Текст книги "Self Study. Заметки о шизоидном состоянии"

46. Быть плохим, не контролировать внутреннего зверя, сопротивляться процессу социализации: в конечном счете, по мнению Гантрипа, эти рационализации конфликтов сексуального или агрессивного характера являются, по сути, «средством против ухода, регрессии и деперсонализации». Мы используем их, потому что не можем столкнуться лицом к лицу с ужасом осознания «того, насколько малыми, слабыми, отрезанными, нереальными» мы в конечном счете являемся. Человеческие существа уязвимы задолго до того, как способны уязвить. Эрос и Танатос всасываются обратно в темную пустоту первобытного Хаоса, из которого вышли. Отсюда самая элементарная проблема, которую можно себе представить, – это шизоидная позиция «ощущения себя „пустым местом“ – ощущения, никогда не перерастающего в адекватное чувство реальной самости». Способность по-настоящему признать свою фундаментальную слабость призвана не только сместить центр тяжести в психоаналитической теории, но и привести к «радикальной переоценке всех философских, моральных, просветительных и религиозных взглядов на человеческую природу». Это не означает, что ни один мыслитель не видел в слабости жизни саму основу мира. Паскаль, например, утверждает, что нет ничего более достоверного, чем факт, что люди были, есть и будут слабыми: «Что меня изумляет больше всего – это то, что никто не изумляется собственной слабости».

47. Что, если бы Фрейд решил использовать еврейский миф о странствующем отце, готовом безропотно принести в жертву собственного сына, вместо греческого мифа о сыне, неосознанно убивающем своего суверенного отца? И что, если бы Фрейд при этом сконцентрировал свое аналитическое внимание на дезориентирующем чувстве Исаака, что его оставили, а не на непоколебимой вере Авраама? Это привело бы большее число людей к осознанию того, что подавление агрессии – ничто по сравнению с подавлением любви. Это поспособствовало бы более четкому смещению фокуса с нарциссов, инвестирующих либидинальную энергию в свое непомерно раздутое эго, на шизоидов, которые не могут не притеснять свои хрупкие самости. Кроме того, это привело бы к лучшему пониманию того презрения и пренебрежения, которое многие проявляют к собственной потребности зависеть от других людей и которое Гантрип связывает с повсеместными «страхом и ненавистью к слабости, вкрапленными в наши культурные отношения». Моя личная слепота ко всему этому позволила мне провести первую половину своей защищенной жизни в сельском муниципалитете Израиля под названием Мисгав, что означает крепость, убежище или пристанище, а следующие два десятилетия на острове Манхэттен спокойно протекали на фоне моей убежденности в собственных силах взять под контроль всю свою жизнь. Но тут зародилась идея создания этой тетради.

Отменить себя

48. Прошлый год был трудным: впервые в жизни мы с Неттой перенесли операции – сначала по удалению ткани из ее правой груди, затем по устранению разрыва в моем правом плече. Всё прошло успешно, и мы полностью восстановились. Но что-то во мне смягчилось. То, что я изо всех сил старался удержать Нетту, когда земля уходила у нее из-под ног, а затем полагался на ее сочувствие и заботу, когда я был ослаблен, превратило эти внезапные удары в простые уроки созависимости. Столкнувшись со своей физической и эмоциональной уязвимостью в опиумной дымке бессонного выздоровления, я одновременно регрессировал к юноше и прогрессировал к старику. Я стал думать о себе не столько как об агенте, действующем в мире, сколько как о пациенте, подвергающемся воздействию. К счастью для меня, страдания от рук другого человека или внешней силы – это наименьшее из того, что меня беспокоит. Моя борьба, если уж на то пошло, всегда была внутренней, хоть я и не признавал этого до сих пор. Фэйрберн и Гантрип называют бессознательную силу, подавляющую более слабый элемент психики, «внутренним саботажником» или «антилибидинальным эго», которое проснулось однажды прошлым летом в сельской местности штата Мэн, когда я неожиданно поскользнулся, поднимаясь к водопаду, и вывихнул плечо.

49. Возмущение, блокирование, надругательство или откровенное издевательство над покинутым ядром души – этот садомазохистский тупик не ограничивается микроуровнем внутренних механизмов индивида. Можно представить себе ту же коварную динамику на макроуровне: в обращении против уязвимых истоков нашего вида. Был ли доисторический homo sapiens и правда благородным и могущественным, или же обычно он был попросту напуган, учитывая его неустойчивое положение ближе к вершине пищевой цепи? Я думаю, что общество не ослабляет наши сильные природные инстинкты, как сказал бы Ницше, а просто скрывает, насколько мы всё еще уязвимы. Дикое животное скорее беспомощно, чем бесстрашно. Отсюда моя гипотеза: расистская ненависть направлена на того, кто олицетворяет эту первобытную опасность, проистекающую из коллективного детства человеческой расы, которое западное воображение обычно проецирует на африканскую саванну или Ближний Восток (колыбель цивилизации). Тела тех, кто, согласно суеверным и неверным представлениям, привязан к этим мифологическим регионам голой жизни, – цветных, черных, семитов – подвергаются насилию или исключению в символической церемонии, очищающей не от греха, а от присущей человеческой расе слабости, которую ни слепота расизма, ни прогресс цивилизации никогда не смогут устранить.

50. Однажды ребенок указал на Фанона и сказал: «Мама, смотри: негр! Мне страшно!» По Фанону, ребенок испугался его, но мог ли он испугаться за него? Является ли черное тело фобогенным, поскольку вызывает страх, что оно причинит мне вред или что я, будучи белым, причиню вред ему? Гляди, он как я – маленький ребенок, которому всегда нужна мамочка. В конечном счете все мы плаксы. Хулиганы, издевающиеся над детьми в школе, – не исключение, а правило, демонстрируемое на каждой перемене: их внешняя воля к силе представляет собой прикрытие для еще более сильной внутренней воли к слабости. Это не триумф самости, а печальный признак ее неминуемого краха. Хоть я и не был физически жестоким подростком, своими словами я усложнял жизнь одноклассников, в которых чуял слабость, и даже жизнь Нетты. Но с тех пор, как мы стали встречаться, и по мере того, как шизоидная сила постепенно овладевала моим психическим аппаратом, популярный паренек с острым языком превратился в унылого взрослого, строчащего в тетради. Новые отношения завязывались редко, и оставшаяся уверенность в себе скрывала тот ироничный факт, что во всех кругах, где я состоял со школы, мой социальный статус был сопоставим со статусом друзей детства, которых я когда-то подавлял. Большое дерево вроде бы никому не вредит, а зрелый шизоид, засевший глубоко в своей изолированной норе, стремится быть похожим на дерево.

51. Ни один шизоид, достойный этого имени, не может естественным образом возглавить движение или взять на себя руководство учреждением. В целом шизоиды привиты от вируса суверена. Но являются ли эти антисоциальные тенденции ненормальными, если учесть, что человек представляет собой политическое животное, по крайней мере согласно Аристотелю? Может ли шизоидная политика быть чем-то бóльшим, нежели оксюморон? Арендт утверждает, что тоталитаризм стал возможен благодаря тому, что «одиночество, когда-то бывшее лишь пограничным опытом сравнительно немногих людей, обычно в маргинальных социальных обстоятельствах, таких как старость, стало повседневным опытом всё возрастающих в числе масс в нашем веке». Семьдесят лет спустя ее мысль верна как никогда. Вместо того чтобы собираться вместе для общения в публичной сфере, мы всё больше отдаляемся друг от друга. Создается впечатление, что по миру бродит шизоидный призрак. Я, конечно, не в том положении, чтобы критиковать современное отчуждение атомизированных граждан, перечислять опасности изоляции и призывать к восстановлению общественной солидарности. Точка невозврата давно пройдена, нравится нам это или нет. Утрата надежды на значимые отношения и взаимное признание – это не только конец традиционной политики, но и начало новой мысли, в которой может быть заключена надежда совсем иного рода, отчасти навеянная старой практикой монашеской жизни.

52. То, что я имею в виду, прекрасно иллюстрирует история о святом Франциске, который задался вопросом: что такое совершенная радость? Даже если бы в его орден вступали парижские магистры богословия, а также архиепископы и короли из-за Альп, рассуждал он, это всё равно не было бы истинной радостью. Даже если бы его монахи обратили неверующих, а ему самому была дарована сила исцелять немощных и творить чудеса, он знал, что во всем этом истинной радости нет. Так что же такое истинная радость? Морозной зимней ночью Франциск вернулся из Перуджи в грязной одежде и с кровоточащими голенями, израненными сосульками, которые свисали с краев его туники. После того как он несколько раз постучал в ворота своего монастыря, к нему подошел стражник и спросил, как его зовут, а он просто ответил: Франциск. «Иди отсюда, – сказал недоверчивый стражник, – не время шататься, не пущу». Франциск снова обратился к нему, но стражник оставался непреклонным: «Ты простофиля и идиот; ты нам не ровня». Наконец, Франциск попросил дать ему хотя бы временный приют от холода, но стражник, так его и не узнавший, ответил, что лучше пускай обратится в ближайший приют. Только терпеливо и без смущения выдержав всё это, Франциск наконец-то нашел «совершенную радость, истинную праведность и спасение души».

53. Этот францисканский рассказ о радости непризнания, напоминающий Перед законом Кафки, можно модернизировать и переформулировать в довольно тревожную мольбу: Пусть мне откажут во въезде в собственную страну, дом или офис. Пусть мне закроют доступ к телефону, электронной почте или социальным сетям. Пусть меня отменят. Для многих это именно то, из чего созданы кошмары. Для шизоидов, особенно для тех, кто сохраняет хотя бы толику привилегий, это тайное благословение. Они понимают, что сегодня по-настоящему радикальная и безупречная политическая позиция заключается не в борьбе за включение других, а в исключении себя. Где обладаешь властью, там следует молчать, предоставив слово другим. Слушать – пожалуй, единственный честный вариант для меня, белого мужчины и профессора. Всё остальное было бы просто символическим жестом, к чему обычно и сводится «инклюзивность» в колледже свободных искусств, где я работаю. Самоисключение или самоизгнание – личная ответственность, использующая в качестве мантры фразу из Песни о себе Уитмана: «Я не читаю вам лекций, я не подаю вам мелочи, когда я даю, я даю себя». Культура отмены эффективна применительно к людям со связями, преуспевающим в публичной сфере; для исследователя-шизоида она безвредна. Лишить обособленных и замкнутых слова – значит исполнить их желание.

54. Ли: «Мой отказ определяться по чужой воле – мое первое и последнее политическое заявление». Я не свожу термин «шизоид» ни к расстройству личности, ни к инвалидности, ни к сущности. Я использую его как теоретический маркер, который определяет широко распространенный образ жизни, пересекающийся со стандартным набором социальных идентичностей. Ни психология, ни психиатрия не могут претендовать на охват этого повсеместного опыта. Подъем шизоидного сознания и развитие шизоидной критики дали бы голос странному коллективу молчаливых участников, опирающемуся на болотистую почву онтологической неуверенности человечества. Альтернативной, более твердой почвы, на которой можно было бы выстроить структуру, соответствующую нашему нынешнему существованию, нет, а болото осушить невозможно. Пытаться устранить неопределенность, окружающую само наше бытие, – дело весьма безнадежное, хотя всякая последовательная попытка встретиться с ней лицом к лицу (вроде онтологии Хайдеггера) лично у меня не может не вызывать уважения. Конечно, Фэйрберн и Гантрип сумели описать путь шизоида по этой хрупкой жизни. Однако для того, чтобы вообразить грядущую шизоидную политику, недостаточно приспособить наработки Агамбена для своих целей. Надо также оценить антисоциальный поворот в квир– и блэк-исследованиях, которые бдительно следят за оптимистическими коммунитарными жестами признания и исправления, примирения и искупления.

55. Политическая мысль Агамбена, равно как и художественная литература Кафки, не интересуется тем, как закон применяется в жизни. Главный вопрос заключается в том, как закон отказывается от жизни. Но, как научил Агамбена Нанси, «отказаться может лишь любовь». Он уточняет: «именно через возможность отказа человек познает (перевернутую или утраченную) возможность любви». Изгнание – это не равнодушие, совсем наоборот. Несмотря на то что наше политическое пространство претендует на роль великодушной удерживающей среды, как сказал бы Винникотт, Агамбен не без оснований подозревает, что любые отношения таят в себе потенциальный отказ и угрозу исключения. Эта точка зрения заставляет его выплеснуть ребенка вместе с водой, поскольку он представляет себе новую политику, «освобожденную от всякой фигуры отношения». Однако есть одно показательное исключение. Следуя за Фуко, он отвергает идею субъекта как автора или суверена, соотносящегося с внешним объектом. На самом деле нет никакого субъекта, а есть лишь субъективация – процесс преобразования самого себя через отношение к себе. Поэтому субъект есть не что иное, как это отношение. Агамбеновская политика строится не на отношении к закону или норме, а на отношении «я» к самому себе. Но как быть с отношением к другим? И как быть с шизоидной самостью, которая предпочитает от себя отказаться?

56. Политическая жизнь, которая вращается вокруг борьбы за признание частных лиц или социальных идентичностей, является не чем иным, как продолжением войны другими средствами. Игра остается прежней, пусть и с несколько иными игроками, движимыми надеждой на то, что в конечном счете изменятся и правила. А пока разнообразные тела, занимающие весьма ограниченное число мест в той же системе, достигают соглашения – мотивированного либо страхом, либо выгодой – о принятии существующего порядка, а не о его коренном преобразовании. Царящая диалектика включения привилегированных и исключения отвергнутых практически не меняется. Однако шизоиды редко признают или получают признание – они равнодушны и к тому и к другому. Вместо этого они часто занимаются тем, что сегодня называется гостингом. Практиковать гостинг по отношению к кому-то – не значит заявлять, что этот кто-то для вас никто (как обычно предполагается из неуверенности в себе); это значит говорить без слов, что вы для него никто. Гостинг – это молчаливое заявление о том, что всякие прежние отношения больше не имеют смысла, поэтому должны быть похоронены без объяснений, которых мертвые дать не могут. Если и остается что-то признать, так это то, что мы – призраки (ghosts), а это бывает непросто переварить. Нет ничего более отчаянного, чем призрак, который еще не осознал, что уже мертв.

57. Человек, попавший в угрожающую ситуацию, из которой нет пути физического побега, – как, например, узник концентрационного лагеря, – может временно отделить свое «я» от мира. Поскольку из лагеря не было другого выхода, кроме смерти, Лэнг отмечает, что «единственным путем оттуда являлся психический уход в собственное „я“ и выход из тела». Даже в менее экстремальных обстоятельствах диссоциация выражается в таких высказываниях, как: «Это кажется нереальным»; «Не могу поверить, что это правда»; «Это происходит не со мной». Тем, чье существование так или иначе расщеплено, может казаться, что вся внешняя реальность постоянно замыкается на них. Таким людям мир представляется «тюрьмой без решеток, концлагерем без колючей проволоки». Поэтому если «у параноика есть особые преследователи», то шизоид ощущает, что его «преследует сама реальность. Мир – такой, какой он есть, другие люди – такие, какие они есть, представляют собой опасность». В моем понимании диссоциация – это бунт против мира, который обещает быть политическим пространством, но редко выполняет это обещание. Это не психологический дефект, а радикальная этическая особенность, порождающая отделенного, призрачного субъекта, который «устраняется от полнокровного переживания реальности и жизни», для которого поддержание творческих отношений с другим заходит в тупик «взаимодействия „квазивещь – вещь“, а не взаимоотношения „Я – Ты“».

58. Чего хочет шизоид? В идеале ответ: ничего. За какими-то поверхностными желаниями скрывается глубинное желание не иметь никаких желаний. В реальной жизни практически невозможно встретить полного шизоида, чья воля абсолютно нигде не проявляется. Однако предельный случай всё же существует: фигура музельмана – узника концлагеря, который был настолько истощен физически и психически, что не сопротивлялся, когда его избивали охранники, и не тянулся за едой, когда ему ее предлагали. Но нигилистический проект нацистов не ограничился созданием этой голой жизни, лишенной политической формы и отделенной от человечества. Моя сестра как-то сказала, что Гитлер явно выиграл, внедрив в сознание выживших и их потомков, в том числе и нашей семьи, это грызущее чувство собственной ничтожности. Это заставило меня задуматься о том, как Израиль учреждается этим разучреждением, делая всё, чтобы еврейский народ «больше никогда» не был ничем, и прежде всего – притесняя и уничтожая палестинский народ. Так что же на самом деле подпитывает этот глубоко укорененный в истории и бесконечно сложный региональный конфликт: взаимная ненависть или общая онтологическая неуверенность? Злоба или голод? И есть ли в этом случае что-нибудь особенное? Сможет ли хоть одно современное государство когда-нибудь преодолеть то, что Кляйн называет параноидно-шизоидной позицией?

59. Социальное дистанцирование – воплощение шизоидной мечты. Уединившись вместе, все переживают в условиях карантина то, что заслуженные шизоиды чувствовали всё время. Это слышно в голосах тех, для кого новооткрытое домоседство становится подтверждением тайной истины. То ли ты нуждаешься в защите от других, то ли другие нуждаются в защите от тебя. В любом случае тревога о том, что наша любовь может уничтожить тех, кого мы любим, царит повсюду. Некоторые говорят, что мы не были готовы к этой пандемии, но я думаю, что на самом деле мы были очень даже неплохо подготовлены, по крайней мере если учесть изобилие разработанных за последние десятилетия цифровых инструментов, которые идеально подходят для нынешнего периода затворничества. Те, кто может позволить себе не выходить из дома и сидеть в интернете, не заметят последствий такого отделения, пока поездка на велосипеде по безлюдным улицам Манхэттена не обнажит пустую оболочку, в которой я когда-то видел городской «пейзаж, построенный из абсолютной жизни». Когда каждый межличностный контакт представляется как возможное заражение, кажется, что единственная ответственная гражданская активность заключается в том, чтобы прекратить «всю политическую жизнь и все общественные отношения» до дальнейшего уведомления. Но пока Агамбен бьет общую тревогу, меня интересует, в частности, куда нас приведет шизоидный джинн, когда вырвется из своей изолированной бутылки.

Анте-Эдип

60. Шизоидная логика работает как фармакон – лекарство, которое может как ослабить политическое тело, так и укрепить его непредвиденным образом. Поскольку я годами испытывал на себе различные эффекты этой логики – как хорошие, так и плохие, – эти заметки, по сути, представляют собой журнал моих экспериментов над собой, которые могут оказаться полезными для будущего исследования шизоидного общества, в котором мы сегодня живем. Для этого, используя имеющийся у меня в распоряжении ограниченный инструментарий, стоит наконец разобраться в распространенной путанице. Я рассматриваю шизофрению как острое проявление распада общей шизоидной позиции и ее различных стратегий. Шизофрения – предельный случай шизоидной конфигурации, хотя они и существуют в едином спектре. Для меня шизоид – это функционирующий шизофреник. Шизоиды держат себя в руках, используя различные защитные механизмы – свои симптомы – в ходе борьбы за участие в повседневной жизни и сохранение того, что у них есть, кто они есть и, главное, чтó они есть, не распадаясь на части и не обнажая свое хрупкое, фрагментированное, нигилистическое и кататоническое «я», которое хранится под замком – как бы в сейфе. Объясняет ли это, почему шизофрении уделяется такое непропорционально большое внимание в культуре, тогда как шизоидная позиция остается практически неизвестной?

61. Выводить шизоида из шизофреника – всё равно что пытаться понять ядерную энергию, сконцентрировавшись исключительно на расплавлении активной зоны реактора. Ницше говорил, что он не человек – он динамит. Но я не взрываюсь. Я схлопываюсь, как бомба, детонирующая в обратном направлении. При взрыве переполненное тело должно выйти за пределы себя в своего рода экстазе. Схлопывание, или инстаз, происходит тогда, когда тело кажется похожим на вакуум, когда внешние объекты устремляются внутрь, чтобы заполнить его извне, от поверхности до пустого ядра. Всё коллапсирует внутрь, чтобы попасть в эту черную дыру души. Вдохновляясь подходом Делёза и Гваттари к шизофрении, я тоже рассматриваю шизоида, которым сам являюсь, как «концептуального персонажа, который интенсивно живет в мыслителе и заставляет его мыслить», а не как патологию, которая «вытесняет живого человека и похищает его мысль». Может ли шизоидная тактика превратиться из клинических симптомов в линии ускользания? Теперь понятно, что моя цель – не блокировать шизоидный опыт, а использовать его по-новому. Впрочем, на этом сравнение с Анти-Эдипом заканчивается. Рассматривая западное капиталистическое общество, я обнаруживаю шизоидные конфигурации, затмевающие собой шизофренические. Делёзо-гваттарианский шизоанализ лишь соскреб безумную тающую верхушку с этого погруженного в воду айсберга.

62. В художественном и интеллектуальном авангарде существует старая тенденция описывать шизофрению в искупительных терминах: как освобождение от символического порядка или ограничений нормальности, как принятие неотчужденной реальности или невытесненного желания, как воплощение ид. Шизофреник становится дионисийским героем раскрепощенного творчества, подрывающим рациональное мышление, здравый смысл и цивилизованное поведение. Сасс развенчивает эту традицию, указывая на то, что большинство шизофреников, как и многие шизоиды, демонстрируют «не переполненность инстинктивными источниками витальности, а отстраненность от них, не погруженность в сенсорную среду, а отделенность от дереализованного внешнего мира». Порой избыток сознания, или гиперсознание, может превратить внутренний мир в «место не тьмы, а неумолимого света». Когда разум и самоанализ работают с удвоенной силой, телесные инстинкты притупляются, а аффекты уплощаются. Этим и другими способами шизофреники обезмиривают свой мир, что ведет к безответной или некоммуникативной смерти-в-жизни. Если у них сохраняется способность или желание говорить, их сбивчивая речь является не выражением подавляемых импульсов, а признаком острой неспособности к взаимодействию с другими людьми, одно лишь прикосновение и даже взгляд которых воспринимаются как угроза.

63. Если не принимать во внимание широко распространенное одиночество, шизоидная форма жизни может легко остаться незамеченной. Большинство шизоидов кажутся более-менее нормальными как себе, так и окружающим. Иногда они даже могут считаться успешными по общепринятым стандартам, особенно в контексте современной жизни (Сасс и Мак-Вильямс связывают это расстройство с внушительным списком творческих светил). Напротив, редкие случаи шизофренического безумия сразу же бросаются в глаза, представляя собой исключения, требующие изоляции от нормального общества. Таким образом, в то время как великая драма шизофрении остается изолированным предметом бесконечного любопытства, почти бессимптомная шизоидная тенденция продолжает незаметно распространяться, воспроизводясь через века и континенты. Но не стоит себя обманывать: быть шизоидом не просто, это не знак отличия, особенно для художников и писателей, а также математиков, программистов и всех, кто работает в изоляции. По большому счету это путь в один конец – не к торжеству гениальности, а к жизни без отношений. Как далеко может зайти человек, не умеющий общаться с другими людьми, «налаживать связи»? Прожив более двадцати лет в переплетенном связями мегаполисе, я чувствую себя никем – тем же, кем был, когда сюда приехал.

64. Девиз шизоидов – не «разделяй и властвуй», а «разделяй или распадайся». Если шизофрения – притаившаяся опасность, то разделение – первая линия обороны. Будучи реакцией на напряжение, эти расколы, может, и не убьют вас, но, скорее всего, сделают вас слабее. Все четкие концептуальные дуализмы, которые шизоиды привнесли в этот мир, могут быть искусственными, упрощающими или попросту ложными. Но альтернатива слишком часто не является ни освободительной, ни практичной, так как может привести к личностной фрагментации и межличностному параличу. Ставить под вопрос некоторые различения или играть с ними, переписывая рутину нашего существования, порой необходимо. Но отключить машину дуализма практически невозможно, хотя бы потому, что порождаемая ею структура – неотъемлемая часть нашей формы жизни. Философов можно разделить на тех, кто утверждает разделение, чтобы бороться с шизофренической атрофией, и тех, кто подрывает его, чтобы противостоять шизоидной тирании. Я обычно отношу себя к первой группе, о чем свидетельствует предыдущее предложение. Те, кто относится ко второй, как правило, апеллируют к монистическому единству (как Спиноза) или к плюралистической множественности (как Делёз). Обе группы соответствуют наблюдению Витгенштейна о том, что «философия – инструмент, используемый только против философов и против философа в нас».

65. Растворение «я» может показаться пугающей проблемой, но, быть может, в этом и заключается весь смысл. Согласно Хоффману[8]8
  Йоэль Хоффман (1937–2023) – израильский писатель, редактор, исследователь и переводчик.


[Закрыть], моему первому великому учителю и наставнику, буддийская мысль не защищает от онтологической неуверенности, а способствует ей. Он использует термин Лэнга, чтобы провести поразительное сравнение между психотическими переживаниями и практикой медитации, задаваясь вопросом, не является ли великий страх шизоида тем, что основная ветвь восточной философии рассматривает как чистое освобождение. В буддизме Махаяны нирвана есть способность отпустить базовое разделение на субъект и объект, как только полностью постигнута его иллюзорная природа. Нирвана не противоположна сансаре – мучительному круговороту мирского существования, – а заключается в слиянии этих двух понятий в просветлении и озарении. Хоффман поясняет, что «согласно махаянскому представлению о единстве сансары и нирваны, страдание проистекает не из самого существования, а из неправильного взгляда на него: именно обычное деление мира на субъект и объект, на я и другого приводит к человеческому страданию». Иными словами, если бы мне удалось деактивировать тривиальное разделение между миром и моей жизнью, если бы они каким-то образом стали единым целым, то я смог бы наконец освободиться от стремления либо отрицать внешний мир, либо бежать от него.

66. Мы скептически относимся к тому, что Фрейд вывел универсальную человеческую психику из анализа нескольких «истеричных» венских женщин. Но насколько мы близки к более культурно-специфическому пониманию наших психических свойств? Деверо начинает с идеи о том, что «всякой этнической группе присущ свой особый невроз или психоз», а заканчивает широким диагнозом «этнической личности современного человека» как «по сути шизоидной», вечно склонной к «асоциальному обращению в себя». Западное человечество «приучено быть шизоидным вне психиатрической больницы и, следовательно, шизофреническим в ней». Западная культура в основном поддерживает отстраненных индивидов, которые не выражают аффектов, не дарят тепла и отказываются от эмоциональной вовлеченности в общение с другими. Наблюдая за людьми на улицах европейских и американских городов, Деверо обнаружил «обескураживающий дух задворок психиатрической лечебницы, где содержатся конченые шизофреники». Еще одно яркое проявление нашего шизоидного общества: секс без привязанности – в порядке вещей. Люди учатся скрывать под разными предлогами «неспособность любить и заниматься любовью (в отличие от блуда)». И эти рассуждения середины ХХ века еще не знали про сетевую хукап-культуру[9]9
  Культура случайных половых связей.


[Закрыть]. Кроме того, с каких это пор возможность отправить сообщение очернила телефонный звонок?

67. Может ли капитал заботиться, чувствовать или любить? Неудивительно, что, когда отношения носят преимущественно транзакционный характер, люди предпочитают кассы самообслуживания, при этом слушая музыку в наушниках с шумоподавлением. Слишком просто взять эти клишированные описания отчужденного капиталиста, которые столь же стары, как и молодой Маркс, и применить их к шизоиду. Чуть менее очевидным является то, что мне хотелось бы назвать коллективным шизокапитализмом: закрытые сообщества, частные школы, корпоративная культура, роскошный досуг и всё остальное из того, что Слотердайк обозначил как Хрустальный дворец. Экономические привилегии позволяют некоторым безопасно общаться только с такими же, как они, – плюс несколько других, чье символическое отличие бережно курируется, внимательно контролируется и должным образом оценивается, – тогда как настоящие другие удерживаются на почтительном расстоянии. В то же время операторы социальных сетей перестали хотя бы притворяться, что способствуют налаживанию связей между пользователями, которые вместо этого устанавливают абьюзивные отношения с самими приложениями. Как уже давно объяснил Дебор, как только капитал достигает «стадии накопления, когда он становится образом», рождается спектакль, с умом выполняющий двойную функцию: сперва он отделяет людей друг от друга, а затем дает этим одиноким индивидам иллюзорное ощущение связанности и единства.

68. Вместо того чтобы объединить весь земной шар общим опытом, киберпространство стремится заключить каждое тело в семиотический пузырь. Речь идет не о негативном воздействии цифрового аппарата на живое существо, а о несколько более сложной констелляции, включающей в себя больше одного человека, плюс несколько экранов. Для примера: Нетта разговаривает по телефону, а я чувствую себя немного обделенным вниманием, поэтому открываю ноутбук, но не потому, что мне нужно что-то сделать, а просто чтобы справиться с этим чувством, которое она интерпретирует как то, что я сам от нее отделяюсь, поэтому отступает еще дальше, что заставляет меня делать то же самое, создавая петлю отрицательной обратной связи, которая ведет к еще большему разделению. Люди готовы взаимодействовать со своими внимательными машинами, которые созданы шизоидами и для шизоидов, люди готовы открываться и доверять им, но не желают делать этого друг с другом. Тьюринг[10]10
  Алан М. Тьюринг (1912–1954) – английский математик, криптограф, один из основоположников информатики.


[Закрыть] задается вопросом: разговариваю ли я с компьютером? А я спрашиваю: привязан ли я к нему психически? Пока технология эксплуатирует наши разочарования и эмоциональную уязвимость, она остается лишь симптомом: делает вид, будто решает наши проблемы, в действительности ими не занимаясь; она эксплуатирует патологию, а не помогает нам справиться с ней. Например, приоритет показывать перед отдавать побуждает нас выставлять себя на всеобщее обозрение в Сети, эмоционально не вовлекаясь в общение с другими.