Текст книги "Отнимать и подглядывать"

Итак, почему Власич? Посмотрим повнимательнее на фамилии героев. Абсолютно русская, даже простонародная, ласкательно-простецкая, мягкая, подходящая к облику, рисунку поведения и ментальному навыку ее носителя фамилия Ивашин. И югославянская, прямо-таки сербская фамилия Власич. Мне кажется, что вычитываемая здесь оппозиция русского лежебоки и пылкого южного славянина – не случайна. Неважно, сознательно ли Чехов подбирал фамилии героев или просто так вышло, – но вышел очень точный социокультурный (а то и прямо политический) символ. В рассказе «О любви» (написан позже, в 1898 году) помещик Алехин рассказывает о своем длинном, тяжелом и несвершившемся романе с женой приятеля. Кстати, оппозиция фамилий почти такая же (Алехин – и Луганович, муж Анны Алексеевны). Но только почти. При одинаковой почти простонародной доброте Ивашина и Алехина разница все-таки есть: Иваша мягкий, а Алеха – большой. Власич – сербский, а Луганович – польский. Возможно, в содержании первоначальной симметричной оппозиции «русский – нерусскославянский» произошли указанные изменения, делающие ее асимметричной, но более содержательной: противопоставление «мягкий русский – горячий южный» трансформировалось в «большой русский – холодный западный»).

(Примечание аккуратности ради: в первоначальных вариантах Ивашин носит фамилию Кашинцев. Размазня, иными словами. Власич – «власть»?)

Надо заметить, в рассказе «Соседи» мельком упомянут еще один сосед – граф Колтович. В принадлежащий ему пруд бросили тело убитого бурсака. Может быть, фамилия с окончанием на «-вич» у Чехова играет роль недопроявленного знака чуждости. Фамилия антипатичной рассказчику Ариадны из одноименного рассказа – Котлович. Нерусские и квазинерусские фамилии часто играют у Чехова роль знака чуждости. Анна Сергеевна из «Дамы с собачкой» – по мужу фон Дидериц. Опять женщину держит в плену «иностранец», чужой.

Женщина так и остается недоступным объектом, и герой с этим худо-бедно смиряется.

Вообще же рассказ «О любви» явно сходен с «Соседями» – в побочном сюжете о поваре Никифоре и горничной Пелагее также обсуждается проблема гражданского брака. В дальнейшем, наверное, придется вернуться к чеховским сексуально-социальным сюжетам, но здесь меня интересует совсем другое, а именно политический аспект социокультурной символики.

В рассказе «О любви» Алехин рассуждает о том, почему он не имеет морального права увести Анну Алексеевну от мужа. Он полагает, что уведет ее всего лишь из одного пошлого мира в другой, такой же пошлый. Может быть, даже хуже – из городского комфорта в трудовую жизнь сельского хозяина. Увести ее в блестящую, интересную, пусть нелегкую, но славную жизнь – другое дело. Вот если бы я был знаменитостью, тоскует Алехин, или, например, боролся бы за освобождение родины… Стоп!!! Вот оно! Какую еще родину и от кого возмечтал освобождать русский помещик Алехин? Вряд ли Россию от гнета самодержавия, хотя по убеждениям он несомненный либерал. Сравни в рассказе разговор о евреях, которых осудили как поджигателей. Алехин возмущен несправедливым приговором, а Луганович пошло успокаивает – «мы не поджигали, вот нас и не судят». Освобождение родины – прерогатива южных славян или поляков. Восточный вопрос и Болгария, восстание в Польше. «Накануне» Тургенева – русская девушка влюбляется в болгарина Инсарова, становится его гражданской женой. К мыслящим представительницам высшего сословия сексуальная свобода приходит в контексте политических ценностей.

Кстати, и в рассказе «Соседи» Власич тоже рассуждает о борьбе и свободе. В ответ на слова Ивашина, что-де мать страдает из-за поступка Зины, он шаблонно отвечает: «Если бы ты пошел сражаться за свободу, то это тоже заставило бы твою мать страдать. Кто выше всего ставит покой своих близких, тот должен совершенно отказаться от идейной жизни». Здесь «сражение за свободу» является фигурой речи, отштампованной в политическом контексте симпатий к югославянской (для почвенников) и к польской (для либералов) национально-освободительной борьбе. Разумеется, между этими болгарским и польским сюжетами есть существенная разница. Симпатия к югославянским братьям была практически всеобщей – и официальной, и народной. Поддержка Польши означала чистую революционность. Но тут всегда можно держать кукиш в кармане – говоря о борьбе за свободу родины, можно подмигивать и правым и левым. Это универсальный и удобный шаблон оппозиционно политизированной (левой?) речи.

Итак, Власич – с его «красными» убеждениями и почти югославянской фамилией – становится актуальным для уездной России знаком революционера. Того, к кому из родительского дома, от жениха, от заранее вымерянной жизни убегает (реально или в мечтах) мыслящая русская девушка. Выбор Зины становится социокультурно и политически понятным – хотя Власич очень мало похож на Инсарова. Итак, в рассказе «Соседи» недоступным и ангелоподобным объектом желаний овладевает горячий и неблагоустроенный Юг. В рассказе «О любви» объект желаний оказывается в сексуальной власти холодноватого комфортабельного Запада. Кстати, в финале судейский чиновник Луганович получает перевод в одну из западных губерний! Домой поехал и женщину увез.

Однако при всей своей лежебокости и нерешительности Ивашин симпатичен, а Власич – ходячая пародия. Очеловечивание левой альтернативы становится ее опошлением. Революционер в домашнем халате – это обыкновенный провинциальный засранец. Жалко девочку. Жалко ее сексуально неполноценного братца. Власич жалок, но его не жалко – потому что ему хорошо. Засранец пребывает в полном согласии с собой и своими левыми идеалами. Точно так же мил Алехин и малоприятен Луганович.

7

Вот еще моменты из «Соседей», которые надо отметить.

Зина похожа на мать (как Власич – для Зины – на Ивашина). Архаичный и вечный мотив инцеста.

Про Ивашина: «Он не влюблялся, о женитьбе не думал и любил только мать, сестру, няню, садовника Васильича». Интересное признание, кстати. Инцест + гомосексуальность (кстати, в глубине психики и в глубине истории – вернее, «до-истории» – эти два момента связаны).

Ивашин думает: «Или действовать сейчас же, или же упасть на пол, кричать и биться головой о пол». «Скрытый Достоевский».

А результат – ни то ни другое. Темная вода, в которой отражалось ночное небо и перепутались водоросли.

Загадочный бурсак – и крестьян волновал, и дочь Оливьера увлек. Любовь и революция. И смерть в итоге.

Главное (не только в «Соседях», но и везде у Чехова): «говорил он и делал не то, что думал, и люди платили ему тем же». Дурацкое слово – некоммуникабельность. Но, в конце концов, и Тютчев тоже про это самое.

В рассказе «Соседи» нет сюжета. Потому что никто не женился, никто не умер, никто ничего не разгадал. У сюжета могут быть три завершения: свадьба, смерть и разгадка. Эрос, Танатос и Прозрение. Разгадка – не только по-детективному, но и разгадка смысла жизни. «Война и мир», например, кончается такой разгадкой.

Но никак нельзя найти разгадки, ответа на вопрос «как быть» (в обоих смыслах – как поступить и как существовать). Тексты Чехова полны тоской по неизвестному и влекущему «настоящему решению».

«Оливьер поступил бесчеловечно, но ведь так или иначе он решил вопрос, а я вот ничего не решил и только напутал», – думает Ивашин, возвращаясь домой мимо пруда, куда якобы бросили тело таинственного бурсака, засеченного до смерти.

В первоначальном варианте рассказа еще интереснее:

«Оливьер поступил бесчеловечно, но он в тысячу раз больше похож на человека, чем я». Тоже интересно. Странный, едва прочерченный знак: оккупация – карательная экспедиция, Смердяков. Жаль, что нас Наполеон не завоевал. Натяжка? Может быть. Чехов полон недорисованных, недопроявленных знаков.

Вторая женщина, не дающая развода жена Власича, – еще одна символическая ипостась родины. Женщина, Умный и Дурак. Ротный командир и Власич. Умный попользовался и бросил. Дурак всю жизнь тянет лямку забот о ней, а она требует все больше и презирает все сильнее. Попользовался и бросил – как француз Оливьер, который хорошо попользовался арендованным имением, а потом уехал. И дело о насмерть засеченном бурсаке замяли.

8

Но рассказ «Соседи» для меня чрезвычайно интересен еще вот почему. Здесь есть открытое упоминание Достоевского. Одно из пяти-шести, если я не ошибаюсь, таких упоминаний в художественных текстах Чехова.

Помню слова – не помню чьи. Чехов уважает литературный труд своих друзей-современников, боготворит Льва Толстого – и странным образом не замечает Достоевского.

Правда, боготворит Льва Толстого он тоже весьма странным образом. У молодого Чехова есть юмористическая заметка «Литературная табель о рангах» (1886). Там писатели распределены по чинам. Я с изумлением прочел – «действительный тайный советник – вакансия. Тайный советник – Лев Толстой, Гончаров». Далее не столь интересно. Интересно, действительно ли Чехов ставил Льва Толстого и Гончарова на один уровень? Или же в сравнении с предполагаемым художественным уровнем отсутствующего «действительного тайного советника» разница между ними не столь уж велика? Кстати, в этой литературной табели о рангах отсутствует первый классный чин, самый высокий – «действительный тайный советник первого класса». Просто «действительных тайных» в российском государственном аппарате было довольно много – в иные годы до ста человек. Действительный тайный советник первого класса, канцлер Российской империи – один на всю страну (точности ради: случалось, что их было два, но это были бюрократические нестыковки, по Табели о рангах ДТС первого класса должен завершать иерархию). Возможно, впрочем, Чехов просто не знал об этой тонкости и ДТС для него – как и для всей России – был самым высоким чином. А может быть, знал, но считал, что в литературе не может быть единственного «канцлера»… Хотя «канцлером русской литературы» называли Белинского. Так или иначе, самый высокий чин в русской литературе вакантен. Когда образовалась эта вакансия? Давным-давно, в 1837 году, когда погиб Пушкин? Или, считая от времени написания заметки, совсем недавно, в 1881-м, когда умер Достоевский? Но это, наверное, мои фантазии. Насколько они реальны – можно будет судить тогда, когда мы поймем – и если мы поймем – как Чехов относился к Достоевскому. Впрочем, считается как бы общепринятым, что Чехов Достоевского не любил. Достоевский-писатель был невозможен в литературном мире Чехова, как Достоевский-человек был бы невозможен в качестве своего человека в большой благопристойной семье (об этом – в мемуарах священника Павла Флоренского «Детям моим»).

И правда, Достоевского нет – или почти совсем нет – в воспоминаниях о Чехове, в письмах Чехова (несколько упоминаний – самое интересное в письме к Шавровой – об «абсурде»), в записных книжках Чехова (по-моему, только однажды, и весьма – для меня – загадочно: «Чтобы умно поступать, одного ума мало» (Достоевский)).

9

Меж тем Достоевский был властителем дум России как раз тогда, когда Чехов начинал писать и печататься. Не заметить автора «Братьев Карамазовых» и «Дневника писателя» – это просто замечательно.

Само по себе «неупоминание» даже самого знаменитого писателя – старшего современника в собственных художественных текстах – дело скорее обычное, чем удивительное. У того же Достоевского, например, таких упоминаний совсем немного, и они играют несколько иную роль, чем у Чехова. У Достоевского это скорее фактура. У Чехова скорее смысл.

Но Чехов весьма часто упоминает писателей в своей прозе и (реже) драматургии. Пушкин, Лермонтов, Крылов, Гоголь, Толстой, Тургенев, Гончаров, Некрасов, Лесков, Добролюбов, Писарев, Михайловский и даже Козьма Прутков и вымышленный автор стишка «под дым мечтательной сигары» (а также вымышленный автор «триллеров»). Авторы античной эпохи, Шекспир, Сервантес, Лессинг, Мопассан, Бальзак и другие писатели. Больше того, писатель и журналист может быть персонажем или рассказчиком. Из писем Чехова и особенно из воспоминаний о нем ясно, что предметом его постоянных размышлений и рассуждений была и литература вообще, и тексты конкретных писателей – и классиков, и современников. От реальных Горького, Короленко, Потапенко и тьмы менее знаменитых собратьев вроде Леонтьева-Щеглова (хотя Чехов с ним активно переписывался и вроде бы относился к нему всерьез) – до символических пародийных фигур вроде декадента Урениуса-Упрудиуса и революционного поэта Вербова-Веткова (по воспоминаниям Бунина). Но о Достоевском – почти молчок.

Внимательный читатель может придраться к списку, приведенному в начале абзаца. Именно в рассказе «Соседи» упоминается не только Достоевский, а еще и Добролюбов и Писарев, а также Гоголь, плюс к тому несколько некрасовская история про Оливьера (жестокий иностранец-арендатор, издевающийся над русскими крестьянами). Плюс к тому эта история перетекает в приключенческий (масскультовый, как бы мы сейчас сказали) сюжет о загадочном бурсаке, который и крестьян волновал, и дочь Оливьера увлек, и был на самом деле «вовсе не бурсак, а инкогнито какой-нибудь». К этому надо прибавить историю первого брака Власича как явно артикулированную Чеховым пародию на достоевщину (Власич говорит: «Я горячо любил ее, как униженную и оскорбленную»). Еще можно принять предположение, что отношения Власича и Зины – это пародия на Инсарова и Елену.

Получается, что рассказ «Соседи» – это скорее рассказ о литературе, рассказ из жизни идей. Последнее отчасти верно в том смысле, что критика (Г. (Георг. Мих. Туманов?) Новое обозрение, 1892, № 2969, 13 августа) увидела во Власиче «уродливую карикатуру на идеализм 60–70-х годов».

Однако Чехов относился к литераторам-демократам с уважением. Это порядочные люди были, говорил он Бунину о Добролюбове и литераторах этого круга. Вообще его политические симпатии были на левой стороне. Упоминание Писарева и Добролюбова вполне в духе Чехова… Правда, сразу же вспоминается «История одного торгового предприятия», где человек начал с продажи книг Писарева, а закончил, говоря по-нынешнему, универмагом. Но это, собственно, не про Писарева, а о провинциальных либералах. Ибо фраза художника из «Дома с мезонином», не фраза просто, а его кредо – «нужны не школы, а университеты», – это цитата из Писарева, это именно писаревское кредо.

10

Но вернемся к упоминаниям Достоевского у Чехова. Без хронологии.

Итак, одно упоминание – истерика дяди Вани. Он кричит, что растратил жизнь неизвестно на что, а ведь из него мог бы выйти Шопенгауэр или Достоевский. Зачем Шопенгауэр? Что имеется в виду? То, что Чехов считает Достоевского скорее мыслителем, а не художником? Наверное, и это тоже. Но кроме того, Шопенгауэр и Достоевский – это властители дум. Бедный дядя Ваня жаждет славы, мощной славы проповедника, учителя жизни… (Ср. Розанов о Толстом. Россия чистой любовью полюбила Льва Толстого за «Войну и мир», говорит Розанов, но ему этого показалось мало, он захотел стать Буддой или Шопенгауэром. И стал смешон в своем проповедничестве.)

Другое упоминание Достоевского – в рассказе «Учитель словесности». Знаменитый спор о том, является ли Пушкин психологом. Знаменитый потому, что один из аргументов в этом споре стал комическим афоризмом: «Если бы Пушкин не был психологом, то ему не поставили бы в Москве памятника». Но интереснее другое. Варя Шелестова говорит Никитину: психолог – это Щедрин или Достоевский. Психолог – тот, кто описывает изгибы человеческой души, а Пушкин – это прекрасные стихи, и все. Никитин возражает: я знаю, какой вам нужно психологии! Вам нужно, чтоб кто-то пилил мне тупой пилой палец и чтобы я орал во все горло. Занятно, что в один ряд поставлены литературные и политические враги – либерал-патриофоб-сатирик Щедрин и реакционер-почвенник-патриот-моралист Достоевский. Но для Чехова оба друг друга стоят, оба специалисты по пилению пальцев и крику во все горло.

Третье – в только что обсуждавшемся рассказе «Соседи». Думая о жизни Власича, Ивашин отмечает «странный брак во вкусе Достоевского». Действительно, весь сюжет с женитьбой Власича воспринимается как пародийная «достоевщина».

В «Рассказе неизвестного человека» герой говорит, что в какой-то повести Достоевского отец топчет портрет дочери из чувства вины перед нею.

И наконец, в раннем юмористическом рассказе «Загадочная натура» (1883) упоминается не сам Достоевский, а его герой. В купе поезда провинциальный сочинитель «новэлл» (так у Чехова) о великосветской жизни разговаривает с циничной молодой дамочкой, живущей на содержании у богатых стариков. Посреди ее рассказа целует ей руку, приговаривая: «Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните Раскольникова? Он так целовал». Этот рассказ написан раньше всего остального. Но ироническое неприятие «достоевщины» прорисовано уже достаточно четко.

Еще «Старый дом (рассказ домовладельца)». История спившегося Путохина (как бы Мармеладова). Там есть в самом конце один абзац, как бы пристегнутый к тексту: «А в этой комнате жил нищий музыкант. Когда он умер, в его матраце нашли двадцать тысяч». Это указывает на Достоевского, а именно на рассказ «Господин Прохарчин».

Но замечательнее всего повесть «Три года». Брат Федор – скрытая пародия на Достоевского. Разговоры брата Федора – пародийные реминисценции из «Дневника писателя» («мы же с тобой русские православные люди, к чему нам эти немецкие и жидовские идеишки?»).

«Точно щедринский Иудушка», – думает о брате Алексей Лаптев. Как бы становясь в полемике между Достоевским и Щедриным на сторону последнего.

Брат Федор написал статью «Русская душа». Из черновиков: «…брат мечтал – напишет патриотическую статью, опубликует в “Московских ведомостях”, его заметят и пригласят в Петербург управлять департаментом». Достоевский общался с правителями России. С Победоносцевым. С наследником престола. В чистовике осталось – брат Федор хочет славы и власти. Но сходит с ума.

Вот разговор Федора и Алексея о статье. «Статья была написана бесцветным витиеватым слогом, как пишут малоталантливые, втайне самолюбивые люди. Основная мысль – интеллигентный человек может не верить в Бога, но обязан скрывать свое неверие, потому что без веры нет идеализма, а идеализму суждено спасти Европу и указать человечеству настоящий путь.

– Но ты тут не пишешь, от кого надо спасать Европу.

– Это понятно само собой».

Кто же этот «малоталантливый, втайне самолюбивый человек»?

11

Чехов не принимает Достоевского. Смысл этого неприятия, идеологический и эмоциональный, – в обоих случаях левый. Левые любят чистоту и изящество, ясность, чистоту и радость (см. цитату чуть ниже). А как же правые с их ясностью? Там другая ясность, ясность традиции и здравого смысла. У левых больше эстетизма, привнесенного сверху. Сверху – то есть от мыслящего сословия и прямо с неба.

Мысли Ивашина о Зине. «То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, – ясность, чистота, радость, все, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, застрелившегося дедушки…» Погружение в достоевщину. К которой, при всем неприятии, влечет. Как влечет к жизни всякого, кто пытается с ней справиться. Найти ее решение.

Литература Чехова – это борьба с сюжетом как с воплощением предопределенности поступка. «Рассказ неизвестного человека» – это не о разочаровании в революции, а о невозможности сюжета. Это, собственно, и есть главная художественная проблема Чехова). У любого текста есть «тема» и «рема» – о чем говорится и что говорится. Отношение автора к сюжету как инструменту и есть «рема» любого художественного текста. Может быть, здесь и намечается мостик между Чеховым-философом и Чеховым-художником (или, как ранее было сказано, «конструктором текстов». У Чехова жизнь решается не в ее сюжете, а в попытке обдумать сюжет. И он тут же становится невозможным. И вместе с ним становится невозможной и жизнь – в ее сюжетной складности. Вообще в ее сюжетной развертке.

«Говорю не то, что делаю» – это, собственно, и есть любой сюжет во всех измерениях – в измерении писатель – текст и читатель – текст, а также во внутритекстовом измерении. Обдумывание этого делает сюжет невозможным.

Здесь, собственно, и становится более ясной разница между Чеховым и Достоевским, становится более ясным, почему Чехов не принимал Достоевского (хотя на сознательном уровне он, очевидно, не принимал его правых политических ценностей). Для Достоевского вопрос о сюжете не стоял. Для него сюжет был жизненной средой.

То, что Зина начинает спать с Власичем, – это не завершение в эросе, потому что рассказ не про то. Рассказ про то, что у Ивашина отняли ангела-сестру, про то, что он понял только то, что ничего не понимает в жизни.

То, что Марфа и Яков умирают, – это не завершение в танатосе, потому что рассказ опять-таки не про то. Рассказ про то, как Ротшильд из флейтиста стал скрипачом. Про то, как кошмарные мысли Якова о бесконечной убыточности жизни и фантастической выгоде смерти воплотились в тоскливую мелодию.

А разгадка (настоящее решение) так и не найдена.

Выше я писал о сближениях между Чеховым и Камю. Не так важно, читал ли Камю Чехова. Это можно проверить. Но в любом случае это не такое совпадение, как, например, совпадение Монтеня и японца XIV века Кэнко-Хоси. Репертуар мыслей эссеиста поневоле ограничен, особенно когда автор пишет эссе о вечности. У Чехова и Камю единые рамки – левизна, бунт, опустошенность («посторонность» всему миру), невозможность сюжета.

Откуда «посторонность» берется? Из левого тупика.

В какой-то момент умственного развития (неправильный термин, но зато все поняли, о чем я) некоторые люди начинают ощущать несправедливость мира и невозможность жить по-прежнему. И попадают в левый тупик.

Уставшие, опустошенные и посторонние оттуда.

Наверное, существует и правый тупик. Даже не тупик, а воронка, водоворот, что-то страшное. Наверное, страдания консерватора, испытавшего тщету воплощений консервативного проекта, весьма тяжелы.

Но тут разница. Консерватор страдает и гибнет с ощущением… нет, конечно же, не правоты. Все несколько сложнее. Чаадаев верно сказал, что не социализм прав, а неправы его противники.

Консерватор неправ и часто сам прекрасно понимает это. Но он силен в своей неправоте. Он мощен, полнокровен. Он имеет опору, почву, за ним семья, родной дом в обоих смыслах слова, двор, улица и город, народ, вера отцов – что хотите.

Левый в своей правоте бессилен, безопорен. Нет семьи, клана, класса. В криках о трудящемся классе, за который он сражается, – лишь тоска по реальному классу, который прочно укоренен в этой жизни, а не надеется на некое выдуманное будущее.

Правый консерватор может быть миллион раз неправ и может сам горько сознавать это. Но ему есть за что ухватиться руками. Выбирая между справедливым мироустройством и благом конкретного человека (чаще своего близкого) – он предпочитает реальность. Хотя такой выбор может быть труден.

Абстрактная правота левого радикала – пустая эмоция. Он хватает руками воздух. Во имя справедливого мироустройства он разошелся с людьми – не метафорически, а попросту. Не с кем поговорить, поскольку отринуты пошлые ценности пошлой жизни, а именно они и составляют язык человеческого общения. Нигде нет стольких размежеваний, как среди левых. Ленин говорил, что политический разрыв означает для него и разрыв личный. Значит, личных связей не было – одни политические договоренности. «Сердце его билось горячей любовью к трудящимся всего мира» (Крупская о Ленине). Пустота, заполненная арифметической ненавистью. Из левого тупика возвращаются усталые люди. Опустошенные.

Потому что никто, кроме отдельных фанатиков-харизматиков, не может в своем личном переживании переработать и преодолеть разрыв человеческих связей. Пустоту преодолевает литература – неразрывное соседство всего написанного ранее, написанного сейчас, написанного после.