Текст книги "Когда под ногами бездна"

4
Третья группа крови

Джереми Джеймс с сентября 1982 года преподавал с полной нагрузкой в Коннектикутском колледже, небольшом учебном заведении гуманитарного профиля в Нью-Лондоне. В том же году он купил дом в городишке Дарем с семитысячным населением, расположенном на 91-й автомагистрали, в шестидесяти милях от того места в Саут-Хэдли, где выросла Рейчел, и в десяти минутах езды от дома в Мидлтауне, снятого ее матерью в тот год, когда Рейчел заболела мононуклеозом.

В июле 1983 года он женился на Морин Уайдермен, а в сентябре 1984-го у них родился сын Тео. Второй ребенок, Шарлотта, стала подарком на Рождество 1986 года. «Значит, у меня есть единокровные брат и сестра», – подумала Рейчел и впервые после смерти матери почувствовала хоть какую-то связь с миром.

Зная фамилию и имя, Рейчел уже через час получила всю информацию о жизни Джереми Джеймса – по крайней мере, ту, которая попала в официальные источники. Он стал адъюнкт-профессором истории искусства в 1990 году и профессором в 1995-м. В 2007 году, когда Рейчел разыскала его, он работал в колледже уже четверть века и возглавлял кафедру. Его жена, Морин Уайдермен-Джеймс, работала хранителем отдела европейского искусства в хартфордском музее «Уодсворт Атенеум». В Сети отыскалось несколько фотографий Морин, Рейчел понравились ее глаза, и она решила, что с ней можно будет поладить. Нашелся и Джереми Джеймс, теперь уже лысый и с большой бородой. На всех снимках он выглядел солидным, многознающим профессором.

Рейчел позвонила Морин Уайдермен-Джеймс и представилась. Последовала крошечная пауза, а за ней ответ:

– Я уже двадцать пять лет жду твоего звонка. Ты даже не представляешь, Рейчел, какое это облегчение – услышать твой голос.

Закончив разговор, Рейчел уставилась в окно, стараясь не заплакать, с губой, закушенной до крови.

Она отправилась в Дарем в начале октября, в субботу. На протяжении почти всей своей истории Дарем был центром сельскохозяйственного района, и, проезжая по узким проселочным дорогам, Рейчел видела огромные вековые деревья, полинявшие красные конюшни и коровники, а иногда – коз. В воздухе стоял запах горящей древесины и яблок из близлежащих садов.

Наконец она подъехала к скромному домику на Горэм-лейн, и Морин открыла ей дверь. Это была красивая женщина в больших круглых очках, подчеркивавших спокойное, но проницательно-любопытное выражение светло-карих глаз. Каштановые волосы, небрежно завязанные в конский хвост, были темными у корней, а на висках и надо лбом виднелась седина. На Морин была красно-черная рабочая рубаха, которую она носила поверх черных рейтуз, – и никакой обуви. Когда она улыбалась, озарялось все ее лицо.

– Рейчел, – произнесла она тем же голосом, которым вела телефонный разговор: смесь облегчения и дружеской непосредственности. Похоже, ей не раз доводилось произносить это имя за прошедшие годы, и это вызывало легкое беспокойство. – Входи.

Она отступила в сторону, и Рейчел вошла в обитель двух интеллектуалов – книги начинались в прихожей, занимали все стены в гостиной и часть стены под окном в кухне. Сами стены были выкрашены в яркие цвета; краска местами облупилась, но никто не обращал на это внимания; везде на свободных местах помещались статуэтки и маски из стран третьего мира, а на стенах висели предметы гаитянского искусства. При жизни матери Рейчел часто бывала в подобных жилищах и знала, какие пластинки будут на встроенной полке в гостиной и какие журналы – внутри корзины в ванной, на какую станцию настроен приемник в кухне: Национальное общественное радио. Она сразу почувствовала себя как дома.

Морин подвела ее к двум раздвижным дверям в глубине дома, оперлась руками на простенок между ними и оглянулась на Рейчел:

– Ты готова?

– Как можно быть готовым к такому? – бросила Рейчел с растерянной усмешкой.

– Все будет хорошо, – тепло произнесла Морин, но в глазах ее проглядывала печаль. В жизни каждой из них начиналось что-то новое и заканчивалось что-то старое. Как подозревала Рейчел, Морин печалилась именно из-за этого. Все теперь будет по-другому.

Он стоял посреди комнаты и повернулся к ним, когда отворилась дверь, одетый примерно так же, как его жена, только вместо рейтуз – серые джинсы. Рабочая блуза, тоже из шотландки, тоже не заправленная в брюки и незастегнутая, была сине-черной, под ней виднелась белая футболка. Небольшое серебряное кольцо в мочке левого уха, три темных веревочных браслета на левом запястье и толстый кожаный браслет с массивными часами – на правом придавали ему слегка богемный вид. Лысина блестела, борода выглядела более короткой, чем на фотографиях из интернета. В целом он выглядел постаревшим; глаза запали, лицо слегка обвисло. Он был выше, чем ожидала Рейчел, но немного сутулился. Когда она подошла к нему, он улыбнулся. Это была улыбка из ее детства, то, что она будет помнить до самой смерти и еще долго после похорон. Неожиданная и неуверенная улыбка человека, которому некогда приходилось просить разрешения, прежде чем выражать свою радость.

Он взял ее за обе руки и окинул взглядом, жадно впитывая все подробности.

– Боже мой, – прошептал он, – посмотрите на нее, только посмотрите на нее.

Затем он сильно и неловко притянул ее к себе. Рейчел тоже кое-как обняла его. Он потяжелел и в талии, и в спине, и в плечах, но она прижалась к нему так тесно, что кости их соприкоснулись. Закрыв глаза, она слышала, как бьется его сердце, словно волны, набегающие на берег в темноте.

Рейчел подумала, что от него по-прежнему пахнет кофе. А вот запах вельветовых штанов исчез. Только кофе.

– Папа, – прошептала она.

Он отстранился, очень осторожно, но решительно, и указал рукой на кушетку:

– Садись.

Рейчел покачала головой, готовясь к тому, что сейчас на нее обрушится очередная порция дерьма.

– Я постою.

– Тогда давай выпьем.

Он подошел к барной тележке и стал готовить напитки для всех троих.

– Когда она, твоя мать, умерла, мы были в Европе. Я в тот год проводил каникулы во Франции и узнал о ее смерти лишь спустя несколько лет. У нас не было общих друзей, которые могли бы сообщить мне об этом. Я очень сочувствую твоей потере.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и сила его чувства встряхнула ее, как удар кулака.

Почему-то ей пришел в голову только один вопрос:

– Как вы познакомились?

Он объяснил, что встретил ее мать летом 1976 года в поезде, возвращаясь из Балтимора с похорон собственной матери. Элизабет только что получила докторскую степень в Университете Джонса Хопкинса и направлялась на восток, в колледж Маунт-Холиок, чтобы приступить там, впервые в жизни, к преподаванию. Джереми уже третий год работал на полставки адъюнкт-профессором в колледже Бакли, в пятнадцати милях севернее. Через неделю они встретились, а спустя месяц стали жить вместе.

Он подал Рейчел и Морин бокалы с виски и поднял свой. Все выпили.

– Твоя мать начала работать в краях, где господствовали очень либеральные взгляды, в очень либеральное десятилетие, и сожительство без брака считалось там допустимым. А тем более – беременность вне брака; некоторые даже восхищались этими случаями, презирая установленные нормы и правила. Но если бы она забеременела от случайного знакомого, это выглядело бы безвкусным и жалким, и в глазах людей она стала бы неразумной жертвой, неспособной возвыситься над обывательщиной. По крайней мере, так считала она сама и боялась этого.

Рейчел заметила, что Морин, выпившая уже полбокала, внимательно следит за ней.

После этого Джереми начал говорить сбивчиво и многословно.

– Но понимаешь… одно дело… мм… притворяться перед обществом, перед коллегами и так далее, и совсем другое – дома… Ну, то есть, не надо быть профессором математики, чтобы рассчитать… Одним словом, я понял, что твоя мать уже на третьем месяце.

«Вот. Он сказал это, – подумала Рейчел, сделав большой глоток, – но я как бы не слышу. Я понимаю, что он говорит, но не слышу этого. Не могу. Просто не могу».

– Я охотно и даже с удовольствием ломал бы комедию повсюду, но не мог притворяться дома, в нашей кухне, спальне. Постоянно жить во лжи было невозможно. Эта ложь отравляла все.

Рейчел чувствовала, что ее губы шевелятся, но не могла произнести ни слова. Воздух в комнате был сильно разрежен, стены постепенно сдвигались.

– Я сделал анализ крови, – сказал Джереми.

– Анализ крови, – медленно повторила Рейчел.

Он кивнул:

– Да, определение группы крови. Анализ не мог бы доказать отцовства, но опровергнуть его мог. У тебя ведь третья группа, да?

Рейчел впала в оцепенение, будто в спинномозговой канал впрыснули новокаин. Она кивнула.

– А у Элизабет была вторая. – Он опустошил свой бокал и поставил его на край стола. – У меня тоже вторая.

Морин пододвинула Рейчел кресло, и та опустилась в него. Джереми продолжил:

– Понимаешь? У твоей матери была вторая группа, и у меня вторая, а у тебя третья. Значит…

Рейчел взмахнула рукой:

– Значит, ты никак не можешь быть моим отцом. – Она допила виски. – Понимаю.

Только сейчас она заметила фотографии, расставленные на письменном столе, полках, пристенных столиках. Везде были дети Джереми и Морин, Тео и Шарлотта, в разное время жизни: вот они в младенчестве, вот они только начали ходить, и дальше – на пляже, на днях рождения, в день окончания школы. Памятные и другие мгновения, о которых могли бы забыть, если бы не фотографии, отражавшие всю жизнь, от рождения до поступления в колледж. Последние семьдесят два часа Рейчел думала, что они – ее брат и сестра. Теперь же оказалось, что это просто чьи-то дети. А она опять стала единственным ребенком.

Она поймала на себе взгляд Морин и ответила ей кривой улыбкой:

– Да, этого вы не могли сказать мне по телефону. Я понимаю.

Она встала. Морин тоже поднялась с кресла, а Джереми сделал два быстрых шага в ее сторону. Наверное, они боялись, что Рейчел потеряет сознание.

– Я в порядке. – Рейчел обнаружила, что рассеянно смотрит на потолок, и стало ясно, что он медный: кто бы мог подумать! – Просто мне… – она попыталась подобрать точное слово, – грустно? Да, грустно, – кивнула она, отвечая самой себе. – И потом, понимаете, я устала. Такие долгие поиски… Лучше я поеду.

– Нет, – сказал Джереми, – нет-нет-нет.

– Пожалуйста, не уезжай, – поддержала его Морин. – Мы приготовили гостевую комнату. Будь сегодня нашим гостем. Отдохни. Останься, Рейчел. Пожалуйста.

Она уснула, хотя не думала, что это возможно после испытанного унижения. Унижения от того, что они так жалели ее. Избегали этого разговора столько лет, не желая, чтобы она стала тем, кем стала – сиротой. Закрыв глаза, она слышала, как вдали тарахтит трактор, и это тарахтение доносилось до нее сквозь сон, который она потом не смогла вспомнить. Открыв глаза полтора часа спустя, Рейчел почувствовала себя еще более уставшей. Она подошла к окну, раздвинула тяжелые шторы и увидела задний двор Джеймсов вместе с примыкавшим к нему садиком: разбросанные игрушки, невысокая горка из пластика, розовая с черным детская коляска. За садиком виднелся небольшой навес со светлой шиферной крышей, а за ним – вспаханное поле. На поле стоял, с заглушенным мотором, трактор, который она слышала.

Рейчел думала, что чувство одиночества ей знакомо, но оказалось, что до сих пор она его не знала. Она питала иллюзию, что вокруг нее есть люди, верила в ложного бога, мифического отца. С трехлетнего возраста она всячески убеждала себя, что, встретив его снова, она почувствует себя по крайней мере полноценным человеком. А теперь, после встречи, оказалось, что он так же далек от нее, как этот трактор.

Она спустилась по лестнице. Морин и Джереми ждали ее в маленькой гостиной. Рейчел остановилась в дверях и опять заметила жалость в их глазах. Она чувствовала себя попрошайкой, которая ходит всю жизнь от двери к двери и просит незнакомых людей накормить ее духовной пищей. Заполнить пустоту в ней.

«Я бездонный сосуд. Наполните меня».

Она встретила взгляд Джереми и вдруг подумала, что, может быть, он испытывает не жалость, а стыд за себя.

– Я поняла, что мы не кровные родственники, – сказала она.

– Рейчел, – отозвалась Морин, – заходи.

– И поэтому ты подумал, что можешь уйти, оставить меня?

Он поднял руки:

– Я не хотел оставлять тебя. Я ушел не от тебя, не от моей Рейчел.

Она вошла в комнату и встала за креслом, поставленным для нее напротив дивана, на котором они сидели. Джереми опустил руки.

– Но когда она решила, что я враг, – а она решила так сразу после того, как я не согласился с ее фантазиями насчет того, чей это ребенок, – мне уже не было пощады.

Рейчел села в кресло. Джереми продолжил:

– Рейчел, ты знаешь свою мать лучше других, и я уверен, что ты хорошо помнишь ее приступы ярости. Найдя подходящую мишень или повод, чтобы излиться, она уже не могла остановиться. И конечно, нельзя было говорить ей правду. Когда я получил результаты анализа крови, то стал уже не просто врагом, а раковой опухолью этого дома. По отношению ко мне у нее развилась… – он запнулся, подыскивая слово, – мания. Она хотела либо полностью подчинить меня себе, либо изгнать из дома.

– Стереть из памяти.

Он поморгал:

– Что?

– В тот последний вечер она кричала тебе: «Я сотру тебя из памяти!»

Джереми и Морин обменялись испуганными взглядами.

– Ты это помнишь?

Рейчел кивнула и налила себе стакан воды из графина на кофейном столике, стоявшем между ними.

– Именно это она и сделала, Джереми. Если бы она просто выгнала тебя, я думаю, это было бы неплохо для нас обоих. Но она «стерла» тебя – из памяти и с лица земли. У мертвых есть имена и могилы. От стертых с лица земли не остается ничего.

Потягивая воду, она оглядела гостиную с книгами, картинами, проигрывателем и пластинками, которые хранились именно там, где она думала. Шарфы ручной вязки, изогнутая кушетка в виде буквы S, царапины на полу из твердой древесины, потертости панельной обшивки – и общий беспорядок, царивший в помещении. Детям Джереми и Морин, наверное, было очень приятно расти здесь. Опустив голову, она закрыла глаза и увидела свою мать, а также детскую площадку с нависавшими над ней облаками и мокрыми скамейками, куда она ходила маленькой девочкой вместе с Джереми. Она увидела дом на Вестбрук-роуд и кучи намокших листьев наутро после его ухода. А затем ей пригрезилась альтернативная жизнь, в которой Джереми Джеймс не уходил, а был ее отцом, хотя и не по крови; он воспитывал ее, давал мудрые советы, тренировал футбольную команду в ее школе. В этой альтернативной жизни ее мать не горела желанием исковеркать всех родных и знакомых, приспособив их к своему искаженному пониманию жизни, она была такой, какой представала в своих книгах и лекциях, – объективной, разумно мыслящей, не кичащейся своим превосходством, способной на простую, непосредственную и зрелую любовь.

Но им с Джереми досталась не такая Элизабет, а конфликтующая и агрессивная: не женщина, а ядовитая смесь раздутого интеллектуализма, неоправданного беспокойства и непомерной ярости. И все это было упаковано в оболочку компетентности, уравновешенности и спокойного нордического темперамента.

«„Я сотру тебя из памяти“.

Да, ты стерла его, мама. И одновременно уничтожила ту счастливую семью, какой мы с тобой могли бы стать, лишила нас возможности жить легко и радостно. Если бы только ты отказалась от своей проклятой позы, чертова сука».

Она подняла голову и отбросила волосы с глаз.

Рядом стояла Морин, держа в руках шкатулку с бумажными носовыми платками. Почему-то Рейчел именно этого и ожидала. Как называется такая предупредительность? А, да, материнская забота. Значит, вот так она выглядит.

Джереми сел на пол перед Рейчел, обнял колени руками и стал глядеть на нее снизу вверх, с добротой и сожалением.

– Морин, – обратился он к жене, – ты не оставишь нас с Рейчел наедине?

– Конечно-конечно.

Морин поставила было шкатулку на полку шкафчика, но передумала, вернула ее на кофейный столик и налила воды в стакан Рейчел. Затем она поправила валявшийся на полу коврик, одарила их улыбкой – задуманная как утешительная, эта улыбка, застыв на лице, превратилась в испуганную – и вышла.

– Когда тебе было два года, – сказал Джереми, – мы с твоей матерью ссорились почти непрерывно. Ты знаешь, что это такое – ежедневно воевать с другим человеком? С тем, кто заявляет о своей нелюбви к конфликтам, а на деле только ими и живет?

– Ты действительно ждешь от меня ответа? – спросила Рейчел, чуть приподняв подбородок.

Джереми улыбнулся, но его улыбка быстро увяла.

– Это иссушает душу, разрушает сердце. Ты чувствуешь, что умираешь. Жизнь с твоей матерью – по крайней мере, после моего причисления к врагам – превратилась в непрерывную войну. Однажды я возвращался с работы, и на лужайке перед домом меня вырвало прямо на снег. Ничего особенно плохого не происходило, просто я представил, как я войду и она набросится на меня, прицепившись к чему-нибудь. К чему угодно: к моему тону, к галстуку, надетому в этот день, к словам, сказанным мной три недели назад, словам, сказанным другими обо мне. Как ей казалось, во мне есть что-то неправильное, – может, так подсказывала интуиция, данная свыше, или она видела это во сне…

Джереми вздохнул и покачал головой, словно удивлялся свежести этих воспоминаний тридцатилетней давности.

– Почему же ты проторчал там так долго?

Он встал на колени перед Рейчел, взял ее руки, прижал их ко рту и вдохнул их запах.

– Из-за тебя, – сказал он. – Я готов был остаться ради тебя, даже если бы меня тошнило каждый вечер в саду, если бы у меня обнаружили рак, или порок сердца, или любую другую болезнь… при условии, что я мог бы при этом воспитывать тебя.

Он отпустил ее руки и сел на кофейный столик, прямо перед ней.

– Но?.. – с трудом проговорила она.

– Но твоя мать понимала это. И знала, что я остался бы в твоей жизни, нравится это ей или нет, даже не имея на это законных оснований. Однажды ночью, после нашего последнего секса, я проснулся и увидел, что ее нет. Тогда я побежал в твою комнату и убедился, что ты спокойно спишь. Я обошел весь дом, но не нашел ни Элизабет, ни записки от нее. Мобильники еще не появились, и у нас не было друзей, которым я мог бы позвонить.

– Вы прожили вместе два года и не завели друзей?

– Два с половиной, – кивнул он и наклонился к ней, сидя на столике. – Твоя мать пресекала все мои попытки завязать здесь контакты. Я не сразу это понял – у нас было много работы и маленький ребенок на руках, доставлявший много хлопот. И вплоть до той ночи я как-то не замечал, что мы полностью отрезаны от мира. Я тогда преподавал в колледже Святого Креста в Вустере, поездки туда и обратно отнимали много времени и сил. Твоя мать категорически не хотела общаться ни с кем из Вустера. А когда я предлагал ей встретиться с ее коллегами по факультету, то получал ответ: «Он тайный женоненавистник», или «Она так претенциозна», или «Он как-то странно смотрит на Рейчел».

– На меня?

– Ну да, – кивнул он. – Что я мог возразить?

– Примерно то же самое она говорила о моих друзьях, – сказала Рейчел. – Ну, знаешь, делала им двусмысленные комплименты: «Дженнифер, при всей ее ненадежности, кажется симпатичной» или «Хлоя, по идее, могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы одевалась по-другому. Неужели она не понимает, что́ люди о ней думают?»

Рейчел с насмешкой говорила об этих странностях матери, но при этом ощутила боль где-то под ребрами, осознав, скольких друзей лишилась из-за нее.

– Иногда она все же договаривалась о встрече с другой парой или группой сотрудников, мы собирались выходить, и в последний момент все срывалось. Ломалась машина приглашенного бебиситтера, или Элизабет чувствовала внезапное недомогание, или у тебя был такой вид, словно ты собираешься заболеть: «Смотри, Джи-Джи, она вся горячая!» Или, например, люди звонили и отменяли встречу, хотя я не слышал звонков. Тогда все эти причины казались вполне естественными, и только со временем я понял, как они возникали. Так или иначе, друзей у нас не было.

– А в ту ночь она исчезла?

– И вернулась уже на рассвете. Ее избили. – Джереми уставился в пол. – Хуже того, изнасиловали. Правда, следы избиения остались только на теле, на лице – ничего.

– Кто это сделал?

Джереми посмотрел ей в глаза:

– Хороший вопрос. Она обратилась в полицию, где сфотографировали следы побоев, и согласилась пройти обследование по поводу изнасилования. – Он судорожно вздохнул. – Она сказала полицейским, что не могла бы опознать нападавшего, по крайней мере не могла в тот момент. А дома заявила, что, если я не возьмусь за ум и не сознаюсь, она…

– Секундочку, – прервала его Рейчел, – в чем ты должен был сознаться?

– В том, что лишил ее невинности.

– Чего ты не делал.

– Да.

– И что?

– Она настаивала на том, чтобы я признался. Сказала, что мы можем по-прежнему жить вместе только в том случае, если я буду честен с ней и перестану врать относительно своего отцовства. Я ответил ей: «Элизабет, я готов объявить всему свету, что я отец Рейчел, и подписать любые документы. Если мы разведемся, буду выплачивать алименты, пока ей не исполнится восемнадцать лет. Но бессмысленно и дико требовать от меня, чтобы я согласился с тобой, ее матерью, что это моя дочь. Никто не пойдет на такое».

– И что она ответила? – спросила Рейчел, хотя прекрасно знала, что могла сказать ее мать.

– Спросила, почему я так упорно лгу, какая странность во мне заставляет изображать все так, будто это она ведет себя неразумно в таком важном вопросе. И еще – почему я хочу выставить ее душевнобольной. – Он сложил ладони, словно в молитве, и понизил голос почти до шепота. – Как я понял, она не могла поверить в мое чувство к ней, если я не соглашусь на ее абсурдные условия. Вот в чем дело. Суть была в том, что мне ставилось абсурдное условие: или я соглашусь играть роль сумасшедшего, или мы расстаемся навсегда.

– И ты предпочел второе.

– Я предпочел остаться честным, – ответил он, – и в здравом уме.

Углы губ Рейчел скривились в горькой усмешке.

– Подозреваю, что это ей не понравилось.

– Она сказала, что если я решил быть трусом и лжецом, то никогда больше тебя не увижу. Уйдя из дома, я уйду из твоей жизни.

– И ты ушел.

– И я ушел.

– И никогда не пытался связаться со мной?

Он покачал головой:

– Твоя мать поставила мне шах и мат. – Он наклонился вперед и осторожно положил ладони ей на колени. – Сказала, что, если я попробую связаться с тобой, она заявит в полицию, что это я изнасиловал ее.

У Рейчел все это не укладывалось в голове. Неужели мать была способна на такое: изгнать Джереми Джеймса, или кого бы то ни было, из своей жизни? Это было слишком даже для Элизабет. Но тут она вспомнила о судьбе нескольких людей, не угодивших Элизабет Чайлдс в те годы, когда Рейчел была еще ребенком: декана, против которого она постепенно восстановила весь факультет; профессора психологии, с которым не продлили договор; уволенного привратника; рабочего, выгнанного из пекарни. Все эти люди, и еще двое или трое, осмелились выступить против Элизабет Чайлдс – или ей так казалось, – и ее месть была безжалостной и точно рассчитанной. Рейчел отлично знала, каким расчетливым тактиком была ее мать.

– Ты считаешь, что ее действительно изнасиловали? – спросила она Джереми.

Тот покачал головой:

– Думаю, после секса со мной она либо заплатила кому-то, чтобы ее избили, либо подстроила это другим способом. Я годами размышлял над этим. Такой сценарий кажется мне самым вероятным.

– И все потому, что ты не хотел жить во лжи в собственном доме?

Он кивнул:

– А еще потому, что я видел, насколько серьезно она помешалась. Этого она никак не могла простить.

Рейчел снова и снова прокручивала все это в голове и наконец призналась человеку, который должен был стать ее отцом:

– Когда я думаю о ней, а это случается слишком часто, то иногда задаюсь вопросом: может, ей нравилось творить зло?

Джереми опять покачал головой:

– Нет. Просто она была самым безумным человеком из всех, кого я знал. И самым безжалостным, когда ей перечили, это уж точно. Но в ее сердце жила большая любовь.

– К кому? – рассмеялась Рейчел.

Он взглянул на нее – мрачно и чуть обескураженно:

– К тебе, Рейчел. К тебе.