Текст книги "Домик в Армагеддоне"

Глава 7

Застыв с метлой в руках посреди двора, Степан Ильич смотрел в распахнутые настежь ворота.

Это утро было похоже на молодящуюся старушку: тени деревьев тянулись тонкими морщинками по припудренному обильной степной пылью асфальту, на скатах крыш крикливой косметикой горели малиново-розовые пятна рассвета. Утро, которого он ждал трепетно, на которое трудно настраивал свою томящуюся душу, настало – и оказалось совсем не таким, каким хотелось бы.

Осень. Лживая осень.

Надя позвала его из беседки:

– Папа, ты чего? Иди ко мне?

Он кивнул, но остался на месте.

Надя запахнула куртку, поёрзала на скамье, устраиваясь поудобней.

Сегодня в Солнечный должен вернуться Ефим.

Степан Ильич был один в доме. Ребята-стяжники, которые время от времени съезжались сюда, давно не наведывались. Антон, который был тут за хозяина и который – чего уж – чуть не силком принудил Фиму согласиться, чтобы Степан Ильич остался в Солнечном, не появлялся пару недель. Вчера уехали и Ефим с отцом Никифором, окормлявшим Православную Сотню.

Степан Ильич частенько оставался один. Прибирался по дому, поливал сад. Читал духовную литературу – а другой здесь не держали. Дожидался Фиму. А когда Фима приезжал… Что ж, когда Фима приезжал, не многое, в общем-то менялось – Степан Ильич дожидался, когда сын сможет с ним говорить. Просто говорить. Не отводя мучительно глаз. Не прячась за односложными ответами. Говорить… У него много было припасено для него слов.

Степан Ильич лёг вчера пораньше, встал на рассвете и вышел мести двор. Ему нравилось мести двор. Мерно работая метлой, слушая её однообразный шорох, поглядывая на клубы пыли, золотистыми хвостами и пузырями вспыхивающие в солнечном свете, Степан Ильич мог наслаждаться редкими минутами покоя – хрупкого перемирия с самим собой. Но только он собрался чиркнуть метлой по плитке, в ворота вошла Надя.

– Хорошо, что не спишь, я сомневалась, правильный ли адрес. Привет, пап. Ну не пугайся ты так, ну. Просто навестить тебя приехала.

Он и вправду вдруг как-то весь скукожился, ссутулился.

Коротко обнялись, он буркнул:

– Почему не позвонила-то?

Чтобы хоть как-то собраться с мыслями, услал её в беседку.

– Иди вон, посиди… мне тут подмести нужно. Надя – наверное, поняв его состояние – молча ушла в беседку.

«Ничем не успел обидеть?» – подумал он и принялся мести.

Не поздоровался даже. Совсем растерялся.

Впервые за этот год волосы её не пятнистые и не огненно-рыжие, а природного соломенного цвета.

Включился рекламный экран, распахнув над Солнечным окно в суматошный балаган скидок и бесплатных кредитов.

Во двор осыпались чешуйки рассвета – горели здесь и там цветные блики: на пластиковых воротах гаража, на изгибе крана и ободках оцинкованных вёдер, на колуне с длинной красной ручкой, клюнувшем в плоское темя берёзовое полено.

– Пап, да брось ты уже эту метлу! Чисто и так.

Степан Ильич пожал плечами, бросил метлу и прошёл к беседке через пятачок молодого низкорослого сада, ещё и не прижившегося толком.

– Садись, чего ты, – Надя переложила свою спортивную сумку на другой конец скамьи.

Устроился рядом.

Сидели, глядя прямо перед собой.

– Ты ещё больше похудел. Кожа да кости.

– Старею. Кто-то в старости пухнет, кто-то… наоборот.

– Боялась не застать. Первым автобусом приехала. А где… все?

– Разъехались. Сегодня вернутся.

– А Ефим?

– И Фима… сегодня приедет.

– Ну как тут, – она понизила голос, – в секте?

Степан Ильич строго цыкнул.

– Чтоб больше так не говорила. Фима… «Нет, не нужно с ней про Фиму», – решил Степан Ильич.

– Чего не позвонила?

– Пап, у тебя же мобильного больше нет. Ты почему мобильным не пользуешься?

– Я имею в виду – сюда, на городской. У мамы ведь есть, я давал. Два, триста двадцать пять…

– А мобильный?

– Да ну его, отвлекает.

– Пап, мама недавно звонила тебе сюда.

Ей ответили, что телефон сейчас нельзя занимать, и трубку повесили.

Степан Ильич как-то странно, вязко кивнул.

– У них в тот день сбор был. Значит, звонка важного ждали. Как дела у вас? – спросил он как можно более непринуждённо.

– Замечательно!

Дурацкий вопрос, да. Степан Ильич поморщился от досады на самого себя.

– Как учёба?

– Да так же – замечательно.

– А твой…

– Дневник?

– Ну да. Как там твои планы насчёт выпуска книги?

– А я отказалась.

– Отказалась? – удивился Степан Ильич, помня, как много это значило для Нади.

– Ну да. Передумала. Сайт закрыт. Всем спасибо. Из «Медиа-Пресс» звонили раз пять. Сказали, что я взбалмошная девчонка, и хотели с кем-нибудь из родителей поговорить. Я сказала – маму марсиане забрали, а папа в секту ушёл.

Степан Ильич опять сердито цыкнул. Потом сделает внушение, а пока спросил:

– Так почему ты отказалась, Надь?

Степан Ильич вдруг почувствовал, как он успел отдалиться от дочери. Передумала… Он даже не знает, чем могла быть вызвана эта внезапная перемена. К тому, что Надя взрослая не по годам, привык. А что может вот так – с лёгкостью – отказаться от того, чем так горячо и долго бредила…

– Так почему? Только честно.

– Ну… как объяснить… О! Отвлекает, – Надя обрадовалась, что так удачно подошло ей словечко, только что оброненное Степаном Ильичом; будто картинку пазла нашла, которую долго искала. – Отвлекает! Ну их!

– Кого?

– А всех. Буду сама себе звезда. Для закрытого показа.

Неподалёку прошумела машина, Степан Ильич прислушался. Нет, мимо.

– Приехать уже должны, – сказал он. – Говорили – утром выедут. Тут из Несветая часа два.

Закинув вверх голову и глядя в свод беседки, похожий на аккуратно вырезанный кусок яичной скорлупы, Надя сказала с беззаботностью, не вязавшейся со словами:

– Тебя жалко. Маму жалко. Ефима – жалко. Что же это за дело он себе такое нашёл, в котором нет места нормальной человеческой жизни?

– Пожалуйста, Надь…

Надя снова ёрзает. Колени смыкает плотно, прямо-таки склеивает. Подёргивая полы куртки, натягивает внахлёст одну на другую. Шею прячет под воротник. Совсем как в детстве, на рыбалке.

Ему исполнилось сорок, когда он решил начать рыбалить. Мол, жизнь налажена, в квартире ремонт, дочка подросла – пора и хобби обзавестись. Дело было вовсе не в рыбалке, понятно. Уединения искал. Упрятанное глубоко, одурманенное заботами новой жизни чувство вины начинало уже потихоньку шевелиться, царапать. И он, ещё, наверное, не вполне осознанно, искал возможности побыть с этим наедине – пообвыкнуть, что ли, прислушаться. Надюше было без малого девять. Пару раз она встретила его с рыбалки – угнетённого и потерянного – и стала проситься с ним. Пытался отнекиваться, обманывать – мол, будил, не добудился. Но однажды встал ни свет ни заря, а она уже на кухне, одетая… сидит, ждёт. С тех пор стала с ним ездить. Думал – после первого же раза откажется. Ездили на Малые Омуты. Сначала на электричке, потом пешком километра два – последний километр без дорог по бурьянам да по канавам. Ни разу не пожаловалась. Топает рядом, будто по двору гуляет. И как-то сразу всё изменилось в его рыбалке. Закончились долгие часы над молчаливой водой, по которой время от времени пробегала короткая дрожь, предваряемая то шорохом листа, то ленивым плеском рыбы, и снова – молчание, изматывающее молчание, так и не прерванное полноценным звуком… закончились гляделки с совестью, не успевшей тогда объяснить, чего требует, чего от него ждёт. Поживи, мол, ещё немного как умеешь.

На рыбалке, как только упадёт грузило в воду, Надюша принималась подолгу, копотливо кутаться, склеивать коленки, елозить на брезентухе рюкзака, чтобы в какой-то момент вдруг успокоиться, усевшись наконец как ей надо, отыскав единственно удобную позу. «Папа, мы сегодня на что ловим?» А потом, когда в садке заплещутся караси и подлещики, несколько раз сходит, рассмотрит, идёт с жалобным рыбьим прошением: «Пап, давай того, с драными плавничками, отпустим?» Каждый раз какая-нибудь из рыбёшек получала второй шанс. Почему-то только одна, и непременно самая обиженная – то плавничики драные, то губа крючком разворочена. Скоро это превратилось у них в традицию, он сам спрашивал: «Ну что, дочь, которую отпускаем?»

Ему стало легче тогда. Да, без всякого покаяния – легче.

– Чей это дом?

– В каком смысле?

– Пап, ну в каком может быть смысле – «чей дом»?

– Ну… общинный. Кому-то принадлежит, наверное. Я не спрашивал. Антону, может?

– А Фима здесь всё время?

– Почти. Мы часто вдвоём тут.

– И как?

– Потихонечку, Надь. Потихонечку. Нелегко ведь ему.

– Пап, а ты тут всегда подметаешь?

– Угу.

– И обеды готовишь?

– Я же не умею. Хочу научиться, кстати. Вот если б книга поваренная здесь была.

– Пап?

– Что?

– Только честно. Скажи, не обижают тебя здесь?

– Ну что ты такое говоришь!

– Всё, всё. Прости. Блондинкам положено время от времени ляпнуть чего-нибудь. Ну, как протуберанцы на солнце: пш-ш-ш. А я же теперь блондинка.

Замолчали.

Света, кажется, смирилась. Перестала звонить. И Фиме, наверное, тоже перестала звонить. Фима, по крайней мере, не рассказывает. А дочка – не хочет смириться. Не хочет принять его уход.

– Это утро напоминает мне молодящуюся старушку. Да? Видишь?

Надя посмотрела на отца долгим, внимательным взглядом. Степан Ильич добавил:

– Мне иногда хочется Фиме что-нибудь такое – ляпнуть. Не могу. Дистанция, знаешь…

Надя обвела взглядом двор, полоску тусклого неба над аляповатыми краешками крыш.

– Вижу, конечно, – она легонько плечом пожала. – Помнишь, пап, давным-давно ты мне рассказывал про желудиного человечка?

– А какая она – нормальная жизнь? – неожиданно для самого себя обронил Степан Ильич.

Слова давались ему нелегко – будто песок языком выталкивал, – но когда-то надо, наверное, сказать. Произнести. Когда уходил от них, сказать не сумел. Всё, на что хватило смелости, – сбивчивое, с множеством перечёркнутых, поверху переписанных фраз письмо, прикреплённое магнитиком к холодильнику. Туда же крепили счета за телефон и коммуналку.

– Знаешь, я в последнее время думаю: может быть, нормальная – и есть самая пропащая? Вот как моя. Или нет? Ты не перебивай, Надя. Или нормальная – самое большое испытание, какое только может выпасть? Не знаю. Я в моей нормальной жизни бросил сына… Младенца. Его мать погибла, а я бросил. Вот такая моя нормальная жизнь, дочь. Кто-то, может, и справляется с нормальной жизнью. Я вот не справился. Не судьба мне, Надя, нормальной жизнью жить. Не судьба.

Надя отвернулась, качнулась несколько раз всем телом.

Молчит. Губы сжаты.

Не станет она об этом. Отмолчится. Не станет. О самом главном никогда не говорит. Обходит. Так уж устроена. О чём угодно, но о главном – никогда. И ему, наверное, сейчас не надо было. Она и без его слов всё понимает. Может быть, лучше даже, чем он сам. Это он от нервов сорвался. Да и то сказать, привык тут слышать такие раскалённые речи. С ней этого нельзя.

Ни с того ни с сего вспомнил прибаутку из её детства: Надюшка-пампушка, дай папушке плюшку. Нужно было губами шлёпать и слегка шепелявить. А она принималась щёки раздувать изо всех сил, как трубач, – изображала пампушку.

Нужно о другом. О самом простом. Непременно – о самом простом.

– Ты завтракала?

– А как же!

– Дома?

– Дома.

– Что на завтрак было?

– Сырники.

– Со сметаной?

Надя медленно, будто стряхивая что-то невидимое, проводила ладонью по ладони. Степан Ильич улыбнулся: он отлично помнил этот её жест – тихое поглаживание ладони. Будто другого человека по руке гладит, утешает. Вдруг почувствовал, как ему радостно наблюдать за ней.

– Сметана оказалась старая, – сказала Надя, поворачиваясь к отцу. – Мама думала, что вчера купила. Оказалось – давношняя. Пришлось без сметаны, с сахаром. А ты чего улыбаешься?

– Так.

– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя свёрточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмёшь. Ты возьмёшь?

Степан Ильич кивнул.

– Чего улыбаешься, скажи?

– Да сам не знаю.

Надя обхватила себя руками:

– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки.

Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо.

– Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.

– Ну прямо!

– Непутёвый мой мальчик. Дай ручку.

Взяла его за руку.

– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?

– Не, – качнула головой. – Не надо.

– Замёрзнешь.

– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?

Улыбнулся опять.

– Почему – везде?

Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус «Форд».

Оборвавшись на полуслове, Степан Ильич поднялся, шагнул в сторону машины, возле ступеньки остановился. Обернувшись, сказал Наде виновато:

– Ты бы, Надь, платок на голову накинула? Есть у тебя платок, шарфик какой-нибудь?

Надю больно кольнула внезапная подавленность отца. Снова этот потерянный вид, суетливые пальцы, похожие на поклёвывающих корм воробьёв. Догадалась: она сейчас подводит его. Полезла в сумку, вынула блескучую кепку с логотипом «Медиа-Пресс», накинула на голову.

– Только это. Можно?

Отец без всякого энтузиазма рассмотрел покрытую стразами кепку, неопределённо пожал плечами.

– А так?

Надя развернула кепку козырьком и логотипом назад.

Отец вздохнул и повернулся к машине.

– Я тебе потом вынесу.

Машина стояла с заглушённым двигателем, но из неё никто не выходил.

– Ах!

Спохватившись, отец кинулся к воротам. Увидев, как он неуклюжей трусцой пробирается между молодыми деревцами и машет рукой в сторону машины – мол, бегу, бегу, – Надя отвернулась.

Оставшись сидеть в беседке, она всматривалась в тонированное лобовое стекло. Не видно. Перевела взгляд на пёстрый борт микроавтобуса и вдруг узнала его. Во весь борт – яркие силуэты строительных кранов и высоток и размашистое «Глория Билд». Тот самый микроавтобус, крицынский.

Захлопнулись створки ворот, грюкнула металлическая задвижка, и отец медленно, как-то вопросительно двинулся к машине. Он будто собирался спросить кого-то или пытался вспомнить: теперь-то что?

Встал к Наде спиной, опершись рукой о ствол груши. Потом решил сложить одно в другое стоявшие возле него вёдра, плотнее прикрутил кран на колонке.

Из салона «Форда», с обратной от Нади стороны, начали выходить люди. Их было человек десять, наверное.

По двору растеклось упругое, полное живых пружинок, движение.

Надя высматривала Фиму или его сверстников, но их здесь не было. Мужички лет за тридцать. Крепкие, лёгкие, то и дело ненароком расплёскивающие избыточную энергию, – смачно, с хрустом, потягивающиеся с дороги, шумно вдыхающие осенний воздух. Одеты неприметно: джинсы, однотонные тёмные футболки, простенькие кроссовки. Отойдя от машины, мужчины коротко кивали отцу. Неторопливо, избегая гомона, переговаривались.

– Слава Богу, на месте, – тихо сказал один из них, только что разминавший затёкшую спину.

– И легко добрались, зря только страху на себя нагоняли, – ответил ему другой и, низко пригнув голову, перекрестился.

Вслед за ним перекрестились ещё несколько человек.

– Не иначе Юлиными молитвами. А насчёт лишнего страху – это ж тебе не щи солить, всегда лучше перебдеть.

– Шло бы и дальше так.

– Так и будет.

– Давайте-ка, братцы, сразу, не зевайте, – скомандовал кто-то, оставшийся в машине.

Мужчины вернулись к «Форду» и скоро зашагали в сторону дома с тяжёлыми брезентовыми баулами. Кто-то тащил, закинув на плечо, кто-то на согнутом предплечье.

– Семён, ты будто теннисные ракетки прёшь.

– Ну?

– Так горизонтально неси, чего ты?

– А какая разница?

– Вот ведь! Разница! Небрежно несёшь!

Сложили ношу в гараж, вернулись к машине.

Некоторым досталось ещё по баулу, другие остались без дела.

– Возле Иоанна служба-то будет, Димыч?

– Не знаю. Храм-то закрыт.

– Я и говорю – возле. А то и открыть недолго. Храм-то освящённый.

– Не знаю. Скажут.

Надя наблюдала за этими людьми с хорошо знакомым ей, но нисколько не притупившим своей остроты смешанным чувством. Точнее, это были два отдельных чувства – которые вовсе не собирались смешиваться, а только вступали в какую-то бесконечную, напрасную, бесплодную реакцию. Жаркое любопытство, в котором каждый раз дышала надежда: вот сейчас, сейчас тебе откроется, – и одновременно тяжкий, леденящий стыд – будто подсматривает в замочную скважину и уже слышит за спиной чьи-то близкие шаги, а оторваться не может.

Это началось с ней ещё летом, когда у них с Ефимом вдруг оборвалась только-только наметившаяся, как верилось Наде, дружба.

А когда отец ушёл к Фиме, Надя начала ходить в церковь. От случая к случаю, под настроение, но всё чаще и чаще – и в какой-то момент с удивлением призналась себе, что её влечёт туда ей самой непонятное и даже неприятное любопытство – она ходит туда смотреть на людей. На прихожан.

На иконах золотились литые, цепко нацеленные куда-то – но почему-то не в неё, не в смотрящую прямо на них Надю, – лица. Лица-знаки: предостерегающие, запрещающие. Чтобы понять, от чего именно предостерегающие и что запрещающие, нужно было большое специальное усилие – и Надя откладывала это на потом. А пока – пока в церкви она была занята тем, что шпионила за людьми. В этих лицах Надя пыталась уловить спасительную подсказку, которую можно было бы понять уже сейчас. Попадались ей и такие же, как она сама, наблюдающие. Поймает тоскливый вопросительный взгляд – и отвернётся. Такие, как она, её не интересовали. Надя выбирала тех, в ком угадывала воцерковленных – других. Взаправдашних. Чужих – да, пока непреодолимо чужих для неё. Но не для Фимы.

Какие же вы? Какой нужно быть, чтобы стать Фиме родной и близкой? Ведь не в монастырь он ушёл, а к людям, к обычным живым людям, говорящим обычным человеческим языком, совершающим обычные человеческие поступки. К людям. Просто они – другие люди.

Сейчас перед ней, за стволами молодого прозрачного сада, стояли те, кто для Ефима – родные и любимые, а ей – чужие. И она им – такая же чужая, пришлая. Надя совсем не удивилась, когда, заметив её, сидящую в беседке, один из мужчин глянул холодно и отстранённо. Потянул за локоть стоящего рядом с ним – смотри, мол, кто такая? Тот, кому указал на Надю заметивший её человек, взглянул так же холодно, но вскользь: его привлекло что-то более важное, и он поспешил к машине, сменив выражение лица в ту же секунду, как отвернулся от Нади. Аккуратные усы, волосы иссиня-чёрные, лицо живое – Надя невольно залюбовалась.

Да, эти люди притягивали её – как все, в ком она читала силу и целеустремлённость.

Отец уловил взгляды, брошенные в сторону беседки. Махнув пару раз успокаивающе рукой, подошёл к столпившимся перед «Фордом» мужчинам, что-то тихо им сказал – наверное: «Это моя дочь. Не волнуйтесь». Все, кто стоял там и к кому обращался отец, посмотрели в её сторону. Один из них произнёс что-то односложное, отвернулся. Отвернулись и остальные. Отец сказал ещё что-то. Ему не ответили. Он вернулся к своей груше, привалился к ней плечом – вдруг ахнул, совсем как тогда, когда вспомнил, что должен запереть ворота, и поспешил в дом.

– Осторожней, Юленька. Не прощу себе, что поддался. Не нужно было тебе ехать. Упрямая!

– Спасибо, солнышко. Всё хорошо, хорошо. Я и сама могу.

Из-за «Форда», заботливо поддерживаемая мужем под локти, вышла беременная. Встала посреди дворовой площадки, сказала: «Фух», поправила края облегающего скулы платка, подняла веснушчатое, тронутое задумчивой улыбкой лицо.

– Куда ж я от тебя? Я вас здесь буду ждать, молиться за вас. Вон какой домина – уютный, с камином небось.

– А как же.

– Ну вот, – устало выдохнула женщина. – А так я издёргалась бы вся, что ты.

До девяти месяцев, кажется, ещё недоставало, но просторное тугое пузо было уже в той самой поре, когда, явившись окружающему люду, оно неизбежно становится центром пространства, делает его округлым, хрупким, добрых мужчин делает немножко неловкими, а на молодых девушек вроде Нади нагоняет задумчивость и нервозность.

Вернулся отец, принёс ей платок. Кремового цвета, с глянцевыми травлёными цветочками. Сел рядом.

– На вот, повяжи.

Надя послушно стянула кепку, сунула её обратно в сумку, повязала на голову платок. Всё же не удержалась:

– А надо ли, пап? Мы же не в храме.

– Надо, надо. Так лучше. Знаешь, пойдём к ним, чего тут отсиживаться.

– Мне, наверное, лучше уйти, да?

Отец насупился как обиженный ребёнок. Пальцы переплелись, поклевали друг дружку. Он сказал:

– Да, Надя, наверное, так, – и ещё больше помрачнел.

Она ладонью накрыла его руки:

– Проводишь? До остановки? Поболтаем ещё немного.

Поднялся, следом поднялась и Надя. Вспомнила:

– А сырники? Забуду ведь.

Достала из сумки перехваченный резиночкой кулёк, протянула:

– Лучше подогрей.

Отец взял, подержал и положил на скамейку:

– Вернусь – заберу.

Они вышли на площадку, на которой остались трое мужчин и Юленька. Остальные ушли в дом. Надя поздоровалась – со всеми, но глядя при этом на Юленьку, улыбаясь ей. Наде ответили – сдержанными кивками. Все, кроме женщины. Та посмотрела знакомым отстранённым взглядом, и только. Без неприязни. Без симпатии.

– Отгонишь, но сначала на мойку. Да пусть мошкару с морды хорошенько смоют, – слышалось из машины. – Заправишь полбака, как было. Спидометр я отмотал уже, батя не должен хватиться.

– Где встретимся?

– Дома у себя останешься. Так Антон сказал.

Из салона «Форда», чуть не сбив Надю с ног, выскочил юноша. Всё тот же, похожий на захлопывающиеся створки, предназначенный чужакам взгляд. Надя узнала его сразу: Алексей, сын Кости Крицына. На фотографиях, висевших в комнате с овальным столом, он выглядел совсем иначе. Подумалось: прошло-то всего ничего с той затяжной воспалённой ночи, а как давно это было – да и было ли? Тогда всё только казалось – настоящее настало только сейчас.

Алексей отошёл на несколько шагов, позвал:

– Антон!

На него тут же прикрикнули:

– Чего орёшь как оглашенный! Не в поле!

– Чего орёшь? – сбежал с крыльца крупный, массивным треугольником расходящийся от бёдер к плечам, Антон. – Сейчас.

И подошёл к Наде, которая уже двинулась было к выходу следом за отцом. Улыбнулся неожиданно весело:

– А вы сестра Ефима?

– Да. Надя.

– Очень приятно. Я Антон.

– В гости к папе приехала, – сказал Надя и поспешила оправдаться: – У него мобильного больше нету, поэтому вот так, нагрянула без звонка.

– Извините, мы тут с дороги. Усталые. Сейчас все оклемаются, и будем завтракать. А потом можно и беседы беседовать. Вы пока во дворе побудете? Или тут прохладно?

– Да я уже уезжать собралась, – сказала Надя.

Отец парой мелких шажков подошёл ближе:

– Да, уходит уже. Завтра на занятия, – смутился, вспомнив: или выходные же… какие занятия?

Антон удивлённо поднял брови:

– Как – уезжать собралась? Степан Ильич, почему? Ефим ведь только завтра будет. Что, и не повидаетесь?

– Завтра? – переспросил отец. – Так сегодня же… нет?

– Задерживаются, – бросил Антон. – Так как же, Надя? Останетесь? Мы не страшные, мы хорошие.

– Задерживаются? – переспросил Степан Ильич.

– Да вы не волнуйтесь, – ответил Антон. – Они перед поездкой в Любореченске задержались дольше, чем думали, так что…

Надя, стараясь не смотреть на отца, нервно скривившего губы, сказала:

– Что ж, если приглашаете – с удовольствием останусь.

Юленька, обняв снизу живот, стояла за спиной Антона – несколько боком, отчего напоминала швартующуюся к пристани баржу. Надя ещё раз посмотрела на неё. Ничего не изменилось: ни досады на незваную гостью, ни обыкновенной вежливой приветливости, которую Надя наверняка получила бы в подобной ситуации в своём кругу, в какой-нибудь новой студенческой компании. Отстранённость: ты чужая, ты – не в счёт. И Наде захотелось вдруг сказать что-нибудь Юленьке, что-нибудь решительное и пылкое: «Я такая же, как ты. Я тоже хорошая. Я тоже люблю говорить людям ласково. Я тоже, я тоже!»

Юлин взгляд был едва ли не самой важной причиной, по которой Надя решила остаться.