Текст книги "Культурные индустрии"

Гарнэм [Garnham, 1990, р. 38–39, 161] выявил несколько способов создания дефицита культурных благ (в которых, как мы видели, как правило, нет недостатка из-за того, что им присущи черты общественных благ). Прежде всего, это вертикальная интеграция. Владение дистрибьюторскими компаниями и каналами сбыта позволяет контролировать график релизов и обеспечивать адекватное наличие товаров. Однако не менее важны:

• реклама, определяющая относительную важность продажи культурных товаров для получения прибыли;

• авторское право, направленное на то, чтобы препятствовать свободному копированию текстов;

• ограниченный доступ к средствам воспроизводства, затрудняющий копирование.

Еще один способ, с помощью которого культурные индустрии могут бороться с высоким уровнем риска, – минимизация опасности провала путем ФОРМАТИРОВАНИЯ своих культурных продуктов [Ryan, 1992][15]15
  Термин «формат» широко распространен в телевизионной индустрии при ссылках на концепцию отдельной программы, таких как «Кто хочет стать миллионером?», «Большой брат» или «Слабое звено». Он часто разрабатывается на исходном рынке, а затем продается в виде идеи (а не самой программы), на которую распространяется авторское право, на зарубежных рынках (см.: [Moran, Keane, 2004]). Район использует этот термин в другом значении, но эту стратегию можно объяснить как попытку распределить высокие постоянные затраты, связанные с разработкой идеи программы, и получить прибыли с относительно низкими переменными затратами.


[Закрыть]. Один из основных способов форматирования – система звезд, связанная с именами знаменитостей среди писателей, исполнителей и т. д. Она предполагает значительные маркетинговые усилия, направленные на то, чтобы выдвинуть автора или исполнителя в качестве новой звезды или поддерживать его имидж. Такого рода форматирование предназначено для привилегированных текстов, которые культурные индустрии надеются сделать хитами. На значимость системы звезд указывает следующая статистика. Из 126 фильмов, заработавших в 1990-е годы в американском прокате более 100 млн долл., в 41 снимался хотя бы один (или несколько) из семи актеров: Том Хэнкс, Джулия Робертс, Робин Уильямс, Джим Кэрри, Том Круз, Арнольд Шварценеггер и Брюс Уиллис (Standard & Poor's Movies and Home Entertainment Industry Survey, 2000, May 11, p. 14).

Другой важнейший метод форматирования – использование жанра, например: «фильм ужасов», «хип-хоп альбом», «литературный роман». Жанровые определения работают как этикетки, что-то вроде названий брендов, сообщая аудитории, какого рода удовольствие она может получить от продукта. Эти термины необязательно должны находить всеобщее понимание, они даже не всегда используются эксплицитно, но важен тот тип культурного продукта, на который указывается и который ассоциируется с определенным употреблением и удовольствиями. Многие культурные продукты, чья реклама и раскрутка ведется прежде всего посредством использования жанра, также несут на себе имена авторов, но, пока автор не станет звездой, жанр имеет первостепенное значение.

Наконец, серийность остается распространенным типом форматирования, особенно там, где авторство и жанр не так значимы. В основном серийность была свойственна книгоизданию – популярная беллетристика, комиксы и т. д. – но она используется и в киноиндустрии и даже в звукозаписи (например, успешно продаваемая компиляция наиболее популярной музыки в Великобритании «Вот это я называю музыкой», выходящая с различной частотой с 1983 года. Последним на момент написания этой книги был альбом «Теперь 63-й»).

Обсуждая выше создателей символов, я заметил, что им предоставляется значительная автономия в процессе производства – фактически, гораздо большая, чем работникам других индустрий. Для этого есть культурные причины – давние представления о том, что творческая автономия желательна с этической точки зрения, берущей свое начало в романтической концепции символической креативности и традиции свободы слова, – но есть еще и экономические и организационные причины. Менеджеры предполагают, что для создания крупных хитов и новых жанров, звезд и серийных брендов требуется оригинальность. «Креативные менеджеры» [Ryan, 1992], такие как редакторы и телевизионные продюсеры, являются посредниками между создателями символов и коммерческими императивами компании. Как правило, они следят за создателями символов с определенной дистанции. Те из создателей символов, которые становятся звездами – чьи имена становятся своего рода брэндом – получают громадные вознаграждения, но большинство творческих работников существуют в обширном поле не до конца используемых и недополучающих ресурсы талантов, находя работу то здесь, то там. Во многих случаях производство действительно ведется под покровительством отдельной, независимой компании. Такие «независимые» – часто связанные с крупными компаниями соглашениями о финансировании, лицензировании и дистрибьюции – в избытке встречаются в культурных индустриях, главным образом, потому что создатели символов и некоторая часть аудитории с подозрением относятся к бюрократическому контролю над креативностью, что опять-таки отражает заложенные в них представления об искусстве. Для того чтобы снизить риски, связанные с управлением креативностью, топ-менеджеры осуществляют гораздо более жесткий контроль над воспроизведением, дистрибьюцией и маркетингом – тем, что я называю циркуляцией – чем над производством, во многих случаях путем вертикальной интеграции.

* * *

Против приведенной выше характеристики особенностей культурных индустрий можно возразить, что некоторые из указанных черт свойственны и другим индустриям. Но такое возражение упускает из виду главное: важна коллективная природа этих особенностей[16]16
  Другие отрасли также были проанализированы с точки зрения их отличительных черт, и у Кейвса [Caves, 2000, р. 1] можно найти полезный обзор некоторых примеров, таких как фармацевтика, которую отличает особенно острая конкурентная борьба за инновации; химическая промышленность, в которой идет борьба за создание новых мощностей; пищевая промышленность, характеризующаяся дифференциацией продукта и подъемом доминирующих брендов.


[Закрыть]. Точно так же, как тот факт, что культурные индустрии связаны с рядом других индустрий и предприятий, не отменяет идею того, что вокруг этого сектора могут быть проведены полезные, хотя и временные и проницаемые, границы, как я уже подчеркивал ранее. Ключевой тезис, однако, следующий: успешно или нет, но компании в сфере культурных индустрий реагируют особыми (хотя и разными) способами на ощущаемые ими трудности в получении прибылей, и эта специфическая динамика играет важную роль в изложении проблемы изменений и преемственности в данной книге.

От автора

В начале этого введения я указал, почему, на мой взгляд, культурные индустрии имеют особое значение: я отмечаю их способность оказывать влияние на людей, те разные способы, которыми они управляют работой создателей символов, и их роль в создании более общих индустриальных, социальных и культурных перемен. Соотнесение фундаментальных задач, которые ставятся в данной книге, с моей личной биографией может помочь их конкретизировать. Это позволит создать контекст для изложения моего подхода к культурным индустриям, которому будут посвящены последующие три главы.

Подростком я испытывал негодование из-за того, что видел ложь и искажения в сообщениях телевидения и ультраконсервативной прессы, что читали мои родители (типичная социальная группа, относящаяся к рабочему/нижнесреднему классу из Северной Англии). «Daily Mail» и «Sunday Express», казалось, постоянно нападали на всех, кто хотел добиться социальной справедливости в Великобритании в конце 1970-х годов – на профсоюзы, феминисток, активистов борьбы с расизмом. Они писали так, как будто бы роль Великобритании в Северной Ирландии состояла в том, чтобы примирять воющие фракции. Даже когда мне было 15, я знал достаточно об истории Ирландии, чтобы не принимать такой взгляд. Эти газеты также очень вяло осуждали крайне правые неонацистские группировки, чьи граффити, направленные против британцев южно-азиатского происхождения, были разбросаны повсюду в городе, в котором я рос. С подросткового возраста мне казалось, что культурные индустрии играют определенную роль в сохранении властных отношений и создании у людей искаженного представления о них.

Мои первые контакты с медиа и популярной культурой были связаны с тем, что я был фаном; я остаюсь им и сегодня. Хотя некоторые медиа, кажется, стали ненавистниками всего, за что я выступаю, вокруг по-прежнему много захватывающих, интересных и забавных произведений популярной культуры. Я до сих пор так считаю, поэтому не могу принять представление о культурных индустриях, которое можно найти в некоторых работах по данной теме: что это чудовищная система для поддержания конформности. В конце 1970-х и в начале 1980-х мне казалось, что панк-музыка воплощает в себе особенно мощную творческую энергию. Внезапно эмоциональный диапазон моей небольшой коллекции музыкальных записей резко расширился: музыка могла быть шокирующей или холодно отстраненной; умной или воинственной; смешной или смертельно серьезной. Панк-музыканты постоянно говорили о музыкальной индустрии и часто утверждали, что ее можно изменить, помочь распространению креативности и сделать так, чтобы больше денег доставалось тем, кто создает музыку.

Мое ощущение важности (и амбивалентности) медиа и популярной культуры подвигло меня выбрать преподавательскую карьеру, где мне повезло встретить множество студентов, готовых разделить со мной этот взгляд. Моя любовь к американской популярной культуре (в особенности к классическому и Новому Голливуду, негритянской музыке и еврейской комедии) и отвращение к роли, которую американское правительство играет в глобальной геополитике, привели меня в пригороды Чикаго писать диссертацию. Преподавание и обучение дали импульс к написанию данной книги, но на нее также повлиял мой опыт последних нескольких лет в изучении и описании культурных индустрий. В академической среде принято считать, что наиболее авторитетные книги неизбежно (в большей или меньшей степени) непонятны студентам. Я много трудился над тем, чтобы сделать эту книгу интересной и полезной для других преподавателей и исследователей, но я также старался сделать ее доступной для студентов, поясняя сложные концепции по мере их появления и стараясь объяснить, почему я думаю, что вопросы, которыми я занимаюсь, важны. Я предполагаю, что у читателя есть некоторый интерес и знания в данной области, но мои предположения не идут слишком далеко.

Часть первая
Аналитический аппарат

I. Подходы к культуре

Какие подходы к культурным индустриям разработали исследователи?

Моя цель состоит в том, чтобы выяснить, какие научные традиции дают наиболее полезный инструментарий для рассмотрения центральных тем данной книги – изучения и оценки паттернов изменения/преемственности в культурных индустриях, начиная с конца 1970-х. Здесь мы постараемся подойти к фундаментальным вопросам, намеченным во втором разделе введения «Почему важны культурные индустрии?». Мы нуждаемся в подходах, которые учитывают потенциальную силу культурных индустрий как производителей текстов, как систем управления и маркетинга креативного труда и как проводника перемен. Я начну с двух аналитических традиций, которые на первый взгляд обещают внести большой вклад в этот анализ, но в действительности дискредитированы из-за недостаточного внимания к силе культурных индустрий.

Экономика культуры – это отдельный раздел экономики, посвященный непосредственно культуре и искусству, тогда как экономика медиа использует экономические концепции для анализа медиа. Обе эти дисциплины занимали относительно маргинальное место внутри экономики в целом, но в последние годы пережили своего рода бум, в особенности экономика медиа (см., например: [Doyle, 2002; Hoskins et al., 2004]). Это частично объясняется глубоким влиянием, которое оказывала на медийную и культурную политику современная экономическая наука (как мы увидим в главе IV).

С тех пор, как в XIX веке экономика получила развитие в своей современной форме, в ней господствовало специфическое представление о ее допущениях и целях, которое стали называть «неоклассическим», чтобы отличать от «классической» экономики XIX века. НЕОКЛАССИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИКА не занимается определением нужд и прав человека и не вмешивается в вопросы социальной справедливости. Вместо этого она сосредоточивает свое внимание на том, чтобы самым эффективным образом удовлетворять человеческие потребности. Хотя ее язык и процедуры иногда могут показаться слишком специальными и неясными, неоклассическая экономика претендует на то, чтобы быть практической социальной наукой, направленной на понимание того, как и при каких условиях лучше всего работают рынки. Она приравнивает благополучие людей к их способности быть максимально удовлетворенными.

Она дает методы для подсчета того, как такая удовлетворенность может быть максимизирована, и методы эти, очевидно, уходят корнями в утилитаризм – философию максимизации счастья (см.: [Mosco, 1995, р. 47–48]). Учитывая нашу озабоченность (как было указано во введении) тем, как продукты культурных индустрий влияют на общественную и повседневную жизнь людей, выведение за скобки вопросов власти и справедливости носит, мягко говоря, ограничивающий характер. Приравнивание человеческого счастья к оптимизации экономической удовлетворенности, в основе которой лежит допущение, унаследованное многими специалистами по культурной и медийной экономике от неоклассической экономики, может дать лишь ограниченную опору при оценке культурных индустрий.

Несмотря на это, было бы серьезной ошибкой считать, что экономические концепции нерелевантны или бесполезны для текущего анализа культурного производства. Ключевой вопрос в данном случае состоит в том, признают ли аналитики своеобразие области культуры, символов и информации в противоположность другим формам деятельности в обществе и в какой степени. Специалисты по медийной и культурной экономике признали особую природу медиа и культуры и включили их в свой анализ[17]17
  Самый показательный пример: [Caves, 2000; 2005], но см. также среди прочего: [Doyle, 2002, р. 11–15; Picard, 2002, р. 9–18].


[Закрыть]. Их работы повлияли на понимание культурных индустрий представителями других, более критических традиций анализа (в особенности, [Miège, 1989; Garnham, 1990] – см. ниже). Изложение отличительных черт культурных индустрий во введении опиралось на эти работы, также в нем использовались экономические концепции, такие как различие частных и общественных благ, отношения между затратами на производство и воспроизводство и создание искусственного дефицита.

Проблема в том, что даже экономисты, учитывающие при анализе особую природу медийных и культурных продуктов, часто не могут признать следствия этих характеристик и ограниченность фундаментальных экономических концепций, на которые опираются их подходы. Здесь нет места для объяснения этих ограничений[18]18
  Наиболее удачная критика приводится в следующих работах, перечисляемых в порядке возрастания технической сложности: [Grant, Wood, 2004, р. 56–61; Gandy, 1992; Garnham, 2000, р. 45–54; Baker, 2002]. Ни один из этих авторов не является экономистом, но все они используют хорошие экономические концепции для критики плохой экономики. Хотя некоторые экономисты признают ограниченность неоклассических моделей рациональных агентов, стремящихся к максимизации полезности, эти нововведения никак не отразились на многих учебниках по медийной и культурной экономике.


[Закрыть]. Ключевой вопрос заключается в том, каким образом экономика в качестве научной дисциплины сыграла кардинальную роль в производстве форм публичной политики. В своих наиболее отталкивающих формах мейнстримная экономика способствовала укреплению НЕОЛИБЕРАЛЬНОГО подхода к культуре, оказавшего большое влияние на историю перемен и преемственности, о которой рассказывает эта книга (см., в частности, главу III).

В основе неолиберального подхода к культуре лежит взятая из неоклассической теории идея о том, что «свободная», нерегулируемая конкуренция ведет к появлению эффективных рынков. Неолиберализм делает еще один шаг и приходит к утверждению, что организация эффективных рынков должна стать целью государственной политики. В некоторых случаях это привело к принижению роли, или маргинализации, специфики медиа и культуры, а также к утверждениям, что экономические модели могут использоваться для анализа культурных благ (таких как телевидение, книги, газеты) точно так же, как для анализа других благ. Как выразился известный специалист по экономике медиа Рональд Коуз [Coase, 1974, р. 389], нет «фундаментального различия» между «рынками товаров и рынками идей». Возможно, наибольшую известность получили взгляды Марка Фоулера (который в 1981 году был назначен ультраконсервативным президентом Рональдом Рейганом главой Федерального агентства по связи – FCC), считавшего, что телевизор – это «еще один электроприбор <…> что-то вроде тостера с картинками» (цитируется, например, в: [Baker, 2002, р. 3]), подразумевая, что нет никаких различий между тостером и телевизором, оба они являются экономическими благами, которые продаются и покупаются. Однако, даже исследования, признающие специфику медиа и культуры, и некоторую ограниченность традиционных форм экономического анализа, преуменьшают серьезность проблем культурных рынков. Примером этого, на мой взгляд, может служить книга Ричарда Кейвса [Caves, 2000; 2005]. Другим примером является то, как экономическая концепция «провала рынка» использовалась для оправдания государственного вмешательства в рынки широкого эфирного вещания, при этом неэкономические цели, такие как участие в демократических гражданских процедурах, низводились до второстепенных, остаточных особенностей рыночных систем (в: [Hardy, 2004а] можно найти критику такого использования концепции «провала рынка»).

Экономические концепции, таким образом, становятся призмой, через которую можно рассматривать культуру и культурные индустрии, но, принимая во внимание природу экономики как научной дисциплины и формы политического вмешательства, пользоваться ею следует с осторожностью.

Начиная с 1930-х годов ученые занялись исследованиями средств массовой информации при помощи социологических методов. К 1950-м в США сложилась устойчивая традиция исследования коммуникации. Это направление процветает и по сей день и распространилось в Европе и в других частях мира. Многие годы эти исследования были посвящены «воздействию» медийных посланий на аудиторию с ярко выраженной тенденцией рассматривать это воздействие как ограниченное и трудно доказуемое [Lowery, DeFleur, 1995]. Эта традиция испытала на себе сильное влияние бихевиоризма с его установкой на то, что об обществе нужно судить по внешнему поведению индивидов вместо того, чтобы пытаться понять ментальные процессы и события (как это делалось в психологии и философии) или же вопросы власти и статуса (как в социологии). Более того, анализ потребления медийных посланий был полностью отрезан от любого рассмотрения культурного производства и организации.

Однако более поздние работы по либерально-плюралистической коммуникации демонстрируют гораздо большую озабоченность вопросами власти и социальной справедливости в отношении культурного производства, стоящими в центре данной книги. Ряд исследований рассматривает, как действие медиа трансформировало политическую коммуникацию. В них делается серьезный акцент на опасностях, которым подвергается общество, где демократические процессы все чаще идут через эфирное вещание и печатную прессу. Джей Бламлер и Майкл Гуревич [Blumler, Gurevitch, 1995], например, убедительно писали о «кризисе гражданской коммуникации» и трудностях в поддержании демократического участия граждан в обществе, где большинство из них получает знания о политике через телевидение. Другие авторы, принадлежащие к этой традиции, пытались разработать нормативные модели для оценки, насколько хорошо (или плохо) средства массовой информации выполняют функции по укреплению демократии, например, Маккуэйл [McQuail, 1992]. Работа исследовательской группы Euromedia (например: [Euromedia Research Group, 1997; McQuail, Siune, 1998]) и отдельных ее членов (таких как плодовитый Джереми Танстолл) дала важную информацию об изменениях в культурной политике и организации культурных индустрий. Через все направления этой традиции в исследованиях коммуникации и социологии проходит озабоченность с точки зрения политики либерального плюрализма тем, как культурные индустрии влияют на демократические процессы и общественную жизнь.

Несмотря на все ее сильные стороны, традиция либерально-плюралистических исследований коммуникации имеет серьезные ограничения. Во-первых, и это самое главное, она не в состоянии объяснить, как культурные индустрии связаны с общими экономическими, политическими и социокультурными процессами. Это является следствием проблем либерального плюрализма как формы политики. Значение структурных форм неравенства и власти преуменьшается ради скрытого оптимистического представления об обществе как о ровной игровой площадке, на которой различные группы борются за свои интересы (см. полезную критику этой формы политической жизни в: [Marsh, 2002]).

Во-вторых, либерально-плюралистические исследования коммуникации склонны рассматривать отношения между культурой и обществом, прежде всего, в категориях формальной демократической процедуры. Для большинства аналитиков, работающих в этой традиции, важнее всего информация – идея о том, что граждане должны быть обеспечены соответствующими инструментами для принятия рациональных решений, касающихся функционирования демократических институтов. Информация о гражданских вопросах и демократических процедурах действительно важна, но мы живем в обществе с переизбытком развлечений. Недостаточно просто отбросить развлечения как то, что отвлекает от «реальной» политики. Нам нужно заново продумать, как массированное присутствие развлечений в повседневной жизни людей меняет наши представления не только о том, как работает демократия, но и о других аспектах человеческой жизни, включая нас самих как существ, наделенных чувствами и эмоциями и стремящихся к удовольствиям. Далее в этой главе я покажу, что некоторые направления теории культуры и медиа, в частности исследования культуры, могут дать правильные ориентиры для осмысления этих вопросов. Но либерально-плюралистические исследования коммуникации в целом оказались враждебны к такого рода инновациям в мысли.