Текст книги "Домик в Армагеддоне"

Глава 9

Стяжники приходили по одному. Ефим с каждым обнимался крепко-накрепко. Улыбался открыто, красиво. Говорил:

– Рад тебя видеть! Или:

– Вот и ты! Хорошо, здорово!

Наблюдая за тем, как Фима встречается с друзьями, Надя то и дело поёживалась от противной щекотки ревности, с которой непонятно было что делать. Ощущения были такие, будто под череп заполз паразит, а она не знает, как их таких выводят. Спросить не у кого, да и стыдно. Наде не доводилось раньше ревновать. В институте за ней начинал ухаживать однокурсник, Вова Семагин. Он ей самой очень нравился. А потом она увидела его на Садовой в обнимку с Катей Бусько. И никакой тебе ревности. Спряталась за угол, подождала, пока пройдут, – и будто навсегда проводила из своей жизни Вову Семагина. Казалось, что-то большое внутри назревает, а вышло – мыльный пузырь.

Даже отца, за то, что перебежал от них к Фиме, не ревновала.

А тут – зудит и не отпускает.

Фимины товарищи, побыв какое-то время в доме, собрались в беседке и сидели там, тихо переговариваясь. Выглядели взъерошенно. Надя решила выбрать момент и подойти к ним. Пусть Фима её познакомит.

Они всего на год-два старше неё, а кажутся Наде такими непреодолимо взрослыми.

Вчера, улучив момент, Надя уединилась в уголке холла между дверью в гостиную и высоким арочным окном – позвонила маме на мобильный, сказать, что остаётся здесь, с отцом. Конечно, Надя соврала отцу, что у них всё замечательно. Мама свалилась с язвой. Никогда не жаловалась, и вот. Ходит по квартире скрюченная, соседка ей уколы колет. Мама и отправила Надю в Солнечный. Но говорить отцу о своей болезни запретила. «Побудь с ним. Потом расскажешь, как он там». Надя и маме немного приврала. Мол, папа весь день о тебе расспрашивал. Интересовался, как у тебя на работе, как настроение. «Интересовался? Правда? А ты что? А он что?» Под конец расхлюпалась в трубку, наговорила всяких нежностей. Попрощавшись с мамой, Надя сунула мобильник в карман джинсов, подняла голову – и упёрлась взглядом в золотой прямоугольник иконы, нависшей из противоположного угла. Пронзительный большеглазый лик. Ощущение – будто мама вдруг здесь и всё поняла: «Что же ты, доча, разве так было?»

– Ну, немножко приврала, – сказала она извиняющимся тоном, крутанув ладонью и сморщив нос; выглянула в гостиную – там никого, прошептала торопливо: – Ты, Боженька, пожалуйста, дай маме терпения на её болячку. И на всё, на всё.

Почему-то трудно было перекреститься…

Дочистив картошку из маленькой сетки, Надя потянулась к большой, которая стояла ближе к Юле. Юля молча поднялась со стула – живот опасным тяжёлым грузом поплыл на Надю, – подняла сетку, прислонила её к ведру.

– Да не нужно, Юль, – виновато сказала Надя. – Чего ты, не таскай. Мне и так нормально было, а тебе тянуться.

Юля так же молча села на место, запястьем руки, в которой держала нож, оттянула со лба платок.

Надя сказала:

– Может, ты отдохнёшь? А я дочищу.

– Спасибо, мне не трудно.

Первая за всё время фраза. Добавила:

– Побыстрей бы надо.

Хоть и смотрит, как прежде, отстранённо, но всё же больше не отдёргивает взгляда. Голос у Юли негромкий и – Надя наконец подобрала нужное слово – степенный. Ступает её голос неспешно, держит стать. Наверняка никогда никого не перебивает, не говорит одновременно с собеседником: хочешь – слушай, не хочешь – каждый при своём. В церквях, среди объектов Надиного шпионажа, ей попадались женщины, похожие на Юленьку. Такие же – окутанные невидимым нежным шёлком. Другие. Не отсюда. Выходящие сюда только по какой-нибудь необходимости, на часок-другой. Их светлые платочки были макушками облаков, которыми любуйся сколько хочешь, а дотянуться никак.

Надя старалась выглядеть с Юлей как можно естественней. Правда, платок с непривычки нервировал: скулы будто спеленали, брови так и лезли вверх – потрогать, что это там такое. Не знала, как его пристроить, чтобы не мешал.

– Сколько месяцев, Юль?

– Семь.

Очень хотелось ей понравиться. Решила: нужно говорить серьёзно. И без всяких своих штучек. Ефим – и тот не всегда понимает. Вот только о чём? О беременности всё же не надо. Что она знает об этом – да, наверное, и неприлично ей, незамужней девушке, говорить о беременности. Или можно? Нет, не подходит. Но о том, что составляло Юлину жизнь, Надя имела ещё более смутные, чем о беременности, представления. И заговорить об этом попросту не решалась. А если расспрашивать, рассуждала Надя – вот так, за чисткой картошки на свежем воздухе, – будет выглядеть как праздное любопытство.

– Вы с братом моим, Ефимом, знакомы?

– Встречались в храме.

Поколебавшись, решилась спросить:

– Юль, не знаешь, а у него девушка есть?

Ой, кажется, зря.

Юля прополоскала нож в ведре, обтёрла его о фартук.

Лучше пока помолчать. Наверное, нужно как на рыбалке – сидеть тихонько, ждать. Не отпугивать.

Вчера, чтобы разместить собравшихся на ночлег, пришлось занять весь дом. Улеглись кто где. Антон, распоряжаясь, кому куда лечь, где постелить матрасы и спальники, сыпал шутками – тому, кто забывал, где ему отведено, грозился мелом нарисовать на груди номерок и такой же на матрасе или спальнике, чтобы уже не путали. Юлю с Сергеем поместили наверху, в спальне, из-за тучных книжных шкафов скорей напоминавшей библиотеку, в которую незаконно въехала кровать. Остальные кровати и диваны достались тем, кто постарше. «Постарше» – это ближе к сорока, разница с самыми молодыми – лет в десять, не больше. Но, как заметила Надя, эти люди во всём, даже в мелочах, действовали не наобум, а по какому-нибудь принципу. Наде и Степану Ильичу выделили большую застеклённую лоджию. «Чтобы болтать свободней было», – подмигнул Антон. Он вообще был не похож на остальных. Таких балагуров-бодряков и в Надином мире было предостаточно. Наде, напротив, хотелось, чтобы Антон держался и говорил с ней иначе – как, быть может, говорит и держится наедине со своими товарищами. С Юлей. С Фимой. Наде почему-то казалось – он исполняет роль. Медиатора, что ли.

* * *

От вчерашней хандры у Фимы не осталось и следа. Только мысль об отце стесняла, тянула душу.

Обсудив с Антоном все детали – Саенко, совсем как в номере «Весёлого Посада», встал к окну и стоял там молча, скрестив руки на груди, – Ефим из кабинета отправился к отцу на лоджию. Предстояло объяснить ему, что сегодня обязательно нужно уехать из Солнечного. Упросить предстояло. Он хоть и мягкий, а тут упёрт – как телеграфный столб, говоря по-книжному. «Не гони, Фима. Я ведь много не прошу. Не гони», – скажет так, посмотрит по-собачьи.

Когда он уедет – предвкушал Ефим, – можно будет наконец сосредоточиться, вдохнуть полной грудью. И поднимется внутри упругая высокая волна – как бывало в Стяге. Совсем как в Стяге.

Отец Никифор заперся «у себя» – в той небольшой комнате наверху, в которой он обычно сиживал, когда приезжал в Солнечный. Молился. Большинство сотенцев расположились в большой гостиной, смотрели по DVD запись проповеди – новой, Фима ещё не видел. Из стяжников никого не позвали. Проходя через гостиную, Фима посмотрел на экран. Молодой священник, идя по высокому берегу, за краем которого размахнулась излучина реки, косо вспоровшая густозелёную шкуру леса, говорил:

– Россия всегда искала себя в православном подвиге. Поиск этот никогда не был прост. Обманываясь и оступаясь, слабея и вновь обретая силы…

Пока спускался по лестнице, слова проповеди смазались, стихли, и вот уже не разобрать.

В холле Фима встал лицом к Спасу. Порывисто перекрестился.

– Господи, пусть же начнётся уже! Вышел на лоджию.

Отец сидел перед окном, закинув ногу на ногу и обхватив колено руками. Вот он так и сидит целыми днями. На лоджии или во дворе. Мучительно сидит. Скучающим палачом-флегматиком, которому дозволено ждать сколько захочет. Он сидит, а Фима думает о том, как он сидит – и молчит, и ждёт. Оставаться с ним вдвоём в Солнечном – почти непереносимо.

Ефим тогда тоже уткнётся куда-нибудь и сидит. А по дому шагает злая тишина – хищная тётка, проглатывающая уши, заталкивающая раскалённый свой язык до самого мозжечка, – та самая, которая частенько наведывалась к нему в любореченскую квартиру после смерти бабы Насти. Фима пытается читать. Иногда гири терзает. Идёт на турник. Но все эти, самые простые вещи даются ему через силу, сквозь сонливую лень, и хочется ему одного – дотерпеть этот день, проснуться завтра, а вокруг – кипит под крылатым флагом, волнуется многоголосо, строится в плотные ряды Владычный Стяг.

Бывает ещё, они остаются втроём – он, Фима и отец Никифор. Тогда и того хуже. Отец Никифор, уединившись, подолгу переписывается с людьми по электронной почте, разговаривает по телефону. А Фиме нужно приготовить обед. Тогда отец… Степан Ильич… помогает Фиме по кухне. И что-нибудь рассказывает.

Антон настоял, чтобы он здесь остался: «Я тебе в душу не лезу. Но глаза нужно иметь. Не видишь разве – человек на покаяние пришёл. Тварью бездушной будешь, если прогонишь».

Простить. Примириться.

Да, да. Конечно. Простить.

Примирение-то, кажется, вот оно – само собой настало. Как не примириться, когда он пришёл сюда, всё бросил… Так и будет. Так и будет. Простить. Да. Простить. Сейчас не время об этом, сейчас собраться нужно. Потом это, потом. Обязательно. Он готов почти. Потом.

То, что отец оказался способен на такой поступок, сокрушило чёткий чистый порядок, выстроенный однажды Ефимом. Были мы– и были они. Все они – праздно шатающиеся зеваки, которым нужно было показать, на что способны новые, возглавляемые священством люди. Худосочный, медлительный Степан Ильич был как вражеский десант, без единого выстрела занявший неприступные, казалось бы, укрепления.

Всё смешалось теперь, спуталось.

Почему баба Настя не простила его?

Ходил ведь, прощения просил, уговаривал.

Сейчас, такого – простила бы?

Потом. Позже.

– С добрым утром, сынок.

– С добрым утром.

Фима вытянул из стопки поставленных один на другой пластмассовых табуретов верхний, пристроился с угла стола.

– С Надей всю ночь проговорили?

– Куда там! Она сразу отрубилась. Смешно так сопела, как в детстве. Мы её Паровозик-в-Ромашкино называли.

И замолчал. И думал, наверное, что причинил ему боль этими словами о Надином детстве, о своей – без Ефима прожитой – семье. Когда-то придётся говорить с ним об этом…

– Я чего пришёл. Попросить хочу. Сегодня нужно обязательно тебе из Солнечного уехать. Ты же видишь, мы собрались…

– Я уже догадался, Фим.

– В общем, вот. Ты уезжай, ладно? С Надей. Она обрадуется… и Светлана Анатольевна. Договорились?

– Это опасно – то, что вы задумали?

Фима покачал головой:

– Нет. Не думаю. В этой стране только переедание опасно.

– Знаешь, мне Надя вчера сказку напомнила, которую я ей в детстве рассказывал. Про желудиного человечка. Можно я тебе расскажу? Стало быть… жил в лесу желудиный человечек. Ну, так себе человечек. Не трус и не герой, не злой и не добрый. Ни с кем особо не дружил, ничего особо не любил. Промышлял тем, что цветочную росу диким пчёлам сбывал. Так бы он и жил в своём просторном дупле, но однажды в лес пришла огромная страшная свинья и обосновалась прямо под дубом желудиного человечка…

– Ты извини. Не до того сейчас. Расскажешь как-нибудь.

– Сказка короткая.

– Правда же, не до того.

Отец посмотрел в окно, на невысокую яблоню, покрытую редкими бурыми листьями.

– Фима, это и для вас неопасно, и… для других?

Ах, как сопротивляется душа такому разговору с отцом! Как не хочет пускать его глубже, ещё на шаг, на шажок. Нельзя туда, запретная зона, проход закрыт, назад!

– Не опасно.

Фима смотрел на ту же яблоню, на её бурые, не желающие падать листья, еле заметно подрагивающие от дуновения воздуха, – осень на них дышала.

– Прошу тебя, очень прошу – поезжай в Любореченск.

– А ты к нам приедешь?

– Не знаю. Может быть. Да, приеду. Приеду. Обещаю.

– Света стол накроет. Она готовит замечательно, правда. Да ты должен был заметить. Она никогда не упрекнёт тебя… Да о чём я? В чём тебя-то упрекать можно? Прости, несу и с Дону и с моря. Что приготовить ей? Ты что любишь? Никак не признаешься.

Фима порывисто встал, шагнул к выходу.

– Обещаю, приеду. Если ты уедешь сейчас.

Ну ладно, да! Они хорошие люди, эта его возможная семья: отец, Надя, мачеха Света. Только мало этого. Мало. Что ему, Фиме, там делать, с этими хорошими пустыми людьми? Что там вообще может быть? Придёт он туда жить – а для чего? Копошиться в мещанском муравейнике? Пустота, ведь пустота беспросветная. Дом-семья-работа, квартира-машина-отпуск… Вписаться в никчёмную эту жизнь – сделаться как все?

Ефим вышел во двор и понял: что-то случилось.

Значит, не показалось, что голоса в доме, которые слышал, проходя через прихожую, звучат настороженно.

Женя Супрунов тащил ведро с картошкой, расплёскивая воду себе под ноги. Следом за ним растревоженной гусыней, отведя назад плечи и уставившись взглядом себе в живот, топала Юля. Возле неё неловко семенил Лаполайнен. Как танцевальный кавалер, отогнул локоть, предлагая Юле взять его под руку.

– Обопритесь, вот, вот, обопритесь.

Мимо Фимы, навстречу Юле, пробежал её муж Сергей. Обнял её сбоку, за ручку взял, повёл в дом.

Лапа оглянулся на открытую, встроенную в ворота калитку, перед которой стояли Антон и Саенко. Его тихо окликнули со второго этажа:

– Давай сюда.

Подойдя к Фиме, Лапа пробурчал:

– Идём. Сказали всем внутрь идти.

– Что случилось? – спросил его Ефим.

– Менты, – тем же ворчливым тоном ответил Лапа.

Из дома снова позвали, теперь их обоих:

– Чего встали там? Сюда идите.

Антон обернулся во двор. Лицо его было напряжено, будто судорогой его свело. Никогда раньше не видел Ефим такого лица у Антона.

Лапа ушёл. Фима сделал было шаг к крыльцу, но остановился.

В дом идти не хотелось.

Размял круговым движением шею. Нащупал жетон Владычного Стяга через ткань футболки. Палец скользнул по рёбрышкам цифр личного номера.

Подумал: «Испортили всё, козлы».

– Милиция там, слышал уже?

Сзади подошла Надя. Встала близко – Фима уловил запах её духов. Надо было ей сказать, чтобы не душилась, хотя бы не так сильно. Без этого её карнавала на голове выглядит куда приличней, а всё же зря она здесь, не к месту.

– Большая куча ментов. Два автобуса. Я из окна смотрела. Эти, знаешь, маски-маски.

Сдвинула узел платка поглубже под подбородок.

– Знаешь, на этот раз меня близость ментов почему-то не веселит. Как той ночью, помнишь, там вон, на вышке, – кивнула в сторону рекламного экрана, скомканной радугой мерцающего над крышами. – Как думаешь, это от времени суток зависит или от количества ментов?

В висках у Фимы застучало, побежали, заторопились бронзовые паучки. Сейчас будут плести свои чугунные паутинки. Не пошла бы носом кровь. Давно не было.

Вспомнил, как сидели у Крицына.

Обиженный пухленький Крицын. Смотрит как Карлсон, которого отлупил Малыш. Злит не столько словами своими – одним этим взглядом. Надя курицу уплетает. На стенах фотографии – кусочки драгоценной крицынской жизни. Закрылся в своём теремочке. Чики-домики, я ни при чём. А тут к нему – без спросу, как к себе домой, – страшная, под стяги вставшая детвора.

«Поговорить хочу. Любопытствую понять».

А понять-то и нечем. Не осталось в ожиревшем мозгу нужной извилинки, за которую зацепиться бы могло болючее это, неизлечимое понимание: не нужны больше, Крицын, никому твои трухлявые драгоценности. Не подманишь на них даже собственных детей.

Его коттедж недалеко отсюда, через пять дворов.

Надя:

– Идём к отцу?

– Нет, ты иди, я тут…

– Так твои же сказали всем со двора уйти. Батюшка Никифор выглянул, велел закрыться и сидеть тихо. Пойдём.

– Надя, вам сейчас уйти надо. Выпустят, думаю. Они вообще где, менты?

– Там, подальше, с одной и с другой стороны. Идёшь, нет?

– Я отца уговорил, чтоб он в Любореченск уезжал. Он же, наверное, не знает ещё про ментов. Я только что от него. Он на лоджии. Ты пойди к нему и – уходите. Может, вообще не тронут – мимо пройдёте, заболтаешь его… Я его уговорил.

Надя привстала на цыпочки, за шею Фиму обняла, потянула легонько на себя. Дурашливо, оглушительно чмокнула в щёку.

Сказала:

– Нет, Фим. Так нельзя.

– Как – так? Как нельзя?

– Такой ты, Фимочка, головастый, столько всего знаешь, тонны книг прочёл. А простых вещей ну никак не хочешь понимать. Ему ведь сейчас это и нужно.

– Да что – это?

– Ну вот, – Надя, как кукла на шарнирах, вскинула перед собой прямые руки, плетьми уронила обратно. – Это. Что затевается. Менты. КПЗ. Протоколы.

Фима посмотрел на неё: нет, не шутит. Всегда так – если играет дурочку, значит, не до шуток ей. Надя нервно улыбнулась.

– Не знаю, правильно ли это, и вообще, бывает ли так, но… ему пострадать нужно. Вот. Да. Именно так. Ты когда ещё сам созреешь, чтобы его простить. Пусть. Не бог весть что, конечно, но и ментовские неприятности на худой конец сойдут. Как говорится, из имеющегося предложения. А я с ним побуду.

Толкнула Фиму локтем под рёбра:

– Да не менжуйся ты так. Не танки же подогнали.

Она ушла, напевая себе под нос: «Владимирский централ, этапом до Твери».

Ефим смотрел в сторону ворот. У открытой калитки Антон болтал с кем-то, кого Фиме не было видно за спинами – Антона и Саенко.

Перетаптывающийся с ноги на ногу, потирающий ладонями бока Саенко порывался выйти – к тому или к тем, с кем беседовал Антон. Прочно запечатав проход, Антон не пропускал его.

– Да что происходит! – вскипел Саенко, выглядывая на улицу через плечо Антона. – По какому праву! Что вам нужно от нас, нехристи?!

Толкнулся в Антонову спину.

– Пусти же!

Антон качнулся под его напором, но устоял. Срываясь, Саенко крикнул в голос:

– Да отойди ты! Со священником им поговорить надо!

Он стал оттягивать Антона от калитки, безуспешно.

Закончив фразу, успев даже отвесить прощальный кивок своему собеседнику, Антон обернулся, корпусом оттёр Саенко от ворот. Резко присел, продел свою правую руку Саенко между ног, прихватил его «на мельницу». Сказав: «Прости, Вить», поднялся с дёргающейся, но накрепко приклеенной к его плечам ношей и зашагал к дому.

Саенко кричал:

– Пусти, дай мне с ними по душам потолковать!

Скачущим от тяжёлой ходьбы голосом Антон отвечал:

– Успокойся, Витёк. Только хуже сделаешь. Мимо Фимы проплыло красное, со вздутыми зеленоватыми венами лицо Саенко.

Антон дотащил его до крыльца, поставил на ноги. Посмотрел наверх, нашёл кого-то взглядом, кивком подал какой-то знак.

– Всё. Вить, хватит. Сейчас спокойно разберёмся…

– Как ты разберёшься, с кем? – с новой силой вскипел Саенко.

Ткнув пальцем в сторону Фимы, на него не глядя, сказал Антону:

– Уж не этот ли твой крестничек с пионерами своими сдали нас?! А?! Не там ли крыса поселилась? Пока не было их, и такого не случалось.

Ласково, как ребёнка, Антон погладил Саенко по плечу:

– Пока их не было, Витюш, и такого у нас ничего не намечалось. Разберёмся. Ну что ты? Иди, зайди внутрь.

Саенко сжал кулаки, хрипло бросил Антону:

– Крыс в Сотне развёл!

* * *

Это была очень странная осада.

Человек двадцать милиционеров в защитной камуфлированной экипировке наподобие той, которую надевают городские велосипедисты, расселись во дворе по лавкам. Антон ещё вынес им табуреты с лоджии. Милиционеры были матёрые, а выглядели пришибленно, как школьники, дожидающиеся взбучки в учительской. Озирались исподлобья на окна и, встречаясь взглядами с наблюдавшими за ними людьми, отворачивались.

Короткие дубинки с поперечной ручкой они разложили на коленях. Шлемы сняли, опустили к носкам высоких, на толстой рифлёной подошве ботинок.

Ожидание затягивалось, длилось и длилось – гнетущее, гипнотическое. Без всякой надежды на скорую развязку. Без каких-либо активных действий с какой-либо из сторон. Без попыток одних объяснить, других – понять, зачем всё это и что произойдёт дальше. Фима снова был мальчиком, пришедшим с бабушкой в поликлинику: ждал и ждал, не зная, чего и долго ли придётся.

Через какое-то время первая неловкость прошла, милиционеры немного освоились.

Один пошёл по двору, потрогал зачем-то ветки деревьев, что-то сказал товарищам, размазал комара по щеке, вразвалочку вернулся на своё место. Другой, поднявшись с табурета, наступил на метлу, проворно её поднял, бережно отнёс к стене. Они начали переговариваться между собой – и, возможно, совсем даже не о том, что привело их сюда, на тесный дворик в посёлке Солнечный. Могли обсуждать отцов-командиров. Или жён. Говорить о планах на выходные – раки, шашлыки, – о проблемах с карбюратором в чьих-нибудь раритетных «жигулях».

– Фимыч, Антон что сказал?

– Ждать, пока отец Никифор решит, что делать.

– Нет, менты что говорят?

– Они выйти нам не дадут. Предлагают сесть в автобусы, они развезут всех по домам.

– А наши… сотенцы что?

– Не знаю.

– Слушай, а мы с тобой отсюда, наверное, прямиком на призывной пункт, как думаешь?

– И так может быть.

– Давай на остров Заячий попросимся?

– Это где такое?

– Точно не помню, где-то очень далеко.

С застеклённого балкона, на котором с Супруновым и Лаполайненом стоял Фима, открывался вид на милицейские тылы. Два небольших автобуса стояли поодаль от осаждённого двора, прижавшись к заборам на противоположной стороне улицы. Ещё один – на перекрёстке. Там же – белая в синих полосах милицейская «бэха». В окнах автобусов кое-где виднелись силуэты бойцов. Перед автобусом, который стоял по правую руку, прогуливались начальники в полевой форме. Если Фима правильно разглядел звёздочки – майор и три капитана. Один из капитанов продел кепку под погон. Время от времени он останавливался, притопывал правым ботинком и, поставив его на носок, внимательно рассматривал задник. Отворились ворота во двор того дома, который заселился пару недель назад. Придерживая полы халата на груди, выглянула молодая женщина, окликнула милиционеров, что-то у них спросила. Капитан, который в этот момент как раз топал ботинком в асфальт, не отрываясь от своего занятия, ответил женщине – было ясно, что он ей говорит: ничего тут интересного, идите к себе.

– Сдали нас! – грянуло из гостиной.

Саенко.

Стяжники переглянулись и пошли внутрь.

Проходная комната набита битком. Свет выключен, углы окунулись в тень. Собрались все сотенцы. Стояли угрюмые. В проходе на лестницу, высунув в комнату живот, – Юля. Позади неё Надя. Перехватила взгляд Ефима, подмигнула ему.

Саенко заметил вошедших стяжников, молча кивнул на них остальным. Не говоря по-прежнему ни слова, посмотрел в лицо одному сотенцу, другому. Наконец не выдержал:

– Не на воре ли шапка горит? – к стяжникам развернулся. – Явились. А где остальные ваши? В ментовских автобусах? А вы чего же?

Антон:

– Витёк, всё со временем разъяснится.

Собирался опять, как во дворе, погладить Саенко по плечу, но тот отступил на шаг, ещё пуще насупился. Антон сделал зависшей в воздухе рукой короткий примирительный жест – не проблема, не трогаю, – продолжил:

– А если ты не прав? Если ни за что правильных людей обижаешь?

– Язык у тебя, известно, троих заговорит. Не твой бы язык, да твой подходец с переподвыходом, не было бы этого! До сих пор не пойму, как ты отца Никифора уговорил? Что напел?

– Так много чего, Вить, сейчас не время.

Саенко дёрнулся в сторону, будто собирался бежать, но на месте остался. Приготовился сказать что-то. Антон не дал:

– Давай немного подождём? Чуть-чуть. Владыко ведь ясно сказал – ему нужно время. Обдумать, с людьми созвониться. Других предложений…

Теперь Саенко перебил Антона:

– Дождались уже! Крысятник развёл!

Он ткнул пальцем в строну троих стяжников, стоявших у балконной двери, хотел ещё что-то сказать, но словно задохнулся от напиравших слов.

Надя снова поймала Фимин взгляд, тряхнула кулаком у головы, сделала мужественное лицо: держись, мол, – так же, бывало, кто-нибудь из «Пересвета» во время зачётных спаррингов показывал: держись, не кисни. Надя положила руку на плечо Юле:

– Пойдём, Юль? Тут воздух спёртый какой. Тебе нельзя, наверное. Пойдём?

Юля, выглядевшая совсем измождённой, слегка повернула голову в сторону Нади. Стёрла пот со лба, развернулась к лестнице.

Надя шагнула на ступени. Но Юля, ступив на галерею, показала ей: сюда, не ходи вниз.

– Это ещё! – махнул им вслед Саенко. – Проходной двор тут устроил! Что за семейка у тебя прижилась? Девица какая-то. А? Я тебя как старший спрашиваю!

– Ты, Вить, старший, – Антон подчёркнуто вежливо приопустил голову. – Но, прости, зря сейчас атмосферу молотишь. Пустое. Видит Бог, потом благодарен будешь, если к совету моему прислушаешься: остынь, повремени.

Развернувшись спиной к Антону, Саенко бросил в ряды сотенцев:

– Что молчите?! Может тут кто-нибудь сотника поддержать?! Или дух из вас вон, как только жареным запахло?!

Саенко умолк. Стало тихо. Комнату будто прихлопнуло внезапной этой паузой. Сотенцы стояли неподвижно.

Из-за стены доносились неразборчивые слова проповеди с DVD.

Наконец кто-то, стоявший в переднем ряду, сказал:

– Виктор Валерьевич, давай дождёмся, что отец Никифор скажет. Ждать велено.

Саенко отвернулся от говорившего. Лицо в гримасу боли сжалось, морщинами на мелкие ломтики нарубленное. Молча выскочил из комнаты, по лестнице загудели его шаги. Несколько человек отправились было за ним вдогонку, Антон их остановил:

– Только накручивать. Я двери все на ключ запер. Начнёт ломать – услышим.

Проводив взглядом Саенко – размашистым шагом он скрылся в аппендиксе, ведущем в постирочную и гараж, – Надя с Юлей пошли по галерее к стеклянной двери, сквозь которую просматривался открытый балкон. Надя подхватила наброшенный на гладильную доску плед: кто-то оставил проветриваться после ночёвки. Показала Юле:

– Вот, под попу тебе, если сесть захочешь. Но балкон оказался узенький, как сигаретная пачка. Метрах в трёх от него зеркальным отражением торчал точно такой же сигаретный балкончик точно такого же соседнего коттеджа. Судя по плёнке, которой была оклеена балконная дверь, коттедж пустовал.

– Другое дело, – Надя глубоко вдохнула. – Свежий воздушек.

Юля кое-как примостилась в углу, локтем опасливо опершись на шаткие перила.

– Укутаешься?

Помедлив немного, Юля кивнула и отодвинулась от перил. Надя раскинула на руках плед, забросила Юле на спину, помогла запахнуть на пузе края.

С этой стороны не видно было ни двора со скучающими милиционерами, ни милицейских автобусов. Почти под самым балконом тянулся забор, в узком простенке между забором и домом змеилась непросыхающая лужа.

Юля больше не смотрит на неё этим отодвигающим взглядом, в котором только и можно прочитать: чужая – стой где стоишь. Впрочем, Юля и вовсе на неё не смотрит.

– Да уж, взвился Виктор Витальевич, – сказала вдруг Юля. – Горячий. Кум он мне, давно его знаю.

Не смотрит – зато говорит.

Юля отдышалась. Закончила скороговоркой:

– На тебя, Господи, уповаем, да будет воля твоя.

Какое-то время Юля с Надей молчали.

Разглядывали фасад напротив – зеркальное отражение, в котором всё так же, как здесь, нет только их двоих. И внутри – всё так, как здесь: такие же комнаты, такие же стены. Только без мебели. И без людей. А потом приедут люди, завезут мебель, завезут жизнь. Другую. Она всегда у всех – какая-нибудь другая. Нужно большое специальное усилие, чтобы войти в неё. Если, конечно, хочешь войти. Тук-тук, мы к вам знакомиться.

– А брат у тебя славный парень, – Юля плавно махнула ресницами. – Вдумчивый. Непритворный. Виктор Витальевич остынет, непременно извинится.

Надя благодарно тронула Юлин локоть. Вдруг испугалась этого – коснулась, а можно? – но тут же решила, что больше не будет за собой следить. Так много всего сразу. Передохнуть бы.

Стянула с головы платок:

– С непривычки… не могу долго. Уронила голову к плечу:

– Тяжёло с Фимой. Но это не его вина.

– Девушки у него нету, кажется, – продолжила Юля. – Думаю, не до того Ефиму. Сколько видела его – будто сам себя в потёмках ищет. И самое тяжкое – там, кажется, нету, где он ищет.

«Ура, есть контакт», – испугалась и обрадовалась Надя.

Получается. Кажется, получается – Юля пустила её к себе.

И тут же нехорошо сжалось сердце, в котором откликнулись Юлины слова: там нету, где он ищет. Фима, Фима, кто же тебе поможет?

Она снова тронула Юлю за локоть. Можно. Очень даже можно.

– Брату твоему в армию вот-вот?

– Пора давно уже: в сентябре восемнадцать исполнилось. Хотели дома у нас отметить – но он не приехал.

Юля вдруг ойкнула и настороженно затихла, будто прислушиваясь к какому-то отдалённому звуку. Глотнула воздуха, взглянула на Надю с еле заметной улыбкой:

– Дитя волнуется.

– Может, уйдём?

– Нет, мне хорошо тут, – она выпрямилась, спрятала плечи под плед. – Там мужчины – тяжело им сейчас. Я скажу тебе, Надя, а ты, как случай представится, брату передай мои слова. Здесь, в Сотне… не приживётся он здесь. Только измается.

Ждать не было больше сил, и Степан Ильич, найдя подходящий предлог – отнести батюшке чаю, – отправился к нему наверх.

Степан Ильич нервничал. Чувствовал: если придётся сейчас говорить, не миновать ему пытки косноязычием.

За всё время своего пребывания в Солнечном так ни разу и не поговорил он со священником. Хотел, конечно, да как-то не доходило. Поначалу, когда Степану Ильичу разрешено было здесь остаться, он полагал, что теперь священник неминуемо займёт в его жизни важное, возможно центральное место. «Такое же, как в жизни Ефима», – предвкушал Степан Ильич. Он как умел подготовил это место, расчистил от того, что могло помешать грядущему переустройству сознания – постарался освободиться от скопившихся за долгие годы обрывочных знаний то ли о православии, то ли о христианстве в целом, которые были ему в общем-то очень дороги, но которые могли оказаться неточными, даже ложными. Могли встать между ним и Ефимом. С тем же трепетом, с которым шёл сюда к сыну, он готовился к беседам со священником – испепеляющим, как лихорадка раскаяния, изнурительным, как труд покаяния. Опасного прикосновения веры, которое Степан Ильич переживал в самые трудные минуты – когда шёпотом просил прощения… кажется, у Ефима… или уже не у него… этого прикосновения он ждал и от общения с отцом Никифором. Не дошло, нет. Сам не решился, а отец Никифор в свои приезды чаще всего вот так же укрывался в своей комнатушке.

С удивлением Степан Ильич разглядел вскоре, что здешний мир вообще строится из вполне земных, внешних вещей – а вера тут как бы и ни при чём. Бога в этом доме вспоминали исключительно в разговорах о грядущем величии России, управляемой, насколько мог понять Степан Ильич, глубоко верующим, воцерковленным президентом. Тогда говорили: «Бог даст», «во славу Божью», «одолеем с Божьей помощью», «настигнет Божья кара». Православием здесь бряцали как оружием. Часто проклинали его врагов, которых делили на нехристей и христопродавцев. А рассуждая о его скорой победе, то и дело переходили на шуршащую газетную речь: «патриоты», «Дума», «возрождённая Россия». Всё это сильно огорчало Степана Ильича: он чувствовал, что ему никогда не увлечься этой замысловатой игрой, смешавшей храм и политику, – а он так хотел сблизиться с Фимой, пойдя за ним до конца.