета вырывались из рваной раны на горизонте, завивая облака розовыми кудрями. Черные тени гор ложились на пустыню мертвыми телами, и ползли к полудню по желтым камням, чтобы исчезнуть и сквозь мгновение зачернеть снова.

Прозрачное небо, напитанное кровью восхода, колебалось и вздрагивало над нашими головами, тревожимое уродливыми щупальцами вертолетных винтов. Яркий луч солнца, торжествующий крик восходящего дня, вырывался из-за гряды гор Василисков, и насквозь пронзал кровавую воду небес.

Нежные лепестки света плавали вокруг нас, опускаясь обращенными вниз берегами, и режущий плоть утра солнечный луч раздвигал между ними золотое русло приходящего света. Вздохи облаков устилали небо внизу, одно за другим увлекаемые к великому солнцу; а под их невесомым пухом корчилась неподвижными камнями пустыня, по которой, торопливым жуком, шевелилась черная тень вертолета.

– Ваша тюрьма на самом деле находится далеко, шериф, – сказал я.

– Это особая тюрьма.

Далеко, почти касаясь пропасти горизонта, пустыня вздыбливалась; гигантская рука, протянутая из недр планеты, упиралась в жесткую каменную кожу и выдавливала ее, желая разорвать изнутри.

– Это и есть она? – спросила Франсуаз.

– Тюрьма Сокорро, мадемуазель Дюпон. Отсюда не сбегал никто, начиная с 1895 года.

Стая строений приближалась, исковерканная глубокими багровыми ранами, в которые восход погружал свои нетерпеливые пальцы. Главное здание было приземистым, как горное плато; две сторожевые будки возвышались на плоской крыше, и темные силуэты охранников, спрятанные внутри них, схватывали свет, чтобы больше его не отпустить.

Высокий забор, сплетенный из колючей проволоки, паутиной рос из безжизненной земли. Если мертвые камни пустыни и могли породить нечто на безжалостный свет жаркого солнца, то лишь это растение, пропитанное ядом электрического тока, и призванное заточать в безнадежности подземных камер тех, кто когда-то были людьми.

Тюремного двора здесь не было, ибо не было среди заключенных тех, кому позволялось видеть солнечный свет; лишь круглая бетонная площадка, предназначенная для металлических стрекоз вертолетов, затаившейся тварью выглядывала из желтой поверхности камня.

Вертолет бился лопастями о воздух, словно его пугал лишайник тюрьмы, выросший в глубине пустыни. Четверо охранников выходили из караульного помещения, держа наготове штурмовые винтовки. Федеральный шериф распахнул дверцу и, пригибаясь, пошел им навстречу.

– Я попал в концлагерь или просто очень похоже? – осведомился я, выпрыгивая на холодный бетон.

– Когда интересы общества ставятся выше, чем права граждан, – ответила Франсуаз, – страна превращается в большую тюрьму, в которой правят военные. Так бывает везде.

Федеральный шериф поднес руку к голове, отдавая честь. Четверо военных, вышедшие ему навстречу, остановились; один из них вышел вперед, опуская дуло штурмовой винтовки, и его пальцы тоже метнулись к черному козырьку.

– Разве не глупо отдавать честь, прикладывая руку к шляпе? – осведомился я, подавая девушке руку.

Френки прекрасно может выпрыгнуть и сама, но она полагает необходимым, чтобы я за ней ухаживал.

– Прикладывать руку к брови, как это делают хобгоблины, ты тоже находишь глупым, – ответила девушка.

– Ты права, – согласился я. – Вообще, девушка может отдать свою честь только один раз; и как это военные ухитряются раздавать ее направо и налево?

Кончик губ Франсуаз изогнулся в усмешке.

Федеральный шериф произносил слова быстро и отрывисто, чтобы не дать крутящимся лопастям вертолета подхватить их и унести прочь.

– Я должен еще раз допросить арестованного, полковник. Люди со мной представляют Высокий анклав Дроу.

На военной форме человека, к которому он обращался, не было знаков различия, говорящих о его звании; знаков различия не носил ни один из четверых, вышедших из низкого здания тюрьмы.

– Тюрьма такая маленькая? – спросила Френки.

– Камеры находятся в подвальном этаже, – пояснил шериф. – Они вырублены в скале.

– Кто-то здесь начитался графа Монте-Кристо, – пробормотал я.

Комендант коротко кивнул головой. Высокий воротник его форменного кителя, темно-зеленого цвета, на мгновение отвернулся, и я увидел, что за складками первого воротника скрывается второй – белый и ровный.

Комендант тюрьмы был священником.

– Идемте, – приказал он.

Он повернулся и пошел обратно, к низкой двери в каменной стене приземистого здания – двери, которая вновь была плотно закрыта изнутри.

Шериф направился следом за комендантом, не говоря ни слова; трое солдат, которые так и не опустили своих штурмовых винтовок, остались стоять на месте.

Они пришли в движение, только когда я и Франсуаз прошли мимо них. Четко, почти по-парадному развернувшись, они вновь взяли наизготовку автоматы и замкнули шествие.

– Шериф был прав, когда говорил, что у них особая полицейская система, – заметил я.

– Наша мне нравится больше, – сказала Френки.

Комендант остановился перед толстой железной дверью; теперь я мог рассмотреть, что она глубоко уходит в пазы, вырезанные в камне стены. Ее невозможно было выбить, и почти невозможно открыть иначе, чем изнутри.

Я даже сомневался, что ее можно взорвать.

– Они даже не потребовали у нас документы, – вполголоса произнесла Френки, обращаясь ко мне.

– Какой смысл спрашивать пропуск у людей, которых ведут в тюрьму под дулами автоматов, – ответил я.

Вертолет не прекращал движения, бия лопастями воздух и все же не трогаясь с места. Комендант стоял, расправив плечи и подняв голову; наконец что-то в глубине стены щелкнуло, и дверь начала откатываться, исчезая в толще стены.

– Камера, скрытая в стене, – негромко пояснил я. – Они не доверяют ни пропускам, ни системам безопасности. Дверь открывается только для командующих офицеров.

– Только для коменданта, – поправил шериф.

Дверь перестала двигаться, открывая узкий проход; только один человек мог уместиться в нем; комендант тюрьмы вошел первым.

– А если он упадет за углом и сломает ногу – охранники останутся запертыми внутри? – поинтересовался я.

– Это лучше, чем позволить сбежать тем, кого здесь держат, – отвечал шериф.

Потолок коридора был низким, и мне приходилось наклонять голову. Я не мог определить, где находятся источники света, но короткий туннель был озарен приглушенным и немного красноватым сиянием.

Франсуаз коротко усмехнулась и ткнула меня в бок. Я понял, что имеет в виду девушка.

Из каменного здания тюрьмы вел только один проход, строго охраняемый вооруженными солдатами. Однако именно это являлось самым слабым местом в системе безопасности тюрьмы Сокорро.

Узкий коридор не мог позволить персоналу тюрьмы, в случае побега, воспользоваться своим численным преимуществом; призванная затруднить пленникам путь к спасению, каменная тюрьма в то же время открывала для них несколько перспективных тактических вариантов.

Довольная тем, что так быстро нашла изъяны в знаменитой аспониканской тюрьме, Франсуаз улыбнулась и пришла в прекрасное расположение духа.

Комендант остановился снова. Перед его лицом темнела вторая дверь, тяжелая и глубоко погруженная в пазы в каменной стене.

Лицо федерального шерифа оставалось невозмутимым. Гнетущая атмосфера каменной пещеры, в которой лишь узкий лаз вел навстречу солнечному свету, ничуть не беспокоила его; он находил естественными и массивные металлические двери, и людей, безмолвно шествовавших за ним с поднятыми винтовками.

* * *

Комендант сохранял молчание. Он не произнес более двух-трех слов с того момента, как дотронулся пальцами до краешка своего козырька.

Вторая дверь раскрывалась, и из расширяющейся щели начинал бить яркий, неестественно-белый свет вмонтированных в потолок плафонов. Эта дверь была еще ниже, чем предыдущая; коменданту тюрьмы потребовалось нагнуться, чтобы войти в нее. За ним последовал федеральный шериф.

– Вот так люди здесь приветствуют систему правосудия, – пробормотал я.

Помещение, в котором мы теперь находились, оказалось достаточно большим; металлические панели обшивали стены, без сомнения, каменные. Три длинных глаза плафонов, лишенные зрачков и потому никуда не смотревшие, вдавливались в высоком потолке.

Четверо солдат, вооруженные укороченными штурмовыми винтовками, стояли по двое у каждой из стен. Комендант остановился у дальней стены и, повернувшись к нам лицом, одернул полы своего кителя. Три узенькие складки, появившиеся на темно-зеленой форме, когда комендант наклонялся в узкой двери, исчезли; четвертая продолжала вгрызаться в мундир.

– Меры предосторожности, которые мы принимаем, – сказал комендант, – могут показаться вам излишними. Но только так мы можем быть уверены, что ни один из наших заключенных не выберется на поверхность.

Он поднял руку, и его пальцы дотронулись до воротника. Человек расстегнул верхнюю пуговицу кителя, и его ладонь исчезла под формой.

От моего взгляда не укрылось, что по лицу федерального шерифа пробежала и исчезла легкая тень презрения. Я понял, что комендант собирается сделать нечто, чего шериф не понимает и не признает.

Нечто, что он делает всякий раз, входя под своды тюрьмы.

– Именем Господа, – произнес комендант.

Теперь стало ясно, что именно вызывало неприятие федерального шерифа. Он был полностью согласен с комендантом относительно строгих мер безопасности, принимаемых в тюрьме Сокорро, а также того способа обращения, которому подвергались здесь заключенные.

Но делать свою работу шериф предпочитал более весомыми инструментами, нежели имя божества.

Пальцы коменданта пауком выползли из-под темной поверхности кителя. Мертвой хваткой сжимали они маленький голубоватый крестик, висящий на серебряной цепочке.

– Именем Господа, – повторил человек.

Он поднес амулет к губам и поцеловал его. Шериф отвернулся, хотя во всей комнате не было ни одного предмета, способного привлечь внимание или отвлечь его.

– Господь всегда с нами в тяжелой борьбе, которую мы ведем во имя чистоты человеческой расы, – произнес комендант.

Он снова сложил руку, словно готовясь спрятать амулет, но задержал ее, глядя на нас.

– Я всегда прячу крест, когда выхожу из-под этих стен, – сказал комендант. – И вынимаю его, когда возвращаюсь обратно. Это помогает мне чувствовать.

Его большой палец медленно провел по выпуклым драгоценным камням, устилавшим крестовину амулета.

– Господь дает нам великую силу, – сказал он. – В обмен на преданное служение ему. И наш долг не дать этой силе расплескаться.

Шериф не двигался; но я видел, что он в нетерпении.

Комендант повернулся, готовый положить ладонь на рукоятку внутренней двери; но он не стал делать этого. Он поднял голову, глядя туда, где не было видно ничего, кроме металла, тускло отблескивавшего в белом свете ламп.

– Дежурный офицер, – сказал он.

Его голос перестал быть медленным и истекающим из глубины сознания, перестал быть голосом священника. Теперь комендант говорил коротко и жестко.

– Что происходит? – спросил он.

Голос динамика был глухим и звенел металлом; и все же я без труда различал слова.

– Все в порядке, сеньор комендант. Заключенные спокойны.

Комендант повернулся, и крупные капли пота засверкали на его высоко зачесанном лбу. Глаза человека сузились, рот приоткрылся, а пальцы крепко сжались на перекрестии амулета.

– Опасность, – сказал он. – Господь предупреждает меня об опасности. Удвойте стражу. Подайте электрический ток на внутренние переборки.

– Да, сеньор комендант.

Человек с крестиком в руке тяжело дышал. Он встретился глазами с федеральным шерифом, и поспешно отвел их.

Откровенный скептицизм шерифа мешал коменданту.

– Где-то здесь, – проговорил тот. – Совсем близко. Кто-то из заключенных готовится к бунту.

– Кто бы он ни был, – в голосе шерифа звучало больше резкости, чем обычно, – это не мой подопечный. Пропустите нас внутрь, комендант, и разбирайтесь со своим побегом.

– Хорошо.

Тонкая струйка пота бежала по щеке коменданта, когда он проворачивал ручку металлической двери. Вооруженные солдаты смотрели на действия своего командира бесстрастно, почти даже безучастно.

Я понял, что они лоботомированы.

Комендант шагнул внутрь, и внезапно остановился снова. Из губ шерифа вырвалось короткое проклятие. Он не верил ни в предчувствия, ни в слово божие, ни в инкрустированный крестик на золотой цепочке – только в крепкие стены и электрический ток.

– Это не заключенные, – прошептал комендант. – Стража.

Солдаты развернулись, направляя на нас дула штурмовых винтовок.

Комендант захлопнул внутреннюю дверь, тяжелая рукоятка скрипнула.

– Комендант, – произнес шериф.

Однако человек без знаков различия на форме уже не слушал его. Он поднес к губам маленький крестик и поцеловал его.

– Один из вас троих, – глухо произнес он. – Это один из вас.

Солдаты сделали шаг вперед, сжимая кольцо.

* * *

Я усмехнулся и сложил руки на груди.

– Иегова болтает с вами по прямой линии, не так ли? – осведомился я.

Брови коменданта были нахмурены. Его тело сгорбилось, а губы медленно шевелились, повторяя слова молитвы.

Солдаты не двигались; они ждали приказа. Однако стало очевидно, что, если двинуться попробует один из нас или шериф, охранники более не будут ничего ждать.

– Комендант, – веско окрикнул военного федеральный шериф.

Тот не ответил.

Его веки были широко распахнуты, и я видел, как тоненькие струйки крови одна за другой протаивают стекловидное вещество его глаз.

– Один из вас троих, – едва слышно проговорил он. – И сейчас я узнаю, кто это.

– Связь заедает? – участливо осведомился я. – Однако пока вы думаете, я расскажу кое-что о вас.

Тело коменданта резко выпрямилось, словно от хлесткого удара по спине. Его глаза сверкнули, рот исказила гримаса.

– Вы ничего не знаете обо мне, – проговорил он. – Это секретный объект. Данные о персонале хранятся в тайне.

– Ортега Илора, – неторопливо произнес я. – Родились в семье крестьянина, в небольшой деревне к тридцати милях от Вилья-Эрмоса.

Шериф с удивлением посмотрел на меня.

– В одиннадцать лет вы начали учиться у святого отца Карлоса. Вы хотели стать священником – но стали им только много лет спустя, уже в сорок два года. Я прав?

Комендант попятился.

Его лицо побледнело, а губы двигались.

– Вы не можете этого знать, – в ужасе прошептал он. – Откуда вам это известно?

– Когда вам было семнадцать, – продолжал я, – ваш отец начал слышать голоса и понял, что в него вселяется дьявол.

12

Аспониканская деревня

недалеко от залива Кампече

тридцать четыре года назад

«Нравится ли тебе жизнь, которую ты ведешь?»

Маркос Илора замер.

Его грубые, скрюченные от многолетней работы пальцы крестьянина обхватили седые виски.

– Нет, – пробормотал он. – Только не это снова.

«Маркос, – голос был ласковым, нежным. – Получил ли ты все, чего хотел от жизни?»

Голос был женским; сотни, тысячи раз Маркос Илора представлял себе эту женщину.

Он никогда в жизни ее не видел; он не знал, какая она, и потому воображение каждый раз рисовало ему его соблазнительницу иной.

«Маркос, – она произнесла эти слова тихо, почти с упреком. – Почему ты закрываешься от меня?»

– Нет, – закричал он. – Нет, нет, не надо.

Бывали мгновения, когда он видел ее перед собой, точно как живую. Он видел ее лицо, обрамленное шелковистыми волосами – каждый раз нового цвета; чувствовал ее кожу, нежную, шелковистую; ощущал запах.

Иногда это было только видение – смутный образ, затемняющий сознание, как утренняя дымка стоит над остывающим лугом. Но ее голос – голос всегда звучал ясно, словно была она совсем рядом, словно и не было между ними никакого расстояния.

«Маркос», – произнесла она.

Он обхватил голову руками и сжимал ее, все крепче и крепче. Алое солнце, уплывало за невысокие ряды деревянных построек, капающее, как вырванное из груди сердце.

«Маркос, тебе не нужно прятаться от меня. Я единственная, кто знает тебя так же хорошо, как ты сам. Я единственная, кто понимает тебя».

– Изыди, – прошептал старый крестьянин, бессильно опускаясь на колени. – Оставь меня. Я молился в церкви. Я исповедовался. Ты должна меня оставить.

«Ты молился в церкви? – удивленно спросила она. – Какое отношение имеет к нам с тобой церковь? Разве только ты соберешься на мне жениться».

Она тихо засмеялась; этот смех раздавался где-то глубоко в голове Маркоса Илоры, и, звеня, отражался от стенок мучимого болью черепа.

«Тебе больно оттого, что ты сопротивляешься, – сказала она. – Перестань. Пойми, что только я могу сделать тебя счастливым».

– Ты не делаешь меня счастливым, адское отродье, – прошептал Маркос. – Ты убиваешь меня.

Теперь он стоял на коленях, согнувшись и обхватив голову руками. Он не знал, что может произойти, если сейчас, раздавленным, полусумасшедшим, увидит его кто-то из сельчан, увидит его Марта.

Иногда ему хотелось, чтобы кто-то узнал о демонах, которые осаждают его; кто-то еще, кроме отца Карлоса. В такие мгновения жгучее, разрушительное желание уничтожить себя разрывало его изнутри, обжигая сердце болью и тяжестью. Он хотел, чтобы его изгнали, побили камнями, или даже утопили в реке, привязав ему к шее мельничный жернов – так, как поступали с одержимыми в старину.

Но это желание быстро отступало; и Маркосу хотелось убедить себя в том, что это здравый смысл, сила воли брали в нем верх над демоническими увертками. Он пытался поверить, что остается живым и хранит свою ужасную тайну ради Марты, своей жены, и ради Ортеги, который стал уже совсем взрослым парнем.

Но в пугающие минуты просветления Маркос Илора понимал, что это не так.

Он лгал, притворялся, скрывал ото всех свой недуг не потому, что тем самым боролся с демоном. Напротив – озорной тихий голос, звенящий в его ушах, как колокольчик, манил Маркоса, заставляя прислушиваться к себе снова и снова.

Он хотел слушать ее, хотел разговаривать с ней, он хотел знать, что она рядом.

«Тебя убивают только твои страхи, Маркос, – сказала она. – Будь смелым, и ты перестанешь чувствовать боль».

Что-то дрогнуло в его сознании; точно чья-то рука, раздвигая занавеси пространства, тянулась к нему, приглашая идти за ней.

Он уже не помнил, где он; не знал, стоит ли он сейчас на площади, окруженный испуганными и ничего не понимающими людьми; или же в своем доме, и Марта, всплескивая руками, спрашивает у него, с кем он разговаривает, ведь никого больше нет рядом.

В эти мгновения он снова страстно желал, чтобы его разоблачили и наказали.

Но желанию этому не суждено было сбыться; и то ли на самом деле виноват в этом был демон в женском обличье, забравшийся к нему в голову и нашептывавший ласковые слова. Или же не хотел Маркос вовсе, чтобы кто-то проник в его тайну, и потому позволял себе говорить с голосом только, когда никого рядом не было – так, как сейчас.

– На что ты толкаешь меня? – спросил он. – Чего ты хочешь?

Она засмеялась.

«Не важно, чего хочу я, – вымолвила она. – Подумай о том, чего хочешь ты сам, и о том, как ты сможешь этого добиться».

– Нет, – прошептал он.

«Да», – возразила она.

Маркос Илора больше не прижимал руки к голове. Он держал ладони перед собой, дрожащие, и не мог справиться ни с ними, ни с тем, что видел сейчас на них.

«Ну, нет, – произнесла демоница, и огорчение в ее голосе смешалось с разочарованием. – Не надо думать сейчас об этом, Маркос».

Новое видение закрыло потемневшие глаза крестьянина.

Руки его теперь были испачканы в крови – кровь была горячей, она текла по его запястьям, и даже крепко зажмурив глаза, он чувствовал, как алая жидкость растекается по его телу.

Крови было много; гораздо больше, чем наяву, чем в тот день, когда он стоял над распростертым на тропе телом, сжимая в руке холодный камень.

Он застонал, и его разгоряченный лоб коснулся пыльной земли.

– Что ты заставила меня сделать, – прошептал он. – Что ты сделала со мной.

В голосе демона прозвучало легкое презрение; это заставила Маркоса сжаться еще сильнее, и еще крепче закрыть глаза.

«Я ничего с тобой не делала, – прозвучал голос. – Я просто показала тебе, как ты унижался перед этим богачом».

– Но я убил его.

Голос отмахнулся от этих слов, как от занавеси, раздуваемой весенним ветром.

«Это был твой выбор, Маркос».

Череп человека раскололся после первого же удара; Маркос не ожидал, что его руки настолько сильны. Вначале он стоял, сжимая в руке окровавленный камень, а потом начал медленно опускаться на землю, вслед за тем, кого он только что убил; казалось, что одно движение руки в одночасье поразило сразу двоих, поставив могильные плиты в конце их жизненного пути.

Но Маркос Илора продолжал жить; жизнью, которой он не хотел, жизнью, которую он презирал и ненавидел, жизнью, которая делала его счастливым.

– Я больше не стану никого убивать, – прошептал он. – Ты меня не заставишь.

«Это зависит от тебя, – ответила она. – Но не думай об этом. Подумай о себе».

О себе?

Маркос Илора редко мог думать о себе; его жизнь, тяжелое и полное лишений существование, редко предоставляла крестьянину случай подумать о себе самом. Природа, иногда милостивая, но чаще жестокая, заставляла его отдавать все мысли работе в поле; он должен был думать о своей семье, о Марте, о подрастающем сыне.

Подумать о себе?

«Ты заслуживаешь лучшего, чем то, что у тебя есть, – мягко говорил демон. – Ты мог бы получить гораздо больше, если только захочешь».

Маркос Илора всегда хотел быть богатым; в дни деревенских праздников, когда все вокруг радовались жизни, в наивности забывая о том, что нехитрое счастье – лишь малая ее часть, плавающая в мутном океане страданий – в такие дни Маркос ловил себя на том, что смотрит на людей.

Он смотрел на тех, кто был одет лучше, чем он, кто мог вести хозяйство, почти не беспокоясь о жестоких прихотях непогоды, прихотях, которые могли лишить его, Маркоса, всего, что он имел; он смотрел на людей, которые шли по жизни смело, уверенно, с высоко поднятой головой.

И все склоняли головы, когда видели их.

А потом Маркос смотрел на свои руки – грубые, потрескавшиеся руки земледельца. Неужели я работаю слишком мало, спрашивал он. Неужели я плохой хозяин? Все то, чего я лишен, и то, что есть у других – почему?

И он работал еще больше, еще усерднее, но тяжесть его доли тем самым только усиливалась; он отдыхал мало, на ногах переносил болезнь – но когда наступал следующий праздник, Маркос вновь понимал, что удача так и не взглянула на его убогий дворик; он по-прежнему оставался бедным, и только с каждым годом становился еще более старым и более больным.

Он не понимал, почему это происходит; и демон объяснил ему.

«Все дело в том, что ты низко себя оцениваешь, – ворковал ласковый женский голос. – Тебе кажется, что положение и деньги следует заработать; это не так».

– Но как же тогда? – спрашивал Маркос.

Он забывал, что говорит не с человеком, а с тварью, рожденной в глубине Преисподней и теперь коварством вкравшейся в его голову. Он хотел получить ответы; он хотел понять.

– Но как же тогда? – спрашивал он, и был не в силах сложить слова в более точный вопрос. – Не пойду же я грабить?

«Нет, конечно, – отвечал демон. – Только глупцы нарушают законы; а потом они сидят в тюрьмах или спят в мокрых канавах. Тебе достаточно просто понять, что ты заслуживаешь иной жизни – лучшей».

– Но я не понимаю, – говорил он. – Как же я ее получу?

Она смеялась.

«Эта новая, лучшая жизнь уже принадлежит тебе, – ворковала она. – Так же, как принадлежит тебе твой голос, или твои мысли. Только пойми, что эта жизнь – твоя, и живи в соответствии с ней».

И Маркос поверил демону.

Поверил потому, что сам всегда хотел поверить в нечто подобное; Маркос нуждался в том, чтобы кто-то сказал ему это – сказал уверенно, но в то же время мягко; настойчиво, но, давая ему самому принять решение.

А потом он оказался на пыльной тропе, с окровавленным камнем над телом мертвого человека.

И демон смотрел через его плечо.