Текст книги "Когда под ногами бездна"

7
Вы со мной не встречались?

Снова Гаити. Снова зной, исковерканные здания, царящее повсюду отчаяние бессилия. То же ошеломленное выражение на лицах. Или гнев, или страх и голод. Но в основном недоумение. На каждом из них, казалось, читался вопрос: «Неужели все это – страдания ради страданий?»

Направляясь к больнице Шоскаль, расположенной в трущобах пригорода Сите-Солей, чтобы встретиться там со съемочной группой и сделать свой первый репортаж, Рейчел проходила по таким бедным кварталам, что трудно было понять, всегда они так выглядят или это последствия землетрясения. Вдоль улиц были вывешены фотографии – на разбитых фонарных столбах, вышках неработающих линий электропередачи и низких стенах. Порой это были снимки погибших, но в большинстве случаев – пропавших без вести. Как правило, они сопровождались вопросом-мольбой: «Èske ou te wè m?»

«Вы со мной не встречались?»

Нет, Рейчел не встречалась. Хотя – кто знает? Может быть, лицо мужчины средних лет на фотографии соответствовало одному из тел, которые она видела на развалинах церкви или на автостоянке больницы. Так или иначе, мужчина исчез и теперь уже вряд ли найдется.

Рейчел поднялась на небольшой холм. До самого горизонта тянулись трущобы: россыпь хижин из стальных конструкций и шлакоблоков, выжженных солнцем до одноцветной массы. Мимо проехал на грязном велосипеде мальчик лет одиннадцати-двенадцати с автоматической винтовкой за спиной. Он оглянулся на Рейчел, и она вспомнила, что этот район называют бандитским. Тут правили боги воинственных стычек за главенство над территорией. Питание сюда не поступало, а оружие – запросто. Не стоило разгуливать здесь в одиночестве, без танковых частей прикрытия и поддержки с воздуха.

Но она не испытывала страха. Как и вообще никаких чувств. Все чувства были вытоптаны.

Так ей казалось, по крайней мере.

«Вы со мной не встречались?»

«Нет, я не встречалась. Никто не встречался. И не встретится. Даже если твоя жизнь была богата событиями, это не имеет значения. Ты исчезаешь в момент рождения».

В таком настроении она прибыла на маленькую площадь перед больницей. Дальше последовала сцена, в которой был лишь один положительный момент: ее передала в прямом эфире только местная, бостонская сеть. «Большая шестерка» позже собиралась решить, надо использовать этот материал или нет. «Малая шестерка», однако, надеялась, что такая животрепещущая сцена возродит интерес телезрителей к теме, которая, как подозревали, стала вызывать у них усталость из-за обилия «чернухи».

Итак, Рейчел стояла перед больницей Шоскаль. Солнце выскользнуло из-за скопления черных туч прямо у нее над головой и принялось выжигать все подряд. Грант, надежда и опора «Малой шестерки», казался почему-то вдвое тупее обычного, когда Рейчел передавала ему информацию по международному каналу.

Она скороговоркой излагала факты: тридцать два подтвержденных случая холеры в больнице у нее за спиной; вызванное ураганом наводнение способствует распространению эпидемии по всей стране и затрудняет работу спасательных команд; положение ухудшается с каждым днем. Сите-Солей распростерся перед ними наподобие жертвы, принесенной богу солнца, и Рейчел вдруг почувствовала, как что-то отрывается от нее. Это было нечто внутреннее, не затронутое окружающим миром – возможно, часть души, – но жара и всеобщая разруха набросились на нее и поглотили. А на освободившемся месте, в самой середине груди, расправил свои крылья воробей. И без всякого предупреждения стал бить крыльями, бить изо всех сил.

– Прошу прощения, Рейчел… – говорил Грант ей в ухо. – Рейчел! Рэ-че-ел!..

Зачем он твердит ее имя?

– Да, Грант?

– Рейчел, ты меня слышишь?

Она изо всех сил старалась не сжимать зубы.

– Да-да.

– У тебя нет данных, сколько человек заразились этой смертельной болезнью? Сколько больных?

Вопрос показался ей нелепым. Что значит «сколько больных»?

– Мы все больны.

– Что-что? – не понял Грант.

– Мы все больны, – повторила она. Слова выползали изо рта, как ей показалось, вязкой лентой.

– Ты хочешь сказать, что ты и другие сотрудники Шестого канала тоже заболели холерой?

– Что? Нет, конечно.

Дэнни Маротта отнял глаз от окуляра и вопросительно посмотрел на нее: «Ты в порядке?» К нему подошла Видди. Ее грациозная походка не соответствовала ни юному возрасту, ни пятнам крови на ее платье, ни улыбке, которая не играла на губах, а была, казалось, врезана в горло.

– Рейчел, – бубнил Грант, – Рейчел! Боюсь, я плохо тебя понимаю.

Рейчел в этот момент уже обливалась потом и тряслась так, что микрофон прыгал в ее руке. Наконец она выговорила:

– Я сказала, что мы все больны. Все-все, понимаешь? Мы больны. – Слова лились из нее, как кровь из колотой раны. – Мы больны, мы пропали. Мы притворяемся, что это не так, но мы все погибнем. Мы просто погибнем к распродолбанной матери.

Солнце еще не успело зайти, когда вся телестудия увидела эти кадры. Рейчел повторяет ошеломленному Гранту: «Мы все больны», ее руки и плечи трясутся, со лба струится пот.

На совещании в верхах, посвященном разбору катастрофы, руководство признало правильным, что Рейчел отключили от эфира за четыре секунды до слов «к распродолбанной матери», но пожалело, что это не сделали десятью секундами раньше. Когда стало ясно, что Рейчел сбрендила – то есть после того, как она впервые произнесла «Мы все больны», – надо было давать рекламную паузу.

Об увольнении Рейчел сообщили по мобильному, когда она шла по летному полю аэропорта Туссен-Лувертюр, чтобы сесть в самолет и лететь домой.

Вернувшись в Бостон, она в первый же вечер посетила бар в Маршфилде, в нескольких кварталах от их дома. Себастьян работал в ночную смену и дал понять, что пока не готов встречаться с ней. Он поживет на судне и «обдумает все, что она сделала с ними обоими».

Трудно было его винить. Сама Рейчел осознала, что поставила крест на своей карьере, лишь несколько недель спустя, а в тот вечер, выпив водки и посмотрев на себя в зеркало, поразилась своему испуганному виду. Страха не было, только ступор. Она тупо глядела поверх бутылок виски в правый угол бара за кассовым аппаратом и видела там женщину, немного похожую на ее мать и немного – на саму Рейчел, женщину, которая была до смерти чем-то устрашена.

Бармен явно не видел телепередачи, во время которой она сорвалась, и говорил с ней так, как уставшие от жизни бармены во всем мире говорят с посетителями, на которых им наплевать. Народу в баре было мало, шутить и расточать улыбки ради копеечных чаевых не имело смысла, и он не делал ни того ни другого. Он читал газету в дальнем конце бара и посылал кому-то сообщения по мобильному. Рейчел проверила свой телефон, но все знакомые затаились в ожидании решения сильных мира сего – наказать ее как следует или отпустить восвояси. Правда, одно сообщение все же пришло, и, еще не нажав кнопку, Рейчел догадалась, от кого оно. Увидев имя Брайана Делакруа, она улыбнулась.

Рейчел, Вас не за что было наказывать. Вы проявили человечность в бесчеловечной обстановке. Вы не заслужили обвинений и увольнения. Вы заслужили какую-нибудь долбаную медаль. Так я думаю. Будьте на связи.

БД

«Кто же ты такой, Брайан Делакруа? – думала она. – Кто ты, странный человек, который почти всегда появляется как нельзя кстати? Знаешь, мне хотелось бы как-нибудь…

Чего именно?

Мне хотелось бы, чтобы ты получил возможность объяснить ту странную встречу около Атенеума. Ведь в тот момент ты был совсем не похож на человека, приславшего это сообщение».

Бармен налил Рейчел еще водки, она решила вернуться домой и, может быть, послать Брайану Делакруа электронное письмо и высказать в нем кое-какие мысли, только что пришедшие в голову. Она сказала бармену, что рассчитывается, и протянула ему кредитку. Но в этот момент ее охватило необыкновенно сильное ощущение дежавю. Нет, не ложное воспоминание: Рейчел была уверена, что это с ней действительно происходило. Она встретилась взглядом с барменом в зеркале и увидела в его глазах недоумение: отчего посетительница так пристально смотрит на него?

«Мы незнакомы, – подумала она. – Но мне знаком этот момент. Это уже было со мной».

И тут она поняла, что не с ней. С ее матерью. Ремейк сцены с участием ее матери, запечатленной на фотографии тридцать один год назад, примерно в таком же баре и при схожем освещении. Она задумчиво смотрела на бутылки, как и Элизабет. Бармен, как и на фотографии, повернулся к кассе и стоял к ней спиной. В зеркале отражались его глаза, в зеркале их взгляды встретились.

«Ищи себя в его глазах», – сказала мать.

«Рейчел в зеркале», – сказал Джереми.

Бармен протянул чек. Рейчел подписала его, добавив чаевые.

Не допив водку, она оставила стакан на стойке и поспешила домой. В спальне она открыла коробку с фотографиями. Снимки, сделанные в баре Ист-Балтимора, лежали сверху, там, где они с Джереми оставили их два года назад. Рейчел проследила за взглядом матери, направленным поверх бутылок виски, в зеркало, – в нем Элизабет увидела то, что придало ее лицу выражение эротической сосредоточенности.

В зеркале виднелось лицо бармена, и он смотрел на Элизабет. Глаза его были бледно-зелеными, почти серыми.

Пройдя с фотографией в ванную, Рейчел приставила снимок сбоку к своей голове и посмотрела в зеркало. Глаза бармена были такими же, как у нее, – тот же цвет, та же форма.

– Вот блин! – произнесла она. – Привет, папочка!

8
Кусок гранита

Рейчел подозревала, что бара давно не существует, но когда она набрала в поисковике «Бар „Мило“, Ист-Балтимор», на экран тут же выскочило множество снимков. Заведение изменилось: в кирпичной стене прорубили три больших окна на улицу, освещение стало мягче, вместо кассового аппарата появился компьютер, табуреты были снабжены спинками и вычурными подлокотниками, вместо вымпела «Балтимор колтс» висел вымпел «Балтимор рэйвенс». Однако на стене висело то же зеркало, и бутылки стояли точно так же, как раньше.

Рейчел позвонила в бар и попросила позвать владельца.

– Ронни слушает, – произнес мужской голос.

Она представилась как репортер Шестого канала, не уточняя, какого именно, и не стала сочинять предлог для будущего интервью. Обычно слово «репортер» либо сразу же распахивало все двери, либо намертво закрывало их. В обоих случаях это избавляло от лишних объяснений и траты времени.

– Ронни, я пытаюсь найти бармена, который работал в «Мило» в семьдесят шестом году. Если списки работавших в баре сохранились, может быть, вы поможете мне?

– Бармен в семьдесят шестом? Наверное, Ли, но надо уточнить у моего отца.

– Ли? – переспросила она, но Ронни уже отошел от телефона.

Несколько минут не было слышно ничего, только вдали, как ей казалось, звучали голоса. Затем послышались приближающиеся шаги, и кто-то взял телефон со стойки.

– Мило у телефона, – прозвучал скрипучий голос, после чего послышался свист воздуха, выдыхаемого через нос.

– Тот самый Мило?

– Да-да. А что вам угодно?

– Я разыскиваю человека, который работал у вас барменом лет тридцать пять назад. Ваш сын сказал, что это был Ли.

– Да, он тогда работал здесь.

– Вы его помните?

– Конечно. Он провел у нас лет двадцать пять, не меньше. Уволился примерно восемь лет назад.

– И он был единственным барменом?

– Не единственным, но главным. Иногда за стойку вставал я, иногда моя жена, иногда старина Гарольд, которому в то время было уже много лет. Это все, что вы хотели знать?

– А вы не подскажете, как мне найти Ли?

– Не могли бы вы объяснить, мисс…

– Чайлдс.

– Мисс Чайлдс, не могли бы вы объяснить, почему вы расспрашиваете меня о Ли?

Никакого предлога в голову не приходило, и она сказала правду:

– Возможно, он был знаком с моей матерью.

– У Ли было много знакомых женщин.

Отважившись, Рейчел выпалила:

– Я подозреваю, что он – мой отец.

Наступило молчание, нарушавшееся лишь шумным носовым дыханием. Это длилось так долго, что Рейчел испугалась, не лишился ли Мило дара речи, и хотела уже окликнуть его, но тут он спросил:

– Сколько вам лет?

– Тридцать три.

– М-да, – медленно проговорил Мило, – в то время он был смазливым проказником. И женщин у него хватало. Десять вроде бы. Даже пенни сверкает, если его недавно выпустили в свет.

И опять ничего, кроме дыхания. Рейчел ждала продолжения, но потом поняла, что его не будет.

– Я хотела бы увидеться с ним, – сказала она. – Если вы согласитесь помочь мне, то, может быть…

– Он умер.

Две холодные руки обхватили ее сердце и сжали его. Ледяная вода ринулась вверх по шее и заполнила череп.

– Умер? – переспросила она громче, чем собиралась.

– Да, лет шесть назад. Перешел в другой бар, в Элктоне. Пару лет поработал там и умер.

– А от чего?

– Сердце.

– Но он же был еще нестарым.

– Года пятьдесят три, пятьдесят четыре. Ну да, молодой еще.

– А каким было его полное имя?

– Мисс, я же не знаю вас. Может, вы хотите доказать его отцовство и предъявить претензии его наследникам. Я в этих вещах не очень разбираюсь. Но главное, я не знаю вас, вот в чем проблема.

– А если бы вы познакомились со мной?

– Тогда другое дело.

Утром она поехала на поезде в Балтимор со станции Бэк-Бэй. На платформе она встретилась взглядом с проходившей мимо девушкой, чьи глаза расширились от неожиданности, когда она узнала Рейчел. Рейчел прошла в самый конец платформы, опустив голову, и остановилась рядом с пожилым джентльменом в сером костюме. Тот одарил ее печальной улыбкой и вернулся к чтению «Блумберг маркетс». То ли его улыбка выражала сочувствие Рейчел, то ли всегда была печальной – трудно сказать.

Больше ничего не случилось. Рейчел зашла в полупустой вагон и села в конце. С каждой милей ее новоприобретенный имидж публично высеченного грешника, казалось, оставался все дальше позади, и в Род-Айленде она почти полностью пришла в себя. Возможно, одной из причин было ее возвращение если не домой, то, по крайней мере, к месту зачатия. К тому же Рейчел испытывала странное удовлетворение при мысли о том, что она повторяет в обратном порядке поездку ее матери и Джереми Джеймса в западный Массачусетс летом 1976 года. С тех пор прошло больше тридцати лет. Стояла середина ноября. В городах и селениях, которые она проезжала, можно было наблюдать переход от поздней осени к зарождающейся зиме. Некоторые автостоянки уже посыпали солью или песком. Большинство деревьев потеряли листву, небо было бессолнечным, таким же голым, как и деревья.

– Это он.

Мило ткнул толстым указательным пальцем в случайно попавшего на фотографию худощавого, лысеющего мужчину в возрасте, с высоким лбом, впалыми щеками и глазами Рейчел.

Самому Мило было около восьмидесяти, дышал он с помощью баллончика с жидким кислородом, пристроенного чуть пониже спины. Силиконовая трубка, которая тянулась вдоль спины, сверху раздваивалась на два рукава, подвешенных на ушах и спускавшихся к вставленным в ноздри канюлям. Мило сообщил, что страдает эмфиземой лет с семидесяти. Постепенно кислородная недостаточность усиливалась, но он еще мог выкуривать восемь-десять сигарет в день.

– Хорошие гены, – заметил Мило. – А вот у Ли были плохие.

Он положил перед Рейчел еще одну фотографию, без рамки. Обычный групповой снимок работников бара, каждый из которых позировал. Сделали его несколько десятилетий назад. У Ли была копна длинных темно-каштановых волос, и лоб выглядел не таким высоким. Все хохотали над какой-то шуткой, запрокинув головы, а Ли всего лишь сдержанно улыбался, и улыбка эта была не приветливой, а оборонительной. На вид ему было не больше двадцати семи или двадцати восьми, и Рейчел сразу поняла, чем он мог привлечь ее мать. В его улыбке затаились жизненная энергия и скрытое возбуждение. Она обещала слишком много и в то же время – слишком мало. У Ли был вид самого неверного и самого соблазнительного любовника всех времен и народов.

Стало понятно, почему Элизабет говорила, что он «пахнет молнией». Рейчел подозревала, что, если бы она сама заглянула в этот бар в 1976 году и за стойкой оказался бы этот мачо, она вряд ли ушла бы после первой же порции спиртного. Он выглядел как распутный поэт, гениальный художник-наркоман или музыкант, которому суждено погибнуть в автокатастрофе через день после подписания заоблачного контракта со студией звукозаписи.

Фотографии, которые показывал Мило, запечатлели жизненный путь Ли, большей частью пролегавший внутри этого самого бара. Можно было проследить, как сужался его мир, ограничивался выбор, уменьшались возможности случайного секса с какой-нибудь трепетной красоткой. Мир за стенами бара становился отталкивающим, от него хотелось спрятаться. Поначалу женщины бегали за ним, потом ему самому приходилось бегать за ними и наконец – подкупать их при помощи шуток и рюмок. И все это – до тех пор, пока сама мысль о сексе с ним не начала вызывать у женщин смех или отвращение.

По мере того как сексуальная привлекательность Ли снижалась, его улыбка становилась все шире. В то время, когда Рейчел училась в средней школе, он все еще носил униформу, введенную Мило – белую рубашку и черный жилет, – но кожа потеряла свою чистоту, лицо обрюзгло, улыбка стала более ревнивой, в задних рядах зубов образовались бреши. Но на каждом последующем снимке он выглядел свободнее, освобождаясь от бремени того, что скрывалось за сексуальной харизмой и самоуверенной похотливой улыбкой. Тело его старело, душа же, казалось, расцветала.

Затем Мило высыпал на стойку целый ворох фотографий, снятых во время ежегодных пикников и футбольных матчей, которые его родные и друзья устраивали в День независимости. Рядом с Ли, год за годом, обретались две женщины. Одна – худая брюнетка с замкнутым и напряженным лицом. Другая – неряшливая блондинка, обычно державшая бокал в одной руке и сигарету в другой.

– Это Эллен, – сказал Мило, указав на брюнетку. – Вечно на что-то сердилась. Никто не знал, на что именно. Такие женщины могут испортить любой праздник – день рождения, свадьбу, День благодарения. Мне доводилось видеть и то, и другое, и третье. Она бросила Ли году в восемьдесят шестом. Или в восемьдесят седьмом? Не позже. А другая – его вторая жена Мэдди. Не так давно еще жила в Элктоне. Они с Ли неплохо ладили несколько лет, а потом разошлись.

– А дети у него были?

– Если и были, то не от этих женщин. – Мило внимательно посмотрел на нее, запустив руку за спину и поправив что-то в кислородном аппарате. – Думаете, что он ваш отец, да?

– Уверена, – ответила Рейчел.

– Глаза у вас такие же, это точно. Сделайте вид, будто я сказал что-то смешное.

– Что-что?

– Засмейтесь.

– Ха-ха, – произнесла Рейчел.

– Нет, по-настоящему.

Рейчел оглянулась. Бар был пуст. Она рассмеялась так, как делала обычно, и удивилась тому, насколько искренне это прозвучало.

– Его смех, – сказал Мило.

– Значит, все сходится.

Мило улыбнулся:

– В молодости я был похож на Уоррена Оутса. Так говорили люди. Знаете, кто это? – (Рейчел покачала головой.) – Киноактер. Снимался в вестернах. В «Дикой банде»,[19]19
  «Дикая банда» (1969) – фильм Сэма Пекинпы.


[Закрыть] например.

Она беспомощно пожала плечами.

– Ну, в общем, я был похож на Уоррена Оутса, – продолжил Мило. – А теперь говорят, что я похож на Уилфорда Бримли.[20]20
  Уилфорд Бримли (р. 1934) – американский актер, рекламировавший на телевидении овсяные хлопья «Квакер оутс».


[Закрыть] Этого-то вы знаете?

Рейчел кивнула:

– «Квакер оутс».

– Вот-вот.

– Вы и вправду похожи на него.

– Да. – Мило со значением поднял палец. – А он, насколько я знаю, мне не родственник. И Уоррен Оутс тоже. – Он приблизил почти вплотную большой и указательный палец. – Даже вот на столько.

Рейчел слегка кивнула – «поняла». На барной стойке перед ними была развернута жизнь человека в фотографиях, точно так же, как ее собственная жизнь была развернута перед ней и Джереми Джеймсом два года назад. Еще один коллаж, который показывал все – и не говорил ничего. Она подумала, что можно фотографировать человека каждый день и все равно он не раскроет своей сущности, правды о себе тому, кто попытается до нее докопаться. Сама она жила вместе с матерью и общалась с ней каждый день, а знала о ней лишь то, что позволяла узнать Элизабет. А сейчас на Рейчел глядел ее отец со снимков формата 4 × 6, 5 × 7 и 8 × 10 дюймов – то в фокусе, то не в фокусе, освещенный то слишком сильно, то слишком слабо. И на всех фото он оставался непостижимой загадкой. Рейчел знала теперь, как он выглядел, но не знала его самого.

– У него было двое приемных детей, – сказал Мило. – У Элен уже был сын, когда она сошлась с ним, а у Мэдди – дочь. Я не знаю, усыновлял он их официально или нет. И до сих пор не понимаю, в каких отношениях он был с этими детьми: в хороших или наоборот. – Пожав плечами, он посмотрел на коллаж. – Он знал толк в виски, любил гонять на мотоцикле. Одно время у него был пес, который умер от рака. Другого он не завел.

– Так, значит, он проработал здесь двадцать пять лет?

– Около того.

– А у него не было никаких планов, кроме работы в баре?

Мило посмотрел в сторону, стараясь вспомнить:

– Когда он всерьез увлекся мотоциклами, то говорил, что хочет открыть вместе с одним парнем мастерскую, чтобы чинить мотоциклы и, может быть, модернизировать их. А когда умерла собака, он читал много чего по ветеринарному делу. Но все впустую. – Мило пожал плечами. – Если у него и были другие замыслы, он никого в них не посвящал.

– А почему он ушел из вашего бара?

– Может быть, из-за Ронни. Трудно подчиняться приказам человека, который вырос у тебя на глазах. А еще, наверное, ему надоело таскаться сюда каждый день из Элктона. Добираться к нам из Элктона становится все труднее.

Мило оценивающе посмотрел на нее:

– Вы хорошо одеты и живете вроде неплохо.

Она кивнула.

– А у него не было денег, понимаете? Одни расходы.

Она опять кивнула.

– Грейсон. Его фамилия была Грейсон.

Новое прикосновение холодных рук к сердцу, но на этот раз легкое, как шепот.

– Полное имя: Лиланд Дэвид Грейсон.

Она встретилась с его второй женой, Мэдди, в Элктоне, посреди небольшого парка. Жители этого мэрилендского городка чувствовали себя отодвинутыми на обочину цивилизации. Здешние холмы были усеяны фабриками и литейными цехами, но, пожалуй, никто из ныне живущих не застал их в лучшую пору.

Мэдди Грейсон была полной, даже очень полной, но все-таки не тучной. Беспутная ухмылка, видная на большинстве фотографий, сменилась улыбкой, которая, казалось, исчезала через секунду после появления.

– Его нашла Стеф, моя дочь. Он стоял на коленях около кушетки, положив на нее правую руку. Наверно, встал, чтобы выпить или отлить, и тут его прихватило. Он просидел так целый день, а то и два. Стеф пришла попросить денег в долг, потому как Ли был добрее, когда пил. Но обычно он не любил, чтоб его тревожили. В выходные пил приличный виски, курил, смотрел старые телефильмы. Новых не признавал. Ему нравились сериалы семидесятых-восьмидесятых: «Мэнникс», «Команда А», «Майами: Полиция нравов». – Они сидели на скамейке, и Мэдди возбужденно повернулась к Рейчел. – От «Майами» он просто тащился. Но, знаете, только от ранних сезонов. Говорил, что после того, как Крокетт женился на певице, пошла сплошная лажа и трудно было хоть чему-нибудь поверить. – Мэдди порылась в сумочке и вытащила сигарету. Сделав затяжку, она выдохнула дым и проводила его взглядом. – Ему нравились эти фильмы, потому что тогда во всем был смысл, понимаете? Вообще в мире. Осмысленное было время. – Она окинула взглядом пустой парк. – Не то что сейчас.

Рейчел трудно было понять, почему два десятилетия ее жизни были более бессмысленными, чем семидесятые – восьмидесятые годы, менее стабильными или более жестокими. Но обсуждать это с Мэдди Грейсон тоже не имело смысла.

– Он никогда не стремился к чему-нибудь, ничего другого не хотел? – спросила она.

– В смысле? – Мэдди закашлялась, приставив кулак ко рту.

– Ну, не знаю, может, хотел стать кем-то другим, выучиться на кого-то?

Не успев задать этот вопрос, Рейчел уже пожалела о нем.

– Вроде врача? – Взгляд Мэдди сразу стал жестким. Она рассердилась и одновременно смутилась, и к тому же рассердилась из-за того, что смутилась.

– Ну… – произнесла Рейчел, запинаясь и стараясь изобразить дружескую улыбку. – Я имею в виду, не хотелось ли ему сменить профессию бармена на что-нибудь другое?

– Что плохого в профессии бармена? – Мэдди швырнула сигарету на землю и, повернувшись к Рейчел, ответила на ее смущенную улыбку своей стальной усмешкой. – Что плохого, я спрашиваю? Больше четверти века люди ходили к Мило, потому что знали, что за стойкой стоит Ли. Они могли делиться с ним чем угодно, и он не судил их. Они приходили, когда разваливался их брак или они теряли работу, когда дети становились придурками или наркоманами, когда вокруг была одна сплошная срань. Человек садился у стойки, Ли ему наливал и выслушивал его.

– Похоже, он был парень что надо, – заметила Рейчел.

Мэдди сжала губы и откинулась назад, словно увидела таракана, вылезающего из тарелки с пастой.

– Он не был парнем что надо. Часто он бывал настоящим козлом. В конце концов с ним стало невозможно жить. Но он был отличным барменом, и очень многим жилось легче от того, что они его знали.

– Я не хотела сказать ничего плохого о его работе.

– Но сказали.

– Ну, простите.

Мэдди фыркнула сквозь сжатые губы. Получилось сразу и насмешливо и печально.

– «Не хотел ли он стать кем-то другим?» Такие вопросы задают люди, которые могут стать кем хотят. А мы, все остальные, – просто американцы.

«Мы просто американцы».

Подобное самовозвеличение под видом притворного самоуничижения было знакомо Рейчел. Она могла бы рассказать об этом на одной из коктейльных вечеринок, позабавив всех. Но эта мысль заставила ее устыдиться. В конце концов, своим успехом она была обязана происхождению, привилегированному положению в обществе. Она всегда была уверена в будущем, всегда рассчитывала на удачное стечение обстоятельств и могла не беспокоиться о том, что растворится в море никому не известных лиц и голосов.

Но отец ее жил среди людей, которых никто не знал и не слышал, а после их смерти – и не вспоминал.

– Простите, если вас обидела, – сказала Рейчел.

Мэдди небрежно махнула рукой с новой дымящейся сигаретой:

– Детка, я не обижаюсь на такие вещи, на какие обижаются в вашем кругу. – Она дружески стиснула коленку Рейчел. – Если вы с Ли одной плоти и крови, тем лучше для вас: надеюсь, вам будет легче жить. Думаю, вы многое потеряли от того, что не знали его. – Она стряхнула пепел с сигареты. – Но мы получаем не то, что хотим, а то, с чем можем справиться.

Рейчел сходила на его могилу. Непритязательное надгробие из черного гранита с белыми крапинками: таким были облицованы барные стойки на кухне у двух-трех ее коллег. Но на стойки гранита пошло гораздо больше, а Ли Грейсону досталась совсем небольшая плита, фута полтора в высоту и дюймов двадцать в ширину. Мэдди сказала, что он купил плиту в кредит, когда умерло несколько его родных, и выплатил кредит года за три до смерти.

Лиланд Д. Грейсон

20 ноября 1950–9 декабря 2004

Но она хотела знать больше. Наверняка осталось что-нибудь еще. Однако ничего не удавалось найти.

Она свела воедино то, что говорили о нем Мило и Мэдди, и то, что вспомнили другие. Вышел набросок биографии.

Лиланд Дэвид Грейсон родился и вырос в Элктоне, штат Мэриленд. Ходил в детский сад, в начальную и среднюю школу. Прежде чем осесть у Мило в Ист-Балтиморе, он работал на строительстве дорог, в транспортной компании, в обувном магазине, а также водителем у торговца цветами. Ребенок у него был, судя по всему, только один. Женитьба, развод, снова женитьба, снова развод. При первом разводе потерял свой дом, после чего снимал жилье. В общей сложности сменил девять автомобилей и три мотоцикла, какое-то время держал собаку. Умер в том же городе, где родился. Он прожил на земле пятьдесят четыре года и, по воспоминаниям знавших его, ничего не ждал от других и ничего не стремился им дать. Злым он не был, но люди чувствовали, что задевать его не стоит. Не был он и слишком веселым, однако ценил хорошую шутку и при случае любил посмеяться.

Когда-нибудь все, помнившие его, исчезнут с лица земли. Судя по тому, как люди из его окружения заботились о своем здоровье, ждать этого оставалось недолго. И тогда его имя будет известно только тому, кто ненароком взглянет на могилу.

Ее мать сказала бы, что не он прожил свою жизнь, а жизнь его прожила. И тут Рейчел догадалась, что́ двигало ее матерью. По всей вероятности, Элизабет не говорила Ли о его дочери, а его дочери – о нем, потому что хорошо представляла себе жизнь этого человека. Запросы его были небольшими, воображение – ограниченным, жизненные цели – туманными. А Элизабет Чайлдс, выросшая в провинциальном городишке и предпочитавшая жить в провинциальном городишке, презирала провинциализм в людях.

Она не говорила Рейчел о ее отце прежде всего потому, что раскрыть свою связь с ним означало признать, что ей все-таки жаль порывать со своим происхождением.

«И поэтому, – подумала Рейчел, – ты лишила меня отца, а его – дочери». Она просидела около могилы почти час, ожидая, что его голос прозвучит в свисте ветра или шуме деревьев.

Голос действительно прозвучал, но был суров.

Ты хочешь, чтобы тебе объяснили, откуда все идет.

«Да».

Откуда эта боль, эти потери. Откуда землетрясения и голод. Но главное – почему всем наплевать на тебя.

«Хватит».

Рейчел была уверена, что произнесла это вслух.

А хочешь знать почему?

«Нет, прекрати».

А потому.

– Как это «потому»? – спросила она у кладбищенской тишины.

Никак. Просто так.

Рейчел опустила голову. Она не плакала, сидела беззвучно, но очень долго не могла унять дрожь.

Ты проделала долгий путь, чтобы получить ответ. И вот ты его получила. Он прямо перед тобой.

Рейчел подняла голову, открыла глаза и уставилась на него. Полтора фута в высоту, восемнадцать дюймов в ширину.

Гранит и грязь. Больше ничего.

Она ушла с кладбища, когда солнце уже скрывалось за черными силуэтами деревьев. Было около четырех часов, а приехала она в десять утра.

Больше она никогда не слышала его голоса. Ни разу.

В поезде она смотрела в окно, но уже спустился мрак, и все города и селения сливались в сплошную массу огней, чередовавшуюся с темными промежутками.

По большей части она видела в окне лишь свое отражение. Все та же Рейчел. Все так же одна.

И по-прежнему на неправильной стороне зеркала.