Текст книги "Культурные индустрии"

На другой стороне интеллектуального и политического водораздела по отношению к только что обсуждавшимся методам находятся исследования культуры. Это неоднородная и фрагментированная область исследований, но в ее центре лежит попытка изучения и переосмысления культуры с учетом ее отношений с социальной властью. Многие из представителей вышеназванных подходов с характерной враждебностью отнеслись к этой междисциплинарной области. В свою очередь, многие исследования культуры содержат крайне негативные высказывания о вышеуказанных подходах, включая политическую экономию и радикальную социологию медиа. Однако исследования культуры в своих лучших проявлениях могут многое дать для углубления нашего понимания смысла и культурных ценностей и заполнить пробелы, возникшие из-за недостатков осмысления культурных индустрий. Каковы были основные достижения исследований культуры в этом отношении?

Во-первых, исследования культуры утверждают, что нужно серьезно относиться к обычным, повседневным культурным нуждам. Это означает, что необходимо поставить под сомнение иерархические способы понимания культуры, которые можно встретить в публичных дебатах и в более традиционных гуманитарных дисциплинах и социальных науках. Исследования культуры сопротивляются сосредоточению внимания на общепризнанных текстах, относящихся к «высокой культуре», но вовсе необязательно занимаются некритическим «прославлением» популярной культуры[26]26
  Хотя внутри этой дисциплины, конечно, есть авторы, склонные временами впадать в подобный «некритичный культурный популизм» [McGuigan, 1992].


[Закрыть]. Исследователи, принадлежащие к этому направлению, настаивают на том, что мы должны рассматривать разные элементы культуры в их отношениях друг с другом вместо того, чтобы заранее решать, какие элементы следует анализировать, а какие нет. Эта более широкая концепция культуры также имеет международный аспект. Когда в 1980-е и 1990-е годы исследования культуры вышли на международную арену, авторы, родившиеся за пределами Европы и Америки, включая интеллектуалов из диаспор, таких как Эдвард Саид [Said, 1994] и Гайятри Спивак [Spivak, 1988], создали пространство для осмысления культуры, учитывающее наследие колониализма. Благодаря этому лучшие подходы в рамках исследований культуры могут считаться значительным шагом вперед по сравнению с пренебрежительным отношением к популярной и незападной культуре, которое можно встретить в политической экономии и либерально-плюралистических исследованиях коммуникации. В лучших исследованиях культуры было достигнуто глубокое, серьезное рассмотрение гораздо более широкого диапазона культурного опыта, чем тот, что признавался ранними традициями изучения культуры. Этот демократический импульс присутствует и в других антропологических и социологических подходах (например, в эмпирической социологии культуры), но исследования культуры в более полном объеме рассматривают вопросы власти символов.

Во-вторых, исследования культуры значительно усовершенствовали наши представления о том, что называется сложным термином «культура». В частности, были подвергнуты серьезной критике эссенциалистские представления о культуре отдельного места и (или) народа как о «единой, общей культуре» [Hall, 1994, р. 323], как о связной, застывшей вещи, а не сложном пространстве, в котором сочетаются и вступают в конфликт множество разных вещей. И снова работы авторов, живущих за пределами евро-американской метрополии, и мигрантов из бывших колоний сыграли большую роль в развитии такого понимания. Вызов, брошенный этими авторами традиционному представлению о культуре, имеет важные следствия для тех проблем, о которых мы пишем далее. Благодаря обогащенному пониманию концепции культуры, исследования культуры значительно продвинулись вперед в осмыслении политики текстов. Авторов, работающих в традиции политической экономии, и их союзников из исследований медиа и радикальной медийной социологии очень волновал вопрос, чьим интересам могут служить тексты, производимые культурными индустриями. Исследования культуры, однако, распространили эту концепцию далеко за пределы экономики и политики, включив сюда сильные политические переживания, связанные с вопросами признания и идентичности. Они показали, как некоторые, внешне невинные, тексты служат (дальнейшему) исключению и маргинализации относительно слабых.

В-третьих, исследования культуры подняли жизненно важный политический вопрос о том, «кто говорит?», кто наделен полномочиями высказываться о культуре. Интересно, что эти вопросы одинаково актуальны как для тех, кто стремится критиковать капитализм, патриархальный порядок, гетеросексизм, превосходство белой расы, империализм и т. д., так и для тех, кто защищает все эти структуры. Через все лучшие работы в рамках исследований культуры красной нитью проходит изучение авторитета в культуре. Например, работающие в этих рамках антропологи тщательно изучили внешнюю объективность традиционного этнографа, наблюдающего за культурой туземных, «примитивных» народов с относительно привилегированной позиции [Clifford, 1988]. В некоторых аспектах этот процесс соотносится с проблематизацией позитивизма и объективизма «интерпретативным поворотом» в социальных науках последних 30 лет. В своих худших проявлениях это направление демонстрирует наивный конструктивизм и подозрительное отношение к праву любого человека каким-либо образом высказываться о более бесправной, чем он, социальной группе. Благодаря новым дисциплинам, таким как исследования негритянской культуры, квир-теория и исследования женщин, в исследованиях культуры появились новые голоса и были поставлены важные вопросы о политике высказывания о культурных практиках других людей с позиции конкретного субъекта (скажем, с позиции белого мужчины, получившего образование в частной школе).

В-четвертых, исследования культуры вывели на первый план проблемы текстуальности, субъективности, идентичности, дискурса и удовольствия применительно к культуре. Они внесли огромный вклад в наше понимание того, как суждения о культурной ценности могут соотноситься с политикой социальной идентичности, в частности класса, гендера, этнической принадлежности и сексуальности. В данном случае недостаточно сказать, что вкус – продукт социальной принадлежности и воспитания (подход, которого придерживалась эмпирическая социология). Скорее исследования культуры изучают то, какими сложными способами системы культурных ценностей подключены к культурной власти. Чьи голоса слышны внутри культуры, а чьи маргинализированы? Какие (и чьи) формы удовольствия санкционированы, а какие (чьи) считаются легкомысленными, банальными или даже опасными? Это вопросы касаются дискурса – того, как смыслы и тексты циркулируют в обществе. Они также касаются субъективности и идентичности и зачастую иррациональных и бессознательных процессов, благодаря которым мы становимся теми, кто мы есть. Эти вопросы – которые обходят стороной многие из подходов культурных индустрий, обсуждавшихся выше, – очень активно изучались исследователями культуры, указавшими на то, что формы культуры, к которым существует наиболее пренебрежительное и оскорбительное отношение, по-прежнему потребляются относительно бесправными социальными группами. Феминистские работы, посвященные таким формам, как мыльные оперы [Geraghty, 1991] и женские журналы [Hermes, 1995], сыграли исключительно важную роль в этом отношении.

Итак, исследования культуры предлагают потенциально ценные инструменты для анализа культурных индустрий. Подходы исследований культуры сравнительно редко применялись к культурным индустриям и даже к культурному производству (см. обсуждение концепции «культурной экономики» во вставке 1.1). Есть серьезные исключения, и одна из наметившихся тенденций – подчеркивание взаимосвязи культурных индустрий и более широких течений культуры внутри общества. Кит Негус [Negus, 1999], например, пишет, что «индустрия производит культуру», но что «культура тоже производит индустрию» [р. 14]. Или, если процитировать слова Саймона Фрита [Frith, 2000, р. 27]:

Популярная музыка не является эффектом музыкальной индустрии; скорее музыкальная индустрия – один из аспектов популярной музыкальной культуры <…> Музыкальная индустрия не может рассматриваться как нечто, существующее отдельно от социологии повседневной жизни – ее деятельность культурно детерминирована.

Таким образом, подход с позиций исследований культуры может включать в себя изучение того, как преобладающие паттерны культурного поведения отражаются на самих культурных индустриях. Здесь есть некоторое пересечение с социологией культурного труда, обсуждавшейся ранее, например, как она представлена у Говарда Бекера, но делается больший, чем в социологии культуры, акцент на вопросы власти и неравенства, включая этническую принадлежность и пол. Кроме того, такие методы исследований культуры дополняют подход культурных индустрий, заставляя нас внимательнее относиться к тому, как культурные запросы людей формируют условия, в которых культурные индустрии вынуждены вести дела – например, как способность музыки опосредовать отношения между публичной и частной сторонами личности человека повлияла на то, в какой форме музыкальный бизнес предлагает нам товары, которыми мы можем владеть точно так же, как любыми другими. Подходы исследований культуры к производству могут сглаживать вопрос о том, как, в свою очередь, культурные индустрии влияют на способность музыки осуществлять посредничество между частным и публичным, но поднимают интересные и важные проблемы, которые могут послужить дополнением к вопросам, поставленным другими подходами.

ВСТАВКА I.1. КУЛЬТУРНАЯ ЭКОНОМИКА

Любопытный взгляд на экономическую жизнь, известный как «культурная экономика» [Amin, Thrift, 2004; Gay du, Pryke, 2002] иногда понимают как анализ культурных индустрий, но на самом деле у большинства исследователей, использующих данный термин, далеко идущие амбиции. Их цель заключается в том, чтобы применить достижения постструктуралистских исследований культуры к производству и экономической жизни в целом. Культурная экономика в этом значении рассматривает область экономической практики – в ее самых разнообразных формах, таких как рынки и экономика и организационные отношения – как сферу, форматируемую и определяемую экономическими дискурсами [Gay du, Pryke, 2002, р. 2], и делает это отправной точкой для анализа, а не дополнением к существующему экономическому и политэкономическому анализу. Это, конечно, не мешает анализу культурных индустрий, и под этим знаменем был опубликован ряд работ, но пока, на момент написания данной книги, их недостаточно для того, чтобы образовать отдельный отличительный подход к культурным индустриям (противопоставленный подходу к производству или экономике в целом). Однако культурная экономика задается вопросом, на чем должна базироваться критика изменений в культурных индустриях. Этот подход заставляет нас усомниться в простых дихотомиях, при помощи которых некоторые политэкономисты и социологи культуры описывают различие между сферой культуры и все больше вторгающейся в нее экономики. Однако деконструкция таких бинарных оппозиций выносит за скобки многие важные политические и этические вопросы, касающиеся отношений между культурой и коммерцией. Например, существуют ли последствия, потенциально вредные для коммодификации? Все общества защищают некоторые аспекты своего мира – природу, личность или культуру – от коммодификации. Какие аспекты культуры современные общества могут оградить от обмена и частной собственности и на каких основаниях? (Эти вопросы, например, рассматриваются в работе Джона Фроу [Frow, 1997], который и сам работает в рамках исследований культуры. Я вернусь к этому вопросу применительно к культурному производству в главе II.)

И последнее замечание касательно исследований культуры. Некоторые важные работы в рамках исследований культуры были посвящены взаимодействию телезрителей с телевидением. В действительности, хотя в 1980 – начале 1990-х годов по этому поводу было сделано множество культурных комментариев, работ на эту тему не так уж и много (некоторые из наиболее обсуждаемых: [Ang, 1985] и [Morley, 1986]). За последние годы появилось несколько крупных исследований в этой области ([Gillespie, 1995] и [Mankekar, 1999] – два из них). Вместо этого исследования культуры склонялись в сторону теоретических работ о концепциях культуры и вопросах культурной идентичности. Хотя среди этих исследований есть множество очень полезных работ, ирония заключается в том, что в исследованиях культуры был скорее недостаток, чем избыток эмпирических исследований потребления и рецепции.

С точки зрения обсуждавшихся выше, а также многих других аспектов, исследования культуры внесли огромный вклад в наше понимание культуры и власти. Учитывая их интерес к проблематизации существующих властных отношений, следовало бы ожидать энергичного отпора со стороны консерваторов, считающих вопросы социальной справедливости беспроблемными или неизменными. Но на исследования культуры нападали и их либеральные и радикальные союзники. Самые мощные нападки часто исходят от сторонников левых в политической экономии и радикальной социологии медиа, которые часто обвиняют исследования культуры в тайном сговоре с консерватизмом (например: [Gitlin, 1998; Miller, Philo, 2000] и др.). Однако исследования культуры смогли дать отпор, и потенциальные союзники слева стали их главной мишенью.

Возможно, из-за этих стычек между коллегами-радикалами с их разными интерпретациями того, как рассматривать социальное неравенство и бороться с ним, возникла идея, что сфера изучения медиа и популярной культуры поровну поделена между двумя лагерями – политической экономией и исследованиями культуры. Эта идея воспроизводится не только в издаваемых книгах и статьях, ее ежедневно цитируют в учебных аудиториях, барах конференц-залов и т. д., выглядит это примерно так: «политическая экономия занимается X, исследования культуры занимаются Y». Но даже когда некоторые авторы заявляют, что хотят выйти за рамки этого разделения, позднее они переходят к атакам с позиций четкой идентификации с одним из лагерей на карикатурную версию другого лагеря, тем самым способствуя сохранению мифа (см. например: [Grossberg, 1995]).

Но противопоставление политической экономии и исследований культуры не позволяет дать точной и полезной характеристики подходов к медиа и к популярной культуре. Оно сводит целый ряд разногласий и конфликтов между разными подходами, описанными выше в данной главе, всего лишь к двум игрокам. Таким образом, вопрос не в конфликте исследований культуры и политической экономии – как будто данная сфера четко поделена между этими двумя подходами. И не в противопоставлении исследований культуры, которые изображают настолько карикатурно, насколько это позволяет фантазия автора, всем остальным. Истинная цель заключается в том, чтобы понять конфликты между целым рядом различных подходов к культуре. А в данном контексте ключевая проблема – соединить лучшие аспекты вышеописанных подходов, для того чтобы дать плодотворное объяснение изменениям и преемственности в культурных индустриях. В данном разделе я изложу мой взгляд на самые важные противоречия между соответствующими подходами.

Политическая экономия часто используется в качестве условного обозначения «исследований производства», при этом игнорируется существенное различие между подходами к производству культурной и медийной экономик, социологии медиа, эмпирической социологии культуры и т. д., и обходится стороной важность потребления, учитываемая лучшими политэкономическими подходами. Точно так же исследования культуры, зачастую в карикатурном виде, представляются так, будто они почти полностью состоят из эмпирических исследований аудиторий, хотя гораздо чаще такой анализ проводился в рамках либерально-плюралистических исследований коммуникации.

Сам факт того, что в этой книге я сосредоточил свое внимание на культурных индустриях – по причинам, описанным во введении – указывает на то, что здесь я буду опираться, главным образом, на подходы, ориентированные на понимание динамики культурного производства и культурной политики, т. е. на политэкономические подходы, некоторые работы, относящиеся к культурной экономике, радикальную социологию медиа и эмпирическую социологию культуры.

Решение поставить в центр книги производство и политику – это вопрос расстановки приоритетов в текущем контексте, но мы все-таки должны рассматривать их в связи с другими ключевыми процессами, такими как культурное потребление, идентичность и смысл текстов. Как я утверждал выше, исследования культуры вносят важный вклад в более полное понимание смысла текстов и культурной ценности, равно как и ряд других подходов, но по-прежнему сохраняются реальные трудности синтеза анализа индустрий, организаций и текстов.

Сторонники других подходов часто обвиняют исследования культуры в излишней озабоченности вопросами смысла текстов. В действительности, хотя исследования культуры внесли вклад в развитие теорий о том, как смысл и идентичность соотносятся с вопросами социальной власти, в своих наиболее развитых формах они сравнительно мало интересовались вопросами интерпретации и оценки текстов. Для анализа текстов может пригодиться целый ряд подходов, ориентированных в первую очередь на изучение текстов (обзор некоторых из основных методов анализа медийных текстов можно найти в: [Gillespie, Toynbee, 2006]). В такого рода исследованиях основное внимание уделяется не столько раскрытию сложного смысла, который великий художник смог выразить в своем произведении, как в более традиционных гуманитарных исследованиях, сколько непреднамеренной сложности культурных текстов. Ценным источником может также стать хорошая критика (см., например: [Lane, 2003] или [Reynolds, 2005]).

Между тем политическая экономия, радикальная социология медиа и либерально-плюралистические исследования коммуникации гораздо больше интересовались информационными текстами, такими как новостные программы, и тем, насколько культурные индустрии обеспечивают граждан информационными ресурсами, необходимыми для борьбы с несправедливостью и злоупотреблениями властью. Эти подходы отдавали очевидное предпочтение информационному содержанию перед формой и склонны были ставить когнитивные и рациональные способы мысли выше эстетических, эмоциональных и аффективных (см. похожий аргумент в: [McGuigan, 1998]). Если судить в целом, эти подходы, несмотря на все их сильные стороны, можно справедливо обвинить в том, что они рассматривают развлечения всего лишь как отвлечение от процесса, который они считают наиболее желательной целью массовой информации, а именно привлечения неравнодушных, рациональных, активных граждан. Лучшие формы текстуального анализа и культурных исследований позволяют скорректировать этот уклон.

Миф о противостоянии политической экономии и исследований культуры излишне нагнетает конфликт между двумя группами подходов и преуменьшает их отличия от других. Некоторые варианты политической экономии и исследований культуры с точки зрения своей озабоченности закреплением своего понимания в теории культурной власти имеют друг с другом больше общего, чем с более эмпирически ориентированными исследованиями (эмпирическая социология культуры, либерально-плюралистические исследования коммуникации). Тем не менее между политической экономией и исследованиями культуры существуют серьезные теоретические и эпистемологические разногласия. Грубо говоря, представители политической экономии в вопросах эпистемологии тяготеют к реализму – к «допущению, что существует материальный мир, внешний по отношению к нашим когнитивным процессам, обладающий специфическими свойствами, в конечном счете доступными для нашего понимания» [Garnham, 1990, р. 3]. Этот взгляд напрямую связан с идеей, что мы можем достичь объективного познания этой независимой реальности. Исследования культуры идут по гораздо более конструктивистским и субъективистским путям, иной раз в целях достижения большей объективности признавая воздействие наблюдателя на объект наблюдения (см.: [Couldry, 2000b, р. 12–14] о феминистской эпистемологии), тогда как в других случаях существует радикальный скептицизм в отношении претензий на истину. Это особенно характерно для постструктуралистских и постмодернистских подходов. Повторимся, что речь идет не о противопоставлении исследований культуры и политической экономии. Радикально конструктивистское, постмодернистское крыло исследований культуры расходится со всеми подходами к культурным индустриям, упомянутыми в первых двух разделах этой главы, не только с политической экономией. Позитивизм исследований коммуникации и социологии культуры так же далек от критико-реалистической позиции политической экономии, как и постмодернизм от исследований культуры.